Одно из моих любимых произведений Кальвино. Наслаждайтесь!
Голая грудь
Паломар прогуливается по побережью. Изредка ему встречаются купальщики. Вот лежа загорает молодая женщина с открытой грудью. Скромный Паломар спешит перевести свой взгляд к морскому горизонту. Он знает – в подобных случаях, заметив незнакомца, женщины часто спешат прикрыться, но не видит в этом ничего хорошего: и потому, что смущена купальщица, спокойно загоравшая, и потому, что проходящий чувствует: он помешал, и потому, что в скрытой форме подтверждается запрет на наготу; к тому же половинчатое соблюдение условностей ведет к распространению неуверенности, непоследовательности в поведении, вместо свободы и непринужденности.
Вот почему, едва завидев бронзовое с розовым облачко нагого торса, он скорее поворачивает голову так, чтобы взгляд его повис в пространстве, гарантируя почтительное соблюдение невидимой границы, окружающей любого индивида.
«Однако, – рассуждает он, шагая дальше и, как только горизонт пустеет, вновь давая глазу волю, – действуя подобным образом, я лишь подчеркиваю свой отказ смотреть и в результате закрепляю условность, в соответствии с которой обнажение груди считается недопустимым; иначе говоря, я мысленно подвешиваю меж собой и грудью – молодой и привлекательной, как я сумел заметить краем глаза, – воображаемый бюстгальтер. В общем, отведенный взгляд показывает, что я думаю об этой женской наготе, она меня заботит, и, по сути дела, это тоже проявление бестактности и ретроградства».
По пути обратно Паломар глядит перед собою так, чтобы взгляд его с одним и тем же беспристрастием касался пены отходящих волн и лодок, вытянутых на песок, и постланной махровой простыни, и полнолуния незагорелой кожи с буроватым ореолом в окружении соска, и очертаний берега, сереющих в мареве на фоне неба.
«Ну вот, – довольно отмечает он, шагая дальше, – грудь стала как бы частью окружающей природы, а мой взгляд – не более докучливым, чем взгляды чаек и мерланов».
«Но справедливо ль это? – размышляет он затем. – Не низвожу ль я человеческую личность до уровня вещей, не отношусь ли к отличительной особенности женщин просто как к предмету? Не закрепляю ли я давнюю традицию мужского превосходства, породившую со временем привычную пренебрежительность?»
Он поворачивается, идет назад. Скользя по пляжу непредубежденным, объективным взглядом, он, как только в поле зрения оказывается нагая грудь, заставляет взгляд свой очевидным образом прерваться, отклониться, чуть ли не вильнуть. Наткнувшись на тугую кожу, взгляд его отскакивает, будто отмечая измененье консистенции картины и ее особенную значимость, зависнув на мгновение, описывает в воздухе кривую, повторяющую выпуклость груди – уклончиво и в то же время покровительственно, – и невозмутимо двигается дальше.
«Наверное, теперь моя позиция ясна, – решает Паломар, – и недоразумения исключены. Но вот не будет ли такой парящий взгляд в конце концов расценен как высокомерие, недооценка сущности груди, ее значения, в определенном смысле оттеснение ее на задний план, куда то на периферию, как не стоящей особого внимания? И грудь из за меня опять оказывается в тени, как долгие столетия, когда все были одержимы манией стыдливости, считали чувственность грехом...»
Подобное истолкование не соответствует благим намерениям Паломара: он хотя и представляет зрелое поколение, привыкшее ассоциировать грудь женщины с интимной близостью, однако же приветствует такую перемену нравов – и поскольку видит в ней свидетельство распространения в обществе более широких взглядов, и потому, что данная картина, в частности, ему приятна. Такую бескорыстную поддержку и хотел бы выразить он взглядом.
Повернувшись, он решительно шагает снова к загорающей особе. На сей раз взгляд его, порхая по пейзажу, задержится с почтением ненадолго на ее груди и тут же поспешит вовлечь ее в порыв расположения и благодарности, которые он ощущает ко всему – к солнцу, небесам, корявым соснам, дюнам, к песку и скалам, к водорослям, облакам, к миру, обращающемуся вокруг вот этих шпилей в ореолах света.
Что, конечно, совершенно успокоит одинокую купальщицу и исключит возможность всяких недоразумений. Но она, увидев Паломара, вскакивает, прикрывается и, фыркнув, поспешает прочь, с досадой поводя плечами, словно подверглась домогательствам сатира.
«Мертвый груз традиции безнравственного поведения мешает по достоинству оценивать и просвещеннейшие побуждения», – горько заключает Паломар.
Голая грудь
Паломар прогуливается по побережью. Изредка ему встречаются купальщики. Вот лежа загорает молодая женщина с открытой грудью. Скромный Паломар спешит перевести свой взгляд к морскому горизонту. Он знает – в подобных случаях, заметив незнакомца, женщины часто спешат прикрыться, но не видит в этом ничего хорошего: и потому, что смущена купальщица, спокойно загоравшая, и потому, что проходящий чувствует: он помешал, и потому, что в скрытой форме подтверждается запрет на наготу; к тому же половинчатое соблюдение условностей ведет к распространению неуверенности, непоследовательности в поведении, вместо свободы и непринужденности.
Вот почему, едва завидев бронзовое с розовым облачко нагого торса, он скорее поворачивает голову так, чтобы взгляд его повис в пространстве, гарантируя почтительное соблюдение невидимой границы, окружающей любого индивида.
«Однако, – рассуждает он, шагая дальше и, как только горизонт пустеет, вновь давая глазу волю, – действуя подобным образом, я лишь подчеркиваю свой отказ смотреть и в результате закрепляю условность, в соответствии с которой обнажение груди считается недопустимым; иначе говоря, я мысленно подвешиваю меж собой и грудью – молодой и привлекательной, как я сумел заметить краем глаза, – воображаемый бюстгальтер. В общем, отведенный взгляд показывает, что я думаю об этой женской наготе, она меня заботит, и, по сути дела, это тоже проявление бестактности и ретроградства».
По пути обратно Паломар глядит перед собою так, чтобы взгляд его с одним и тем же беспристрастием касался пены отходящих волн и лодок, вытянутых на песок, и постланной махровой простыни, и полнолуния незагорелой кожи с буроватым ореолом в окружении соска, и очертаний берега, сереющих в мареве на фоне неба.
«Ну вот, – довольно отмечает он, шагая дальше, – грудь стала как бы частью окружающей природы, а мой взгляд – не более докучливым, чем взгляды чаек и мерланов».
«Но справедливо ль это? – размышляет он затем. – Не низвожу ль я человеческую личность до уровня вещей, не отношусь ли к отличительной особенности женщин просто как к предмету? Не закрепляю ли я давнюю традицию мужского превосходства, породившую со временем привычную пренебрежительность?»
Он поворачивается, идет назад. Скользя по пляжу непредубежденным, объективным взглядом, он, как только в поле зрения оказывается нагая грудь, заставляет взгляд свой очевидным образом прерваться, отклониться, чуть ли не вильнуть. Наткнувшись на тугую кожу, взгляд его отскакивает, будто отмечая измененье консистенции картины и ее особенную значимость, зависнув на мгновение, описывает в воздухе кривую, повторяющую выпуклость груди – уклончиво и в то же время покровительственно, – и невозмутимо двигается дальше.
«Наверное, теперь моя позиция ясна, – решает Паломар, – и недоразумения исключены. Но вот не будет ли такой парящий взгляд в конце концов расценен как высокомерие, недооценка сущности груди, ее значения, в определенном смысле оттеснение ее на задний план, куда то на периферию, как не стоящей особого внимания? И грудь из за меня опять оказывается в тени, как долгие столетия, когда все были одержимы манией стыдливости, считали чувственность грехом...»
Подобное истолкование не соответствует благим намерениям Паломара: он хотя и представляет зрелое поколение, привыкшее ассоциировать грудь женщины с интимной близостью, однако же приветствует такую перемену нравов – и поскольку видит в ней свидетельство распространения в обществе более широких взглядов, и потому, что данная картина, в частности, ему приятна. Такую бескорыстную поддержку и хотел бы выразить он взглядом.
Повернувшись, он решительно шагает снова к загорающей особе. На сей раз взгляд его, порхая по пейзажу, задержится с почтением ненадолго на ее груди и тут же поспешит вовлечь ее в порыв расположения и благодарности, которые он ощущает ко всему – к солнцу, небесам, корявым соснам, дюнам, к песку и скалам, к водорослям, облакам, к миру, обращающемуся вокруг вот этих шпилей в ореолах света.
Что, конечно, совершенно успокоит одинокую купальщицу и исключит возможность всяких недоразумений. Но она, увидев Паломара, вскакивает, прикрывается и, фыркнув, поспешает прочь, с досадой поводя плечами, словно подверглась домогательствам сатира.
«Мертвый груз традиции безнравственного поведения мешает по достоинству оценивать и просвещеннейшие побуждения», – горько заключает Паломар.
One of my favorite works of Calvino. Enjoy it!
Bare chest
Palomar walks along the coast. Occasionally he meets bathers. A young woman with open breasts is sunbathing. The humble Palomar hurries to turn his gaze to the sea horizon. He knows that in such cases, having noticed a stranger, women are often in a hurry to hide behind, but they don’t see anything good in it: both because the bather is embarrassed and calmly tans, and because the passing person feels that he was in the way, and because in a hidden form the ban on nudity is confirmed; moreover, the half compliance with conventions leads to the spread of uncertainty, inconsistency in behavior, instead of freedom and ease.
That is why, having hardly seen a bronze with a pink cloud of a naked torso, he rather turns his head so that his gaze hangs in space, guaranteeing respectful observance of the invisible border surrounding any individual.
“However,” he argues, stepping further and, as soon as the horizon is empty, again giving the eye free rein, “acting in this way, I only emphasize my refusal to look and, as a result, I fix the convention that breast exposure is considered unacceptable; in other words, I mentally suspend between myself and my chest - young and attractive, as I managed to notice from the corner of my eye - an imaginary bra. In general, the averted look shows that I think about this female nudity, she cares about me, and, in fact, this is also a manifestation of tactlessness and retrograde. "
On the way back, Palomar looks in front of him so that his gaze with the same impartiality touches the foam of the outgoing waves and boats stretched out on the sand, and a terry sheet sent, and a full moon of tanned skin with a brownish halo surrounded by a nipple, and the outlines of the coast turning gray in a haze against the sky.
“Well,” he remarks rather, moving further, “the chest has become, as it were, a part of the surrounding nature, and my look is no more pesky than that of gulls and merlans.”
“But is that true? He muses then. “Do I not reduce the human personality to the level of things, do I not relate to the distinguishing features of women simply as an object?” “Am I not reinforcing a long tradition of male excellence that has given rise to habitual neglect over time?”
He turns, goes back. Sliding along the beach with an open-minded, objective look, he, as soon as a naked chest is in sight, makes his gaze obviously break off, deviate, almost wag. Having stumbled on tight skin, his gaze bounces off, as if noting a change in the consistency of the picture and its special significance, hanging for a moment, describes in the air a curve repeating the bulge of the chest - evasive and at the same time patronizing - and calmly moves on.
“Perhaps now my position is clear,” Palomar decides, “and misunderstandings are excluded. But will not such a soaring glance be ultimately regarded as arrogance, underestimation of the essence of the breast, its significance, in a certain sense pushing it to the background, somewhere to the periphery, as not worth much attention? And the chest because of me is again in the shadows, like for many centuries, when everyone was obsessed with a mania of bashfulness, they considered sensuality to be a sin ... ”
Such an interpretation does not correspond to Palomar’s good intentions: although he represents a mature generation, accustomed to associate a woman’s breast with intimacy, he also welcomes such a change in morals - and since he sees in it evidence of the spread of wider views in society, and because this picture, in particular, he is pleased. He would like to express such disinterested support with a look.
Turning, he resolutely walks again to the sunbathing person. This time, his gaze, fluttering across the landscape, will linger with reverence for a short while on her chest and immediately rush to draw her into the rush of arrangement and gratitude that he feels for everything - to the sun, heaven, clumsy pine trees, dunes, to sand and rocks, to algae, clouds, to the world that revolves around these spiers in halos of light.
Which, of course, will completely calm the lonely bather and exclude the possibility of any misunderstandings. But she, seeing Palomar, jumps up, hides herself, and, with a snort, hurries away, shrugging her shoulders in frustration, as if she had been subjected to the harassment of a satyr.
“The dead weight of the tradition of immoral behavior hinders the appreciation of enlightened motives,” Palomar bitterly concludes.
Bare chest
Palomar walks along the coast. Occasionally he meets bathers. A young woman with open breasts is sunbathing. The humble Palomar hurries to turn his gaze to the sea horizon. He knows that in such cases, having noticed a stranger, women are often in a hurry to hide behind, but they don’t see anything good in it: both because the bather is embarrassed and calmly tans, and because the passing person feels that he was in the way, and because in a hidden form the ban on nudity is confirmed; moreover, the half compliance with conventions leads to the spread of uncertainty, inconsistency in behavior, instead of freedom and ease.
That is why, having hardly seen a bronze with a pink cloud of a naked torso, he rather turns his head so that his gaze hangs in space, guaranteeing respectful observance of the invisible border surrounding any individual.
“However,” he argues, stepping further and, as soon as the horizon is empty, again giving the eye free rein, “acting in this way, I only emphasize my refusal to look and, as a result, I fix the convention that breast exposure is considered unacceptable; in other words, I mentally suspend between myself and my chest - young and attractive, as I managed to notice from the corner of my eye - an imaginary bra. In general, the averted look shows that I think about this female nudity, she cares about me, and, in fact, this is also a manifestation of tactlessness and retrograde. "
On the way back, Palomar looks in front of him so that his gaze with the same impartiality touches the foam of the outgoing waves and boats stretched out on the sand, and a terry sheet sent, and a full moon of tanned skin with a brownish halo surrounded by a nipple, and the outlines of the coast turning gray in a haze against the sky.
“Well,” he remarks rather, moving further, “the chest has become, as it were, a part of the surrounding nature, and my look is no more pesky than that of gulls and merlans.”
“But is that true? He muses then. “Do I not reduce the human personality to the level of things, do I not relate to the distinguishing features of women simply as an object?” “Am I not reinforcing a long tradition of male excellence that has given rise to habitual neglect over time?”
He turns, goes back. Sliding along the beach with an open-minded, objective look, he, as soon as a naked chest is in sight, makes his gaze obviously break off, deviate, almost wag. Having stumbled on tight skin, his gaze bounces off, as if noting a change in the consistency of the picture and its special significance, hanging for a moment, describes in the air a curve repeating the bulge of the chest - evasive and at the same time patronizing - and calmly moves on.
“Perhaps now my position is clear,” Palomar decides, “and misunderstandings are excluded. But will not such a soaring glance be ultimately regarded as arrogance, underestimation of the essence of the breast, its significance, in a certain sense pushing it to the background, somewhere to the periphery, as not worth much attention? And the chest because of me is again in the shadows, like for many centuries, when everyone was obsessed with a mania of bashfulness, they considered sensuality to be a sin ... ”
Such an interpretation does not correspond to Palomar’s good intentions: although he represents a mature generation, accustomed to associate a woman’s breast with intimacy, he also welcomes such a change in morals - and since he sees in it evidence of the spread of wider views in society, and because this picture, in particular, he is pleased. He would like to express such disinterested support with a look.
Turning, he resolutely walks again to the sunbathing person. This time, his gaze, fluttering across the landscape, will linger with reverence for a short while on her chest and immediately rush to draw her into the rush of arrangement and gratitude that he feels for everything - to the sun, heaven, clumsy pine trees, dunes, to sand and rocks, to algae, clouds, to the world that revolves around these spiers in halos of light.
Which, of course, will completely calm the lonely bather and exclude the possibility of any misunderstandings. But she, seeing Palomar, jumps up, hides herself, and, with a snort, hurries away, shrugging her shoulders in frustration, as if she had been subjected to the harassment of a satyr.
“The dead weight of the tradition of immoral behavior hinders the appreciation of enlightened motives,” Palomar bitterly concludes.
У записи 7 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгения Кудрявцева
