Об обряде погребения. Н.К. Рерих
«Словно бы синее становится небо. Ярче легли солнечные пятна. Громче заливается вверху жаворонок; привольное поле; зубчатой стеной заслонил горизонт великан лес; встал он непроглядными крепями, со зверем - с медведями, рысями, сохатыми. Стонут по утрам широкие заводья и мочежины от птичьего крика. Распластались по поднебесью беркуты. Гомонят журавлиные станицы, плывут треугольники диких гусей. Полноводные реки несут долбленые челны. На крутых берегах, защищенные валом и тыном, с насаженными по кольям черепами, раскинулись городки. Дымятся редкие деревушки. На суходоле маячат курганы; некоторые насыпи поросли уже зеленью, а есть и свежие, ровные, со стараньем обделанные. К ним потянулась по полю вереница людей.
У мужчин зверовые шапка, рубахи, толстые шерстяные кафтаны, по борту унизанные хитрым узором кольчужным, быть может, ватмалом. На ногах лапти, а не то шкура, вроде поршней. Пояса медные, наборные; на поясе все хозяйство - гребешок, оселок, огниво и ножик. Нож не простой - завозной работы; ручка медная, литая; кожаные ножны тоже обделаны медью с рытым узором. А другой, ничего что мирное время, и меч нацепил, выменянный от полунощных гостей. На вороту рубахи медная пряжка. Пола кафтана тоже на пряжке держится, на левом плече; кто же побогаче, так и пуговицы пряжкой прихватит.
На предплечьи изредка блестит витой медный браслет. На пальцах перстни разные, есть очень странного вида, с огромным щитком, во весь сустав пальца. Заросли загорелые лица жесткими волосами, такими волосами, что 7-8 веков пролежать им в земле нипочем. А зубы-то, зубы - крепкие, ровные.
На носилках посажен покойник, в лучшем наряде, тело подперто тесинами. В такт мерному шагу степенно кивает его суровая голова и вздрагивают сложенные руки. Вслед за телом несут и везут плахи для костра, для тризны козленка и прочую всякую живность. Женщины жалобно воют. Почтить умершего разоделись они; много чего на себя понавешали. На головах кокошник, венчики серебряные с бляшками. Не то меховые, кожаные кики, каптури, с нашитыми по бокам огромными височными кольцами; это не серьги - таким обручем и уши прорвешь. Гривны на шее; иная щеголиха не то что одну, либо две-три гривны зараз оденет: и витые, и пластинные, медные и серебряные. На ожерельях бус хоть и немного числом, но сортов их немало: медные глазчатые, сердоликовые, стеклянные бусы разных цветов: синие, зеленые, лиловые и желтые; янтарные, хрустальные, медные пронизки всяких сортов и манеров - и не перечесть все веденецкие изделия. Еще есть красивые подвески для ожерелий - лунницы рогатые и завозные крестики из Царьграда и от заката.
На груди и в поясу много всяких привесок и бляшек; вместо бляшек видны и монеты: восточные или времен Канута Великого, епископа Бруно. Подвески-собачки, знакомые чуди, ливам и курам; кошки - страшные с разинутой пастью, излюбленные уточки, ведомые многим русским славянам. У девок ниже пояса на ремешках спускаются эти замысловатые знаки, звенят и гремят на ходу привешанными колокольчиками и бубенчиками; священный значок хранит девку.
На руках по одному, по два разных браслета, и узкие, и витые, и широкие с затейливым узором. Подолы рубах, а, может быть, и ворот обшиты позументиком или украшены вышивкой. У некоторых женщин накинут кафтанчик на манер шушуна, но покороче.
Опустили носилки. Выбрано ровное местечко, убито, углажено, выложено сухими плахами. Посредине его посажен покойник; голова бессильно ушла в плечи, руки сложены на ноги. Сбоку копье и горшок с кашей. Смолистые плахи все выше и выше обхватывают мертвеца, их заправляют прутняком и берестой - костер выходит на славу. Есть где разгуляться огню! Зазмеился он мелкими струйками, повеяло дымом. Будто блеснуло из полузакрытых век. В последний раз осветилось строгое, потемневшее лицо... Вдруг щелкнуло. Охнул костер, столбом взлетели искры, потянулись клубы бурого дыма.
Загудела протяжная, тоскливая погребальная песня. Отпрянул в сторону ворон, зачуявший смрад горелого мяса. Важно и чинно уселись кругом именитые родичи, понурив на посохи седые головы. За ними столпились другие, пока весь костер не обратится в кучу углей и золы и с черными пятнами жира в середине. Тогда заработают заступы, понесут землю и пригорошнями и подолами. Втроем, вчетвером покатят к кострищу немалые валуны гранитные; их много по окрестной равнине: серые, бурые, красноватые, всяких размеров - дары Силурийского моря. Обровняли края кострища, чтобы представляло оно довольно правильный круг. В былых ногах и головах ушедшего к предкам, ставшего чуром блаженным, кладутся особо большие дикие камни и приходятся они всегда на восход и закат, ибо лицо умершего всегда обращалося в священную сторону, откуда весело кажется миру вечный могучий ярило - красное солнышко, от него идут блага тепла, а с ним плодородия.
Быстро растет возвышение; насыпь сыплют не из разной, какой попало земли, с кореньями, с сорными травами, а из чистого песка или плотного суглинка. Если же захотят на вечные века сохранить память о родиче - не поленятся весь погребальный холм сложить из дерновой земли. Наносят воды из соседней реки, смочат его, так уплотнят, словно бы чуют, что когда-то чужие ломы и кирки будут добираться до родного праха. Ну дерновая насыпь может постоять за себя; вместо широкой реки с ярами и обрывами чуть примятая сухая ложбинка; свалился старик-бор, а насыпь все победно держит высокую вершину, будто чур ходит за ней, бережет ее.
Сложили насыпь, аршина в два вышиной. Довольно. Пеплом еще засыпали, принесли его с собой из дому; от родного очага не отлучился бы чур-домовой. Сверху еще землей забросали, выровняли правильный конус, поправили валуны в основании, чтобы одинаково торчали. Заботливо обошли кругом, разок посмотрели. Готово!
В почерневшее вечернее небо, в косматые облака опять понеслись струи бурого дыма; заблестели яркие точки костров. Идет тризна. Заколот козленок, над огнем медные котлы повешены. Поминают родича и досидят, пожалуй, пока и месяц из-за леса глянет и светом своим заспорит с кровавым пламенем. Страшней и мохнатей кажутся волосатые лица, жиром блестящие бороды, губы и мускулистые руки. Звенят о кости ножи, брякают черепки горшков - опять, теперь в ночной тишине, вдаль потекла поминальная песня.
Блестит заходящий месяц на рукояти меча, сверкает на бусах и гривнах; мутными пятнами рисуются белые рубахи уходящих домой поминальщиков. Не умрет добрая слава покойного! Где же ей помереть? Велик его род; вечно будет от времени до времени правиться тризна; не забудут досыпать осевшую насыпь! Реют, неслышно спускаются на остатки еды, на козлиные кости вещие вороны, и они справят тризну".
http://rerih.ucoz.ru/knigi/rerih15.pdf
И. В. СТАСЮК
Археологические памятники Гатчинского района Ленинградской области
http://nwae.spbu.ru/?0-900
«Словно бы синее становится небо. Ярче легли солнечные пятна. Громче заливается вверху жаворонок; привольное поле; зубчатой стеной заслонил горизонт великан лес; встал он непроглядными крепями, со зверем - с медведями, рысями, сохатыми. Стонут по утрам широкие заводья и мочежины от птичьего крика. Распластались по поднебесью беркуты. Гомонят журавлиные станицы, плывут треугольники диких гусей. Полноводные реки несут долбленые челны. На крутых берегах, защищенные валом и тыном, с насаженными по кольям черепами, раскинулись городки. Дымятся редкие деревушки. На суходоле маячат курганы; некоторые насыпи поросли уже зеленью, а есть и свежие, ровные, со стараньем обделанные. К ним потянулась по полю вереница людей.
У мужчин зверовые шапка, рубахи, толстые шерстяные кафтаны, по борту унизанные хитрым узором кольчужным, быть может, ватмалом. На ногах лапти, а не то шкура, вроде поршней. Пояса медные, наборные; на поясе все хозяйство - гребешок, оселок, огниво и ножик. Нож не простой - завозной работы; ручка медная, литая; кожаные ножны тоже обделаны медью с рытым узором. А другой, ничего что мирное время, и меч нацепил, выменянный от полунощных гостей. На вороту рубахи медная пряжка. Пола кафтана тоже на пряжке держится, на левом плече; кто же побогаче, так и пуговицы пряжкой прихватит.
На предплечьи изредка блестит витой медный браслет. На пальцах перстни разные, есть очень странного вида, с огромным щитком, во весь сустав пальца. Заросли загорелые лица жесткими волосами, такими волосами, что 7-8 веков пролежать им в земле нипочем. А зубы-то, зубы - крепкие, ровные.
На носилках посажен покойник, в лучшем наряде, тело подперто тесинами. В такт мерному шагу степенно кивает его суровая голова и вздрагивают сложенные руки. Вслед за телом несут и везут плахи для костра, для тризны козленка и прочую всякую живность. Женщины жалобно воют. Почтить умершего разоделись они; много чего на себя понавешали. На головах кокошник, венчики серебряные с бляшками. Не то меховые, кожаные кики, каптури, с нашитыми по бокам огромными височными кольцами; это не серьги - таким обручем и уши прорвешь. Гривны на шее; иная щеголиха не то что одну, либо две-три гривны зараз оденет: и витые, и пластинные, медные и серебряные. На ожерельях бус хоть и немного числом, но сортов их немало: медные глазчатые, сердоликовые, стеклянные бусы разных цветов: синие, зеленые, лиловые и желтые; янтарные, хрустальные, медные пронизки всяких сортов и манеров - и не перечесть все веденецкие изделия. Еще есть красивые подвески для ожерелий - лунницы рогатые и завозные крестики из Царьграда и от заката.
На груди и в поясу много всяких привесок и бляшек; вместо бляшек видны и монеты: восточные или времен Канута Великого, епископа Бруно. Подвески-собачки, знакомые чуди, ливам и курам; кошки - страшные с разинутой пастью, излюбленные уточки, ведомые многим русским славянам. У девок ниже пояса на ремешках спускаются эти замысловатые знаки, звенят и гремят на ходу привешанными колокольчиками и бубенчиками; священный значок хранит девку.
На руках по одному, по два разных браслета, и узкие, и витые, и широкие с затейливым узором. Подолы рубах, а, может быть, и ворот обшиты позументиком или украшены вышивкой. У некоторых женщин накинут кафтанчик на манер шушуна, но покороче.
Опустили носилки. Выбрано ровное местечко, убито, углажено, выложено сухими плахами. Посредине его посажен покойник; голова бессильно ушла в плечи, руки сложены на ноги. Сбоку копье и горшок с кашей. Смолистые плахи все выше и выше обхватывают мертвеца, их заправляют прутняком и берестой - костер выходит на славу. Есть где разгуляться огню! Зазмеился он мелкими струйками, повеяло дымом. Будто блеснуло из полузакрытых век. В последний раз осветилось строгое, потемневшее лицо... Вдруг щелкнуло. Охнул костер, столбом взлетели искры, потянулись клубы бурого дыма.
Загудела протяжная, тоскливая погребальная песня. Отпрянул в сторону ворон, зачуявший смрад горелого мяса. Важно и чинно уселись кругом именитые родичи, понурив на посохи седые головы. За ними столпились другие, пока весь костер не обратится в кучу углей и золы и с черными пятнами жира в середине. Тогда заработают заступы, понесут землю и пригорошнями и подолами. Втроем, вчетвером покатят к кострищу немалые валуны гранитные; их много по окрестной равнине: серые, бурые, красноватые, всяких размеров - дары Силурийского моря. Обровняли края кострища, чтобы представляло оно довольно правильный круг. В былых ногах и головах ушедшего к предкам, ставшего чуром блаженным, кладутся особо большие дикие камни и приходятся они всегда на восход и закат, ибо лицо умершего всегда обращалося в священную сторону, откуда весело кажется миру вечный могучий ярило - красное солнышко, от него идут блага тепла, а с ним плодородия.
Быстро растет возвышение; насыпь сыплют не из разной, какой попало земли, с кореньями, с сорными травами, а из чистого песка или плотного суглинка. Если же захотят на вечные века сохранить память о родиче - не поленятся весь погребальный холм сложить из дерновой земли. Наносят воды из соседней реки, смочат его, так уплотнят, словно бы чуют, что когда-то чужие ломы и кирки будут добираться до родного праха. Ну дерновая насыпь может постоять за себя; вместо широкой реки с ярами и обрывами чуть примятая сухая ложбинка; свалился старик-бор, а насыпь все победно держит высокую вершину, будто чур ходит за ней, бережет ее.
Сложили насыпь, аршина в два вышиной. Довольно. Пеплом еще засыпали, принесли его с собой из дому; от родного очага не отлучился бы чур-домовой. Сверху еще землей забросали, выровняли правильный конус, поправили валуны в основании, чтобы одинаково торчали. Заботливо обошли кругом, разок посмотрели. Готово!
В почерневшее вечернее небо, в косматые облака опять понеслись струи бурого дыма; заблестели яркие точки костров. Идет тризна. Заколот козленок, над огнем медные котлы повешены. Поминают родича и досидят, пожалуй, пока и месяц из-за леса глянет и светом своим заспорит с кровавым пламенем. Страшней и мохнатей кажутся волосатые лица, жиром блестящие бороды, губы и мускулистые руки. Звенят о кости ножи, брякают черепки горшков - опять, теперь в ночной тишине, вдаль потекла поминальная песня.
Блестит заходящий месяц на рукояти меча, сверкает на бусах и гривнах; мутными пятнами рисуются белые рубахи уходящих домой поминальщиков. Не умрет добрая слава покойного! Где же ей помереть? Велик его род; вечно будет от времени до времени правиться тризна; не забудут досыпать осевшую насыпь! Реют, неслышно спускаются на остатки еды, на козлиные кости вещие вороны, и они справят тризну".
http://rerih.ucoz.ru/knigi/rerih15.pdf
И. В. СТАСЮК
Археологические памятники Гатчинского района Ленинградской области
http://nwae.spbu.ru/?0-900
On the rite of burial. N.K. Roerich
“It’s as if the sky is blue. Brighter lay sunspots. Louder poured above lark; free field; a jagged wall obscured the horizon of a giant forest; he stood up with impenetrable supports, with a beast - with bears, lynxes, and prey. In the mornings there are wide creeks and bird races screaming. Spread over the skies golden eagles. Crane villages are hovering around, triangles of wild geese are swimming. Deep rivers carry dugout canoes. On the steep banks, protected by a rampart and tyn, with small skulls impaled on stakes, there are small towns. Rare villages are smoking. On dry land looms mounds; Some mounds are overgrown with greenery, and there are fresh, even, with diligent efforts. A string of people stretched across the field towards them.
Men have beastly caps, shirts, thick woolen caftans, decorated on board with a tricky pattern of chain mail, perhaps cotton small. At the feet of bast shoes, and not the skin, like pistons. Copper belts, typesetting; on the belt the whole economy is a comb, an ass, a flint and a knife. The knife is not simple - imported work; copper handle, cast; The leather sheath is also covered with copper with a burnt pattern. And the other, nothing that is peacetime, and fastened a sword, traded from midnight guests. At the collar of the shirt there is a copper buckle. Paul caftan, too, on the buckle rests on the left shoulder; those who are richer, so take the buttons with a buckle.
On the forearm occasionally sparkles twisted copper bracelet. The fingers on the rings are different, there is a very strange look, with a huge shield, in the entire joint of the finger. Tanned faces are covered with stiff hair, such hair, that for 7-8 centuries to lie in the ground they caress. And teeth, teeth - strong, equal.
On a stretcher, a dead man is planted, in the best outfit, the body is backed up in the fringe. To the beat of a measured step, his stern head nods sedately and his folded hands tremble. Following the body, they carry and carry the fires for the fire, for the goat, and all other animals. Women cry plaintively. They dressed up to honor the dead; a lot of things ponavashali. Kokoshnik on their heads, silver beaters with plaques. Not fur, leather kicks, capturi, with huge temporal rings sewn on the sides; These are not earrings - you can break through such a hoop and break your ears. Hryvnia on the neck; another goldfinch is not the fact that one or two or three hryvnia will dress at once: twisted, and plate, copper and silver. The beads on the necklaces, though a little number, are quite a few varieties: copper or ophthalmic, cornelian, glass beads of different colors: blue, green, purple and yellow; amber, crystal, copper lines of all sorts and manners - and not count all the products of Vedenets. There are also beautiful pendants for necklaces - moon horned and imported crosses from Constantinople and from sunset.
On the chest and in the belt are all sorts of pendants and plaques; instead of plaques, coins are also visible: Oriental or of the times of Canute the Great, Bishop Bruno. Pendants, doggies, familiar chudy, livam and chickens; cats are terrible with a gaping maw, favorite ducks, led by many Russian Slavs. The girls below the belt on the straps go down these intricate signs, ringing and rattling on the move hung with bells and bells; sacred icon keeps girl.
On the hands of one, two different bracelets, and narrow, and twisted, and wide with an intricate pattern. The hem of the shirt, and maybe the gate is covered with a woolen lace or decorated with embroidery. Some women will throw a caftan in the style of a scammer, but shorter.
Dropped the stretcher. Selected flat spot, killed, uglazheno, lined with dry plank. In the middle of it is planted the dead; his head was powerless on his shoulders, his arms folded to his feet. Side spear and pot of porridge. The resinous fires, higher and higher, encircle the dead, they are seasoned with prutnyak and birch bark - the fire goes out to fame. There is where to roam the fire! He laughed in small streams, breathing smoke. As if flashed from the half-closed eyelids. The strict, darkened face was illuminated for the last time ... Suddenly it clicked. The bonfire gasped, sparks flew up in a column, puffs of brown smoke stretched.
A lingering, melancholy burial song boomed. He drove away to the side of the raven, who had conceived the stench of burning meat. It is important and grandly seated around the circle of eminent relatives, hanging gray heads on staff. Others crowded behind them until the whole fire was turned into a pile of coals and ashes and with black spots of fat in the middle. Then the stakes will be earned, they will carry the earth with handfuls and hems. The three of us, the four of us will roll to the fire a large granite boulders; there are many of them in the surrounding plain: gray, brown, reddish, of any size - the gifts of the Silurian Sea. They trimmed the edges of the campfire so that it represented a fairly regular circle. In the old legs and heads of an ancestor who has become blissfully blunt, especially large wild stones are placed and they always fall at sunrise and sunset, for the face of the deceased has always turned in a sacred direction, from where the eternal mighty light-red sun looks fun to the world good heat, and with it fertility.
The elevation is growing rapidly; the mound is strewed not from different, which is the earth, with roots, with weeds, but from pure sand or dense loam. If they want to keep the memory forever
“It’s as if the sky is blue. Brighter lay sunspots. Louder poured above lark; free field; a jagged wall obscured the horizon of a giant forest; he stood up with impenetrable supports, with a beast - with bears, lynxes, and prey. In the mornings there are wide creeks and bird races screaming. Spread over the skies golden eagles. Crane villages are hovering around, triangles of wild geese are swimming. Deep rivers carry dugout canoes. On the steep banks, protected by a rampart and tyn, with small skulls impaled on stakes, there are small towns. Rare villages are smoking. On dry land looms mounds; Some mounds are overgrown with greenery, and there are fresh, even, with diligent efforts. A string of people stretched across the field towards them.
Men have beastly caps, shirts, thick woolen caftans, decorated on board with a tricky pattern of chain mail, perhaps cotton small. At the feet of bast shoes, and not the skin, like pistons. Copper belts, typesetting; on the belt the whole economy is a comb, an ass, a flint and a knife. The knife is not simple - imported work; copper handle, cast; The leather sheath is also covered with copper with a burnt pattern. And the other, nothing that is peacetime, and fastened a sword, traded from midnight guests. At the collar of the shirt there is a copper buckle. Paul caftan, too, on the buckle rests on the left shoulder; those who are richer, so take the buttons with a buckle.
On the forearm occasionally sparkles twisted copper bracelet. The fingers on the rings are different, there is a very strange look, with a huge shield, in the entire joint of the finger. Tanned faces are covered with stiff hair, such hair, that for 7-8 centuries to lie in the ground they caress. And teeth, teeth - strong, equal.
On a stretcher, a dead man is planted, in the best outfit, the body is backed up in the fringe. To the beat of a measured step, his stern head nods sedately and his folded hands tremble. Following the body, they carry and carry the fires for the fire, for the goat, and all other animals. Women cry plaintively. They dressed up to honor the dead; a lot of things ponavashali. Kokoshnik on their heads, silver beaters with plaques. Not fur, leather kicks, capturi, with huge temporal rings sewn on the sides; These are not earrings - you can break through such a hoop and break your ears. Hryvnia on the neck; another goldfinch is not the fact that one or two or three hryvnia will dress at once: twisted, and plate, copper and silver. The beads on the necklaces, though a little number, are quite a few varieties: copper or ophthalmic, cornelian, glass beads of different colors: blue, green, purple and yellow; amber, crystal, copper lines of all sorts and manners - and not count all the products of Vedenets. There are also beautiful pendants for necklaces - moon horned and imported crosses from Constantinople and from sunset.
On the chest and in the belt are all sorts of pendants and plaques; instead of plaques, coins are also visible: Oriental or of the times of Canute the Great, Bishop Bruno. Pendants, doggies, familiar chudy, livam and chickens; cats are terrible with a gaping maw, favorite ducks, led by many Russian Slavs. The girls below the belt on the straps go down these intricate signs, ringing and rattling on the move hung with bells and bells; sacred icon keeps girl.
On the hands of one, two different bracelets, and narrow, and twisted, and wide with an intricate pattern. The hem of the shirt, and maybe the gate is covered with a woolen lace or decorated with embroidery. Some women will throw a caftan in the style of a scammer, but shorter.
Dropped the stretcher. Selected flat spot, killed, uglazheno, lined with dry plank. In the middle of it is planted the dead; his head was powerless on his shoulders, his arms folded to his feet. Side spear and pot of porridge. The resinous fires, higher and higher, encircle the dead, they are seasoned with prutnyak and birch bark - the fire goes out to fame. There is where to roam the fire! He laughed in small streams, breathing smoke. As if flashed from the half-closed eyelids. The strict, darkened face was illuminated for the last time ... Suddenly it clicked. The bonfire gasped, sparks flew up in a column, puffs of brown smoke stretched.
A lingering, melancholy burial song boomed. He drove away to the side of the raven, who had conceived the stench of burning meat. It is important and grandly seated around the circle of eminent relatives, hanging gray heads on staff. Others crowded behind them until the whole fire was turned into a pile of coals and ashes and with black spots of fat in the middle. Then the stakes will be earned, they will carry the earth with handfuls and hems. The three of us, the four of us will roll to the fire a large granite boulders; there are many of them in the surrounding plain: gray, brown, reddish, of any size - the gifts of the Silurian Sea. They trimmed the edges of the campfire so that it represented a fairly regular circle. In the old legs and heads of an ancestor who has become blissfully blunt, especially large wild stones are placed and they always fall at sunrise and sunset, for the face of the deceased has always turned in a sacred direction, from where the eternal mighty light-red sun looks fun to the world good heat, and with it fertility.
The elevation is growing rapidly; the mound is strewed not from different, which is the earth, with roots, with weeds, but from pure sand or dense loam. If they want to keep the memory forever
У записи 3 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Татьяна Коновалова
