Глава седьмая
«Жизнь без страха»? Нет. Страх еще был. Очень сильный. Я чувствовал, что постепенно лишаюсь дара речи, а для меня – репетитора, филолога, гитариста – это равносильно катастрофе. Я заснул и все снотворные, которые во мне накопились, все три бессонных недели, весь мой страх, все мои переживания катили на меня. Я до сих пор засыпаю только под аудиокнигу в ушах. Страх до сих пор меня не оставил, просто перешел в тревожность и все. Когда я приехал в Москву, мама меня не узнала, боялась моих глаз. А потом говорила: «Не мой сын и все. Вроде похож на Кирилла, а Кирилл». Но после того, как я начал спать, что стало оттаивать внутри меня, отогреваться, прорастать. Зажегся маленький, совеем маленький кусочек веры.
Вот мамины посты того времени:
«Кирилл часто просит меня погладить его по голове. Я глажу затылок, там, где опухоль. А он просит по темечку... Говорила с Мариной, она сказала, что энергию нужно отдавать именно в темечко... Как здОрово, что они с Мариной "на одной волне"!»
«Да, Кирилл сегодня молодцОм! Я вчера, по наитию, оставила у постели реланиум - на случай, если проснется среди ночи (а он всегда просыпается) и не сможет уснуть. Реланиум быстро убрал тревожные мысли, и Кирилл довольно скоро заснул... Сегодня сбегал с магазин (сам вызвался!), а вечером мы минут 15 погуляли...»
«…Последние дни Кирилл становится похожим на прежнего: тот же взгляд, улыбка, шутки... Я узнаю своего сына, и это здОрово!! Сегодня были у Кобякова. Кирилл ему понравился, он тоже заметил внешние изменения. И, хотя Кирилл еще не слишком хорошо говорит, разрешил после лучевой постепенно сокращать дозировку гормонов, в итоге сведя ее на "нет". Когда и сколько снижать - на мое усмотрение…»
«…На предыдущих занятиях Марина говорила, что Кирилл постепенно встает на ноги: сначала ватные ноги коснулись зыбкой почвы, потом земля стала более твердой, а ноги - более уверенными. В субботу Марина сказала - все, дальше пойдет самостоятельно. И действительно, у Кирилл изменилась походка: из неуверенно-старческой стала решительнее, моложе, шаг стал шире...»
Я бредил, я не спал, голый, щуплый, лысый, как гоблин, видящий в каждом предмете потенциальную подушку, на которую можно лечь, не черта не понимающий, точнее, все понимающий, но боящийся это признавать, даже запрещавший произносить диагноз моей болезни, не желающий умирать (если опухоль мозга, то непременно смерть, полагал я), о чем я думал там в Москве? Почему не сошел с ума? Что меня спасло? Марина? Да! Осознание того, что меня, наконец, лечат? Да. Близость к маме? Да. Сон? Да! Да! Да!
Но было еще что-то очень важное… На что я мог опереться, что мне давало внутреннюю силу. Это воспоминание о двух моментах, в которых я был по-настоящему счастлив.
Я вспоминал Будапешт. Разгоряченный залитый солнечным счастьем Дунай, когда я с моей девушкой в обнимку выхожу к нему и ем мороженое, необычайно вкусное. Бьют фонтаны. Брызги доносятся до нас. Какая-то бабушка за нами тоже покупает мороженное; имперское окаменелое нечто с колоннами и неземной красоты куполом глядит на меня; мост через Дунай изящный, неимоверно большой тянется куда-то в бесконечность; зеленые гигантские холмы на том берегу возвышаются силуэтами величественных соборов и замков.
Мы идем.
Ищем прохлады.
От Дуная веет чем-то - водяная, холодная блажь. Ветер дует в лицо, унося все хоть какие-нибудь темные мысли вдаль, туда, где им место. Разве может быть им место здесь – в этом раю?!
Проезжает трамвайчик. Замечаем, что люди так сами кутят педали, и он едет. А трамвайчике стоит какая-то джазовая певица и поет. Ни одного фантика, ни одного окурка, ни одной пылинки (грязь здесь отсутствует как физическое явление!). Вот памятник Шекспиру, изогнувшемуся в поклоне перед чем-то величественным – этой чистоте ли? Этой окаменелой красоте? Перед величием Дуная? Дунай течет – полноводно, весело, с шумом. Он как бы создает горизонталь города, а холмы как бы вертикаль.
Какое же было счастье!
Я возвращаюсь взором в черно-белую парализованную (зачеркиваю), онемевшую (так!) реальность – кровать, телевизор, работающий кондиционер и опухоль.
Я закрываю глаза и опять переношусь туда, где не может быть опухолей, где все счастливы на пленке моей памяти, которую я просматриваю только в особых случаях, чтобы она не состарилась. Будапешт! Как ты прекрасен! Окаменевший сон, мираж! Унеси меня, если можешь! Ты ведь всемогущ! Унеси от этой реальности! Этого не может быть! Как у меня, у самого лучшего и талантливого в мире, может быть опухоль мозга?! Это все страшный сон! А ты реальность. Ответь мне.
Я опять открываю глаза. Обои. Ветер с Дуная, кажется, еще на меня дует, но постепенно стихает. Все отступает. Остается только жаркое чувство счастья. Тикуют часы. Тик-так-тик-так. Что будет завтра?
«Я был счастлив три минуты» - записывает Л. Толстой в дневнике.
И я. Три минуты абсолютного счастья.
Это воспоминание как-то согревает меня, я в него кутаюсь, чувствую вкус мороженного, шум волн, звон колоколов…
Почему я это все вспоминаю? Не знаю. Просто если это мое воспоминание со мной, то и жизнь не кончена? Как-то так. Оно во мне. Живет себе помаленьку. Лишь когда нужно подмигнет солнечным зайчиком и уползет дунайской блестящей ящеркой.
Еще я вспоминал Париж.
Второе мое абсолютное счастье.
Мы поднимались на Эйфелеву башню. Сумерки. Поразительно, что весь Париж мигает. «А! Потому что все фотографируют Эйфелеву башню!» - додогадался я! В самом деле: тысячи святящихся вспышек мигали нам. У поднимаюсь со своей девушкой. Ноги, тренированные многомильными прогулками по Парижу, не устают. Сумерки превращаются постепенно в прозрачную пелену, а она – в темноту. Вот, наконец, смотровая площадка – все видно: и Сакре Кер, и Нотрдам, и Елисейские Поля, конечно. Тысячеглазая амальгама города. Как бы перевернутое звездное небо. Только сейчас понимаешь, как высоко забрались. Сена переливается где-то внизу. Фонари, фонари, фонари… Еще не везде зажглись, но уже на подходе. Перила смотровой площадки, а дальше аккордионный, воздушный, ночной Париж…
…Я переворачиваюсь к стенке, закрываю уставшие, безумно уставшие глаза, и на изнанке век опять вижу Париж, его узоры огней. Их все больше и больше. Не хватает глаз. Я фотографирую, пытаюсь остановить мгновенье, но тщетно, тщетно.
Париж с его свободой, Эйфелевой Башней, с его грассирующим «эр», с его бесконечными кафе, с его непрожаренным мясом, с его вином, с его поэзией и Люксембургским садом…
Кутаюсь в воспоминание, отворачиваюсь от реальности, не хочу просыпаться… Хочу досмотреть сон про Париж.
Укрываюсь воспоминанием, как пуховым, разноцветным одеялом, заворачиваюсь в него и продолжаю смотреть фильм про счастье. Мне хорошо!
«Жизнь без страха»? Нет. Страх еще был. Очень сильный. Я чувствовал, что постепенно лишаюсь дара речи, а для меня – репетитора, филолога, гитариста – это равносильно катастрофе. Я заснул и все снотворные, которые во мне накопились, все три бессонных недели, весь мой страх, все мои переживания катили на меня. Я до сих пор засыпаю только под аудиокнигу в ушах. Страх до сих пор меня не оставил, просто перешел в тревожность и все. Когда я приехал в Москву, мама меня не узнала, боялась моих глаз. А потом говорила: «Не мой сын и все. Вроде похож на Кирилла, а Кирилл». Но после того, как я начал спать, что стало оттаивать внутри меня, отогреваться, прорастать. Зажегся маленький, совеем маленький кусочек веры.
Вот мамины посты того времени:
«Кирилл часто просит меня погладить его по голове. Я глажу затылок, там, где опухоль. А он просит по темечку... Говорила с Мариной, она сказала, что энергию нужно отдавать именно в темечко... Как здОрово, что они с Мариной "на одной волне"!»
«Да, Кирилл сегодня молодцОм! Я вчера, по наитию, оставила у постели реланиум - на случай, если проснется среди ночи (а он всегда просыпается) и не сможет уснуть. Реланиум быстро убрал тревожные мысли, и Кирилл довольно скоро заснул... Сегодня сбегал с магазин (сам вызвался!), а вечером мы минут 15 погуляли...»
«…Последние дни Кирилл становится похожим на прежнего: тот же взгляд, улыбка, шутки... Я узнаю своего сына, и это здОрово!! Сегодня были у Кобякова. Кирилл ему понравился, он тоже заметил внешние изменения. И, хотя Кирилл еще не слишком хорошо говорит, разрешил после лучевой постепенно сокращать дозировку гормонов, в итоге сведя ее на "нет". Когда и сколько снижать - на мое усмотрение…»
«…На предыдущих занятиях Марина говорила, что Кирилл постепенно встает на ноги: сначала ватные ноги коснулись зыбкой почвы, потом земля стала более твердой, а ноги - более уверенными. В субботу Марина сказала - все, дальше пойдет самостоятельно. И действительно, у Кирилл изменилась походка: из неуверенно-старческой стала решительнее, моложе, шаг стал шире...»
Я бредил, я не спал, голый, щуплый, лысый, как гоблин, видящий в каждом предмете потенциальную подушку, на которую можно лечь, не черта не понимающий, точнее, все понимающий, но боящийся это признавать, даже запрещавший произносить диагноз моей болезни, не желающий умирать (если опухоль мозга, то непременно смерть, полагал я), о чем я думал там в Москве? Почему не сошел с ума? Что меня спасло? Марина? Да! Осознание того, что меня, наконец, лечат? Да. Близость к маме? Да. Сон? Да! Да! Да!
Но было еще что-то очень важное… На что я мог опереться, что мне давало внутреннюю силу. Это воспоминание о двух моментах, в которых я был по-настоящему счастлив.
Я вспоминал Будапешт. Разгоряченный залитый солнечным счастьем Дунай, когда я с моей девушкой в обнимку выхожу к нему и ем мороженое, необычайно вкусное. Бьют фонтаны. Брызги доносятся до нас. Какая-то бабушка за нами тоже покупает мороженное; имперское окаменелое нечто с колоннами и неземной красоты куполом глядит на меня; мост через Дунай изящный, неимоверно большой тянется куда-то в бесконечность; зеленые гигантские холмы на том берегу возвышаются силуэтами величественных соборов и замков.
Мы идем.
Ищем прохлады.
От Дуная веет чем-то - водяная, холодная блажь. Ветер дует в лицо, унося все хоть какие-нибудь темные мысли вдаль, туда, где им место. Разве может быть им место здесь – в этом раю?!
Проезжает трамвайчик. Замечаем, что люди так сами кутят педали, и он едет. А трамвайчике стоит какая-то джазовая певица и поет. Ни одного фантика, ни одного окурка, ни одной пылинки (грязь здесь отсутствует как физическое явление!). Вот памятник Шекспиру, изогнувшемуся в поклоне перед чем-то величественным – этой чистоте ли? Этой окаменелой красоте? Перед величием Дуная? Дунай течет – полноводно, весело, с шумом. Он как бы создает горизонталь города, а холмы как бы вертикаль.
Какое же было счастье!
Я возвращаюсь взором в черно-белую парализованную (зачеркиваю), онемевшую (так!) реальность – кровать, телевизор, работающий кондиционер и опухоль.
Я закрываю глаза и опять переношусь туда, где не может быть опухолей, где все счастливы на пленке моей памяти, которую я просматриваю только в особых случаях, чтобы она не состарилась. Будапешт! Как ты прекрасен! Окаменевший сон, мираж! Унеси меня, если можешь! Ты ведь всемогущ! Унеси от этой реальности! Этого не может быть! Как у меня, у самого лучшего и талантливого в мире, может быть опухоль мозга?! Это все страшный сон! А ты реальность. Ответь мне.
Я опять открываю глаза. Обои. Ветер с Дуная, кажется, еще на меня дует, но постепенно стихает. Все отступает. Остается только жаркое чувство счастья. Тикуют часы. Тик-так-тик-так. Что будет завтра?
«Я был счастлив три минуты» - записывает Л. Толстой в дневнике.
И я. Три минуты абсолютного счастья.
Это воспоминание как-то согревает меня, я в него кутаюсь, чувствую вкус мороженного, шум волн, звон колоколов…
Почему я это все вспоминаю? Не знаю. Просто если это мое воспоминание со мной, то и жизнь не кончена? Как-то так. Оно во мне. Живет себе помаленьку. Лишь когда нужно подмигнет солнечным зайчиком и уползет дунайской блестящей ящеркой.
Еще я вспоминал Париж.
Второе мое абсолютное счастье.
Мы поднимались на Эйфелеву башню. Сумерки. Поразительно, что весь Париж мигает. «А! Потому что все фотографируют Эйфелеву башню!» - додогадался я! В самом деле: тысячи святящихся вспышек мигали нам. У поднимаюсь со своей девушкой. Ноги, тренированные многомильными прогулками по Парижу, не устают. Сумерки превращаются постепенно в прозрачную пелену, а она – в темноту. Вот, наконец, смотровая площадка – все видно: и Сакре Кер, и Нотрдам, и Елисейские Поля, конечно. Тысячеглазая амальгама города. Как бы перевернутое звездное небо. Только сейчас понимаешь, как высоко забрались. Сена переливается где-то внизу. Фонари, фонари, фонари… Еще не везде зажглись, но уже на подходе. Перила смотровой площадки, а дальше аккордионный, воздушный, ночной Париж…
…Я переворачиваюсь к стенке, закрываю уставшие, безумно уставшие глаза, и на изнанке век опять вижу Париж, его узоры огней. Их все больше и больше. Не хватает глаз. Я фотографирую, пытаюсь остановить мгновенье, но тщетно, тщетно.
Париж с его свободой, Эйфелевой Башней, с его грассирующим «эр», с его бесконечными кафе, с его непрожаренным мясом, с его вином, с его поэзией и Люксембургским садом…
Кутаюсь в воспоминание, отворачиваюсь от реальности, не хочу просыпаться… Хочу досмотреть сон про Париж.
Укрываюсь воспоминанием, как пуховым, разноцветным одеялом, заворачиваюсь в него и продолжаю смотреть фильм про счастье. Мне хорошо!
Chapter seven
"Life without fear"? No. There was still fear. Very strong. I felt that I was gradually losing my speech, and for me - a tutor, philologist, guitarist - this is tantamount to disaster. I fell asleep and all the sleeping pills that accumulated in me, all three sleepless weeks, all my fear, all my experiences rolled on me. I still fall asleep only under an audiobook in my ears. Fear still has not left me, just turned into anxiety and all. When I arrived in Moscow, my mother did not recognize me, she was afraid of my eyes. And then she said: “Not my son, that's all. It looks like Cyril, and Cyril. " But after I started to sleep, that began to thaw inside me, warm up, sprout. I lit up a small, sove small piece of faith.
Here are the mother's posts of that time:
“Cyril often asks me to pat him on the head. I stroke the back of the head where the swelling is. And he asks for the little thing ... She spoke with Marina, she said that the energy should be given just in the dark ... How cool that they are with Marina “on the same wavelength!”
“Yes, Cyril is great today! Yesterday, on a hunch, I left Relanium at bedtime - in case I wake up in the middle of the night (and he always wakes up) and cannot fall asleep. Relanium quickly removed anxious thoughts, and Cyril soon fell asleep ... Today he ran away from the store (he volunteered!), And in the evening we walked for about 15 minutes ... "
“... The last days Cyril becomes similar to the former: the same look, smile, jokes ... I recognize my son, and it's great !! Today were at Kobyakov. He liked Cyril, he also noticed external changes. And, although Cyril still does not speak too well, he allowed after radiation to gradually reduce the dosage of hormones, eventually reducing it to "no." When and how much to reduce - at my discretion ... "
“... In previous classes, Marina said that Cyril gradually gets to his feet: first, the cotton legs touched the shaky soil, then the ground became harder, and the legs became more confident. On Saturday, Marina said - everything will go further on their own. And indeed, Cyril’s gait has changed: it has become more decisive, younger, from hesitant old age, the step has become wider ... "
I raved, I didn’t sleep, naked, feeble, bald like a goblin, seeing in each object a potential pillow on which to lie, not a damn thing, more precisely, understanding everything, but afraid to admit it, even forbidding me to make a diagnosis of my illness, not wanting to die (if a brain tumor, then certainly death, I thought), what was I thinking about there in Moscow? Why not crazy? What saved me? Marina? Yes! The realization that I am finally being treated? Yes. Proximity to mom? Yes. Sleep? Yes! Yes! Yes!
But there was still something very important ... What I could rely on, which gave me inner strength. This is a recollection of two moments in which I was truly happy.
I recalled Budapest. The Danube, heated up with sunny happiness, when I with my girlfriend embrace, I go out to him and eat ice cream, which is extremely tasty. Fountains are beating. The spray comes to us. Some grandmother buys ice cream behind us too; imperial petrified something with columns and unearthly beauty dome looks at me; the bridge over the Danube is elegant, incredibly large stretches somewhere to infinity; green giant hills on the other side are towered by the silhouettes of magnificent cathedrals and castles.
We are going.
Looking for cool.
There is something blowing from the Danube - watery, cold whim. The wind blows in your face, taking all at least some dark thoughts into the distance, to where they belong. Can there really be a place for them here - in this paradise ?!
A tram is passing by. We notice that people pedal themselves like that, and he rides. And some jazz singer stands by the tram and sings. Not a single candy wrapper, not a single cigarette butt, not a single speck of dust (dirt is absent here as a physical phenomenon!). Here is a monument to Shakespeare, curved in a bow to something majestic - is this purity? To this petrified beauty? Before the greatness of the Danube? The Danube flows - full-flowing, fun, with noise. It creates the horizontal of the city, as it were, and the hills as if vertical.
What was happiness!
I return with my gaze to the black-and-white paralyzed (cross out), numb (so!) Reality - a bed, a TV, an air-conditioner and a tumor.
I close my eyes and again move to a place where there can be no tumors, where everyone is happy on the film of my memory, which I watch only in special cases, so that it does not grow old. Budapest! How beautiful you are! Petrified dream, a mirage! Take me away if you can! You are omnipotent! Take it away from this reality! It can't be! How can I, the best and most talented in the world, have a brain tumor ?! This is all a nightmare! And you are a reality. Answer me.
I open my eyes again. Wallpaper. The wind from the Danube seems to still blow on me, but gradually subsides. Everything recedes. There remains only a hot feeling of happiness. The clock is ticking. Tick-to-tick-to-tick. What will happen tomorrow?
“I was happy for three minutes,” writes L. Tolstoy in a diary.
And I. Three minutes of absolute happiness.
This memory somehow warms me, I wrap myself in it, I feel the taste of ice cream, the sound of waves, the sound of bells ...
Why do I remember all this? I do not know. Just if it's mine
"Life without fear"? No. There was still fear. Very strong. I felt that I was gradually losing my speech, and for me - a tutor, philologist, guitarist - this is tantamount to disaster. I fell asleep and all the sleeping pills that accumulated in me, all three sleepless weeks, all my fear, all my experiences rolled on me. I still fall asleep only under an audiobook in my ears. Fear still has not left me, just turned into anxiety and all. When I arrived in Moscow, my mother did not recognize me, she was afraid of my eyes. And then she said: “Not my son, that's all. It looks like Cyril, and Cyril. " But after I started to sleep, that began to thaw inside me, warm up, sprout. I lit up a small, sove small piece of faith.
Here are the mother's posts of that time:
“Cyril often asks me to pat him on the head. I stroke the back of the head where the swelling is. And he asks for the little thing ... She spoke with Marina, she said that the energy should be given just in the dark ... How cool that they are with Marina “on the same wavelength!”
“Yes, Cyril is great today! Yesterday, on a hunch, I left Relanium at bedtime - in case I wake up in the middle of the night (and he always wakes up) and cannot fall asleep. Relanium quickly removed anxious thoughts, and Cyril soon fell asleep ... Today he ran away from the store (he volunteered!), And in the evening we walked for about 15 minutes ... "
“... The last days Cyril becomes similar to the former: the same look, smile, jokes ... I recognize my son, and it's great !! Today were at Kobyakov. He liked Cyril, he also noticed external changes. And, although Cyril still does not speak too well, he allowed after radiation to gradually reduce the dosage of hormones, eventually reducing it to "no." When and how much to reduce - at my discretion ... "
“... In previous classes, Marina said that Cyril gradually gets to his feet: first, the cotton legs touched the shaky soil, then the ground became harder, and the legs became more confident. On Saturday, Marina said - everything will go further on their own. And indeed, Cyril’s gait has changed: it has become more decisive, younger, from hesitant old age, the step has become wider ... "
I raved, I didn’t sleep, naked, feeble, bald like a goblin, seeing in each object a potential pillow on which to lie, not a damn thing, more precisely, understanding everything, but afraid to admit it, even forbidding me to make a diagnosis of my illness, not wanting to die (if a brain tumor, then certainly death, I thought), what was I thinking about there in Moscow? Why not crazy? What saved me? Marina? Yes! The realization that I am finally being treated? Yes. Proximity to mom? Yes. Sleep? Yes! Yes! Yes!
But there was still something very important ... What I could rely on, which gave me inner strength. This is a recollection of two moments in which I was truly happy.
I recalled Budapest. The Danube, heated up with sunny happiness, when I with my girlfriend embrace, I go out to him and eat ice cream, which is extremely tasty. Fountains are beating. The spray comes to us. Some grandmother buys ice cream behind us too; imperial petrified something with columns and unearthly beauty dome looks at me; the bridge over the Danube is elegant, incredibly large stretches somewhere to infinity; green giant hills on the other side are towered by the silhouettes of magnificent cathedrals and castles.
We are going.
Looking for cool.
There is something blowing from the Danube - watery, cold whim. The wind blows in your face, taking all at least some dark thoughts into the distance, to where they belong. Can there really be a place for them here - in this paradise ?!
A tram is passing by. We notice that people pedal themselves like that, and he rides. And some jazz singer stands by the tram and sings. Not a single candy wrapper, not a single cigarette butt, not a single speck of dust (dirt is absent here as a physical phenomenon!). Here is a monument to Shakespeare, curved in a bow to something majestic - is this purity? To this petrified beauty? Before the greatness of the Danube? The Danube flows - full-flowing, fun, with noise. It creates the horizontal of the city, as it were, and the hills as if vertical.
What was happiness!
I return with my gaze to the black-and-white paralyzed (cross out), numb (so!) Reality - a bed, a TV, an air-conditioner and a tumor.
I close my eyes and again move to a place where there can be no tumors, where everyone is happy on the film of my memory, which I watch only in special cases, so that it does not grow old. Budapest! How beautiful you are! Petrified dream, a mirage! Take me away if you can! You are omnipotent! Take it away from this reality! It can't be! How can I, the best and most talented in the world, have a brain tumor ?! This is all a nightmare! And you are a reality. Answer me.
I open my eyes again. Wallpaper. The wind from the Danube seems to still blow on me, but gradually subsides. Everything recedes. There remains only a hot feeling of happiness. The clock is ticking. Tick-to-tick-to-tick. What will happen tomorrow?
“I was happy for three minutes,” writes L. Tolstoy in a diary.
And I. Three minutes of absolute happiness.
This memory somehow warms me, I wrap myself in it, I feel the taste of ice cream, the sound of waves, the sound of bells ...
Why do I remember all this? I do not know. Just if it's mine
У записи 64 лайков,
9 репостов.
9 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Кирилл Волков
