Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка
«Я войну прошла из конца в конец…
Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: “Хотя б не помер… Хотя б не помер…”. Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом…
– Почему он накричал на вас?
– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка… Как бежали, так и лежат на вспаханном поле… Как картошка…»
Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор
И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»
«В плен военных женщин немцы не брали… Сразу расстреливали. Или водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два – на случай осечки.
У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.
В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…»
«Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?
Вы – писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины… Без запаха водки и крови… Не такое страшное, как жизнь…»
Анна Петровна Калягина, сержант, санинструктор
«По городу бродила сумасшедшая женщина… Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась. У нее убили пятерых детей. Всех. И убили по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко…
Она подходила к человеку на улице… Любому… И говорила: “Я расскажу тебе, как убили моих детей. С которого начать? С Васеньки… Ему в ушко стреляли! А Толику в головку… Ну, с кого?”.
От нее все бежали. Она была безумная, поэтому она могла рассказывать…»
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню… Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди… Кричали коровы… Кричали куры… Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит.
Это не я говорю, это горе мое говорит…»
Раиса Григорьевна Хосеневич, партизанка
«Война – это все время похороны… Хоронить партизан приходилось часто. То на засаду наткнется группа, то в бою погибнут. Я вам расскажу про одни похороны…
Был очень тяжелый бой. В том бою мы потеряли много людей, в том бою и я была ранена. И вот после боя похороны. Обычно над могилой говорили короткие речи. Сначала выступали командиры, потом друзья. А тут среди погибших был один местный парень, и на похороны пришла его мать. Стала она оплакивать: “А мой же ты сыночек! А мы ж тебе хатачку будавали! А ты ж обещал, что нам молодую приведешь! А ты же венчаешься с земелькой…”
Строй стоит, все молчат, ее не трогают. Потом она подняла голову и увидела, что убит не только ее сын, а много молодых лежит, и она по тем, чужим сыновьям стала плакать: “А мои ж вы сыночки родные! А ваши же мамочки не видят вас, они не знают, что вас в земельку кладут! А земелька такая холодная. А на дворе зима лютая. Так поплачу я вместо них, всех вас пожалею. Мои вы родные… Родненькие…”.
Она только сказала: “всех вас пожалею” и “мои вы родные” – все мужчины в голос начали плакать. Никто сдержаться не мог, не имел сил. Строй рыдает. И тогда командир крикнул: “Салют!”. И салют все заглушил.
И вот меня поразило, я и теперь об этом думаю, величие сердца матери. В таком великом горе, когда хоронят ее сына, у нее хватило сердца, чтобы оплакать и других сыновей… Оплакать, как родных…»
Валентина Евдокимовна М-ва, партизанская связная
«И она прикладывает руку туда, где сердце…»
И наконец – Победа…
Если раньше жизнь была разделена для них на мир и войну, то теперь – на войну и Победу.
Снова – два разных мира, две разные жизни. После того, как научились ненавидеть, надо было снова научиться любить. Вспомнить забытые чувства. Забытые слова.
Человек войны должен был стать человеком не войны…
О последних днях войны, когда убивать противно
«Мы были счастливые…
Перешли границу – родина освобождена. Наша земля… Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела. Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня жалости к ним не будет, ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Обиды! Почему я должна пожалеть его ребенка? Почему я должна пожалеть его мать? Почему я должна не разрушить его дом? Он не жалел… Он убивал… Жег… А я? Я… я… я… Почему? Поче-му-у? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза? Я хотела посмотреть им в глаза…
Я думала: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним… Как мы это выдержим? Какие нужны силы, чтобы это выдержать? Пришли в какой-то поселок, дети бегают – голодные, несчастные. Боятся нас… Прячутся… Я, которая клялась, что их всех ненавижу… Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла… Я все помнила… Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго – каши, гороха. Мы их кормили, лечили. Даже гладили… Я первый раз погладила… Испугалась… Я… Я! Глажу немецкого ребенка… У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла. И они привыкли…»
Тамара Ивановна Кураева, медсестра
«Я попросилась на передовую с поезда… Сразу… Шла часть – я к ней. В то время у меня было такое понятие, что с передовой я хоть на день, но раньше домой приду, чем из тыла. Маму дома оставила. Наши девчата и сейчас вспоминают: “Она не хотела в санроте быть”. И правда, приду в санроту, помоюсь, белье какое-то возьму – и обратно в свой окоп. На передовые позиции. О себе не думала. Ползешь, бежишь… Вот только запах крови… К запаху крови я привыкнуть не могла…
После войны в родильном отделении устроилась акушеркой – но мало там задержалась. Мало… Коротко… У меня аллергия к запаху крови, просто не принимал ее организм. Столько я этой крови на войне видела, что больше уже не выдерживала. Больше организм ее не принимал. Ушла из “родилки”, ушла на “Скорую помощь”. У меня крапивница была, я задыхалась.
А пошила из красной материи блузку, по рукам у меня через день расползлись какие-то пятна. Волдыри. Ни красного ситца, ни красных цветов – роз или гвоздик, мой организм не принимал. Ничего красного, ничего цвета крови… У меня и сейчас ничего красного в доме нет. Не найдешь. Человеческая кровь очень яркая, ни в природе, ни у художников на картинах я не встречала такого яркого цвета. Сок граната немного похожий, и то не совсем. Спелого граната…»
Я как только стану рассказывать, так переболею. Рассказываю, а у меня внутри студень, все дрожит. Снова все вижу, представляю: как лежат убитые – у них рты раскрыты, что-то кричали и не докричали, кишки вывернуты. Дров меньше видела, чем убитых… А как страшно! Как страшно в рукопашной, где человек на человека со штыком идет… Голым штыком. Начинаешь заикаться, несколько дней слово выговорить правильно не можешь. Теряешь речь. Разве это поймет тот, кто там не был? А как рассказать? С каким лицом? Ну, ты ответь мне – с каким лицом это надо вспоминать? Другие как-то могут… Способны… А я – нет. Плачу. А это надо, надо, чтобы осталось. Надо передать. Где-то в мире должен сохраниться наш крик. Наш вопль…
Я всегда жду наш праздник. День Победы… Жду и боюсь его. Несколько недель специально собираю белье, чтобы много было белья, и целый день стираю. Я должна быть чем-то занята, я должна весь день чем-то отвлекаться. А когда мы встречаемся, нам носовых платков не хватает – вот что такое наши фронтовые встречи. Море слез… Я не люблю военных игрушек, детских военных игрушек. Танки, автоматы… Кто это придумал? Мне переворачивает душу. Я никогда не покупала и не дарила детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик и пластмассовый автомат. Тут же выбросила на помойку. Немедленно! Потому что человеческая жизнь – это такой дар… Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару.
Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: “Вот, ребята, дожить бы… Какие это будут счастливые люди после войны! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди”. Мы не сомневались в этом. Ни на капельку. Моя ты бриллиантовая…. Люди по-прежнему ненавидят друг друга. Опять убивают. Это самое мне непонятное… И кто это? Мы… Мы это…
Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом – другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута.
«Я войну прошла из конца в конец…
Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: “Хотя б не помер… Хотя б не помер…”. Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом…
– Почему он накричал на вас?
– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка… Как бежали, так и лежат на вспаханном поле… Как картошка…»
Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор
И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»
«В плен военных женщин немцы не брали… Сразу расстреливали. Или водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два – на случай осечки.
У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.
В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…»
«Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?
Вы – писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины… Без запаха водки и крови… Не такое страшное, как жизнь…»
Анна Петровна Калягина, сержант, санинструктор
«По городу бродила сумасшедшая женщина… Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась. У нее убили пятерых детей. Всех. И убили по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко…
Она подходила к человеку на улице… Любому… И говорила: “Я расскажу тебе, как убили моих детей. С которого начать? С Васеньки… Ему в ушко стреляли! А Толику в головку… Ну, с кого?”.
От нее все бежали. Она была безумная, поэтому она могла рассказывать…»
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню… Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди… Кричали коровы… Кричали куры… Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит.
Это не я говорю, это горе мое говорит…»
Раиса Григорьевна Хосеневич, партизанка
«Война – это все время похороны… Хоронить партизан приходилось часто. То на засаду наткнется группа, то в бою погибнут. Я вам расскажу про одни похороны…
Был очень тяжелый бой. В том бою мы потеряли много людей, в том бою и я была ранена. И вот после боя похороны. Обычно над могилой говорили короткие речи. Сначала выступали командиры, потом друзья. А тут среди погибших был один местный парень, и на похороны пришла его мать. Стала она оплакивать: “А мой же ты сыночек! А мы ж тебе хатачку будавали! А ты ж обещал, что нам молодую приведешь! А ты же венчаешься с земелькой…”
Строй стоит, все молчат, ее не трогают. Потом она подняла голову и увидела, что убит не только ее сын, а много молодых лежит, и она по тем, чужим сыновьям стала плакать: “А мои ж вы сыночки родные! А ваши же мамочки не видят вас, они не знают, что вас в земельку кладут! А земелька такая холодная. А на дворе зима лютая. Так поплачу я вместо них, всех вас пожалею. Мои вы родные… Родненькие…”.
Она только сказала: “всех вас пожалею” и “мои вы родные” – все мужчины в голос начали плакать. Никто сдержаться не мог, не имел сил. Строй рыдает. И тогда командир крикнул: “Салют!”. И салют все заглушил.
И вот меня поразило, я и теперь об этом думаю, величие сердца матери. В таком великом горе, когда хоронят ее сына, у нее хватило сердца, чтобы оплакать и других сыновей… Оплакать, как родных…»
Валентина Евдокимовна М-ва, партизанская связная
«И она прикладывает руку туда, где сердце…»
И наконец – Победа…
Если раньше жизнь была разделена для них на мир и войну, то теперь – на войну и Победу.
Снова – два разных мира, две разные жизни. После того, как научились ненавидеть, надо было снова научиться любить. Вспомнить забытые чувства. Забытые слова.
Человек войны должен был стать человеком не войны…
О последних днях войны, когда убивать противно
«Мы были счастливые…
Перешли границу – родина освобождена. Наша земля… Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела. Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня жалости к ним не будет, ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Обиды! Почему я должна пожалеть его ребенка? Почему я должна пожалеть его мать? Почему я должна не разрушить его дом? Он не жалел… Он убивал… Жег… А я? Я… я… я… Почему? Поче-му-у? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза? Я хотела посмотреть им в глаза…
Я думала: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним… Как мы это выдержим? Какие нужны силы, чтобы это выдержать? Пришли в какой-то поселок, дети бегают – голодные, несчастные. Боятся нас… Прячутся… Я, которая клялась, что их всех ненавижу… Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла… Я все помнила… Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго – каши, гороха. Мы их кормили, лечили. Даже гладили… Я первый раз погладила… Испугалась… Я… Я! Глажу немецкого ребенка… У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла. И они привыкли…»
Тамара Ивановна Кураева, медсестра
«Я попросилась на передовую с поезда… Сразу… Шла часть – я к ней. В то время у меня было такое понятие, что с передовой я хоть на день, но раньше домой приду, чем из тыла. Маму дома оставила. Наши девчата и сейчас вспоминают: “Она не хотела в санроте быть”. И правда, приду в санроту, помоюсь, белье какое-то возьму – и обратно в свой окоп. На передовые позиции. О себе не думала. Ползешь, бежишь… Вот только запах крови… К запаху крови я привыкнуть не могла…
После войны в родильном отделении устроилась акушеркой – но мало там задержалась. Мало… Коротко… У меня аллергия к запаху крови, просто не принимал ее организм. Столько я этой крови на войне видела, что больше уже не выдерживала. Больше организм ее не принимал. Ушла из “родилки”, ушла на “Скорую помощь”. У меня крапивница была, я задыхалась.
А пошила из красной материи блузку, по рукам у меня через день расползлись какие-то пятна. Волдыри. Ни красного ситца, ни красных цветов – роз или гвоздик, мой организм не принимал. Ничего красного, ничего цвета крови… У меня и сейчас ничего красного в доме нет. Не найдешь. Человеческая кровь очень яркая, ни в природе, ни у художников на картинах я не встречала такого яркого цвета. Сок граната немного похожий, и то не совсем. Спелого граната…»
Я как только стану рассказывать, так переболею. Рассказываю, а у меня внутри студень, все дрожит. Снова все вижу, представляю: как лежат убитые – у них рты раскрыты, что-то кричали и не докричали, кишки вывернуты. Дров меньше видела, чем убитых… А как страшно! Как страшно в рукопашной, где человек на человека со штыком идет… Голым штыком. Начинаешь заикаться, несколько дней слово выговорить правильно не можешь. Теряешь речь. Разве это поймет тот, кто там не был? А как рассказать? С каким лицом? Ну, ты ответь мне – с каким лицом это надо вспоминать? Другие как-то могут… Способны… А я – нет. Плачу. А это надо, надо, чтобы осталось. Надо передать. Где-то в мире должен сохраниться наш крик. Наш вопль…
Я всегда жду наш праздник. День Победы… Жду и боюсь его. Несколько недель специально собираю белье, чтобы много было белья, и целый день стираю. Я должна быть чем-то занята, я должна весь день чем-то отвлекаться. А когда мы встречаемся, нам носовых платков не хватает – вот что такое наши фронтовые встречи. Море слез… Я не люблю военных игрушек, детских военных игрушек. Танки, автоматы… Кто это придумал? Мне переворачивает душу. Я никогда не покупала и не дарила детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик и пластмассовый автомат. Тут же выбросила на помойку. Немедленно! Потому что человеческая жизнь – это такой дар… Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару.
Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: “Вот, ребята, дожить бы… Какие это будут счастливые люди после войны! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди”. Мы не сомневались в этом. Ни на капельку. Моя ты бриллиантовая…. Люди по-прежнему ненавидят друг друга. Опять убивают. Это самое мне непонятное… И кто это? Мы… Мы это…
Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом – другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута.
Nina Alekseevna Semenova, ordinary, signalman
“I went from end to end ...
Dragged the first wounded, at the very legs gave way. I drag and whisper: “Although I had not died ... Although I had not died ...”. I bandage him, and cry, and I say something kindly to him. And the commander passed by. And he yelled at me, even something like that with obscenities ...
“Why did he yell at you?”
- You could not be so sorry, cry like me. I will be exhausted, but there are many wounded.
We’re going, the dead, their hair cut, and their heads are green, like potatoes from the sun. They are scattered like potatoes ... As they ran, they lie on a plowed field ... Like potatoes ... "
Ekaterina Mikhailovna Rabchaeva, private, medical officer
And now ... You never know your heart. In winter, they led past our unit of captured German soldiers. They walked frozen, with torn blankets on their heads, burnt overcoats. And the frost is such that the birds fell on the fly. The birds were freezing. One soldier was walking in this convoy ... A boy ... Tears froze on his face ... And I drove bread on a wheelbarrow to the dining room. He can’t take his eyes off this car, he doesn’t see me, only this car. Bread ... Bread ... I take and break off from one loaf and give it to him. He takes ... He takes and does not believe. He does not believe ... He does not believe!
I was happy ... I was happy that I can not hate. I myself was surprised then ... "
“The Germans did not take prisoners of war women ... They shot at once. Or they drove their soldiers in front of the ranks and showed: they say, not women, but freaks. And we always kept two cartridges for ourselves, two - in case of misfire.
We had a nurse captured ... A day later, when we recaptured that village, dead horses, motorcycles, armored personnel carriers lay everywhere. They found her: her eyes were gouged out, her breasts were cut off ... She was put on a stake ... Frost, and she is white-white, and her hair is all gray. She was nineteen years old.
In her backpack we found letters from home and a rubber green bird. Children's toy ... "
“Will I find such words? About how I shot, I can tell. And about how she cried, no. This will remain unspoken. I know one thing: in war, a person becomes terrible and incomprehensible. How to understand him?
You are a writer. Come up with something yourself. Something beautiful. Without lice and dirt, without vomit ... Without the smell of vodka and blood ... Not as scary as life ... "
Anna Petrovna Kalyagina, sergeant, medical officer
“A crazy woman wandered around the city ... She had never washed her face or combed her hair. She killed five children. All. And they killed in different ways. They shot one in the head, the other in the ear ...
She approached a man on the street ... Anyone ... And she said: “I will tell you how my children were killed. Where to start? From Vasenka ... They shot him in the ear! And Tolik’s head ... Well, with whom? ”
Everyone fled from her. She was crazy, so she could tell ... "
I did not want to kill, I was not born to kill. I wanted to become a teacher. But I saw how they burned the village ... I could not shout, I could not cry loudly: we were heading for reconnaissance and just came to this village. I could only bite my hands, I have left scars on my hands since then, I bite to the point of blood. To meat. I remember how people screamed ... Cows screamed ... Hens screamed ... It seemed to me that everyone screamed in human voices. All living things. Burns and screams.
This is not me saying, this is my grief ... "
Raisa Grigoryevna Khosenevich, partisan
“War is the whole time of a funeral ... Partisans often had to be buried. Either the group will stumble upon an ambush, or they will die in battle. I'll tell you about some funerals ...
It was a very difficult fight. In that battle, we lost a lot of people, in that battle, and I was wounded. And after the fight, the funeral. Usually short speeches were made over the grave. First commanders spoke, then friends. And then there was one local guy among the dead, and his mother came to the funeral. She began to mourn: “But you are my son!” We’ve got you a hut! And you promised that you would bring us a young one! But you are getting married with a fellow countryman ... ”
The system stands, everyone is silent, they do not touch her. Then she raised her head and saw that not only her son was killed, but many young people were lying, and she began to cry according to those sons of others: “And you are my dear sons! But your mothers don’t see you, they don’t know that they’ll put you in the country! And the country is so cold. And the winter is fierce in the yard. So I will cry instead of them, I will regret all of you. You’re my relatives ... Relatives ... ”
She only said: “I’ll regret all of you” and “you are my relatives” - all the men began to cry in a voice. No one could hold back, had no strength. Story weeps. And then the commander shouted: “Salute!”. And the fireworks drowned out.
And now it struck me, and now I think about it, the greatness of the mother’s heart. In such great grief, when her son was buried, she had enough hearts to mourn other sons ... Mourn, as relatives ... "
Valentina Evdokimovna M-va, partisan connected
“And she puts her hand where the heart is ...”
And finally - Victory ...
If before, life was divided for them into peace and war, but now - into war and victory.
Again, two different worlds, two different lives. After we learned to hate, we had to learn to love again. Recall forgotten feelings. Forgotten words.
A man of war was to become a man of no war ...
About the last days in
“I went from end to end ...
Dragged the first wounded, at the very legs gave way. I drag and whisper: “Although I had not died ... Although I had not died ...”. I bandage him, and cry, and I say something kindly to him. And the commander passed by. And he yelled at me, even something like that with obscenities ...
“Why did he yell at you?”
- You could not be so sorry, cry like me. I will be exhausted, but there are many wounded.
We’re going, the dead, their hair cut, and their heads are green, like potatoes from the sun. They are scattered like potatoes ... As they ran, they lie on a plowed field ... Like potatoes ... "
Ekaterina Mikhailovna Rabchaeva, private, medical officer
And now ... You never know your heart. In winter, they led past our unit of captured German soldiers. They walked frozen, with torn blankets on their heads, burnt overcoats. And the frost is such that the birds fell on the fly. The birds were freezing. One soldier was walking in this convoy ... A boy ... Tears froze on his face ... And I drove bread on a wheelbarrow to the dining room. He can’t take his eyes off this car, he doesn’t see me, only this car. Bread ... Bread ... I take and break off from one loaf and give it to him. He takes ... He takes and does not believe. He does not believe ... He does not believe!
I was happy ... I was happy that I can not hate. I myself was surprised then ... "
“The Germans did not take prisoners of war women ... They shot at once. Or they drove their soldiers in front of the ranks and showed: they say, not women, but freaks. And we always kept two cartridges for ourselves, two - in case of misfire.
We had a nurse captured ... A day later, when we recaptured that village, dead horses, motorcycles, armored personnel carriers lay everywhere. They found her: her eyes were gouged out, her breasts were cut off ... She was put on a stake ... Frost, and she is white-white, and her hair is all gray. She was nineteen years old.
In her backpack we found letters from home and a rubber green bird. Children's toy ... "
“Will I find such words? About how I shot, I can tell. And about how she cried, no. This will remain unspoken. I know one thing: in war, a person becomes terrible and incomprehensible. How to understand him?
You are a writer. Come up with something yourself. Something beautiful. Without lice and dirt, without vomit ... Without the smell of vodka and blood ... Not as scary as life ... "
Anna Petrovna Kalyagina, sergeant, medical officer
“A crazy woman wandered around the city ... She had never washed her face or combed her hair. She killed five children. All. And they killed in different ways. They shot one in the head, the other in the ear ...
She approached a man on the street ... Anyone ... And she said: “I will tell you how my children were killed. Where to start? From Vasenka ... They shot him in the ear! And Tolik’s head ... Well, with whom? ”
Everyone fled from her. She was crazy, so she could tell ... "
I did not want to kill, I was not born to kill. I wanted to become a teacher. But I saw how they burned the village ... I could not shout, I could not cry loudly: we were heading for reconnaissance and just came to this village. I could only bite my hands, I have left scars on my hands since then, I bite to the point of blood. To meat. I remember how people screamed ... Cows screamed ... Hens screamed ... It seemed to me that everyone screamed in human voices. All living things. Burns and screams.
This is not me saying, this is my grief ... "
Raisa Grigoryevna Khosenevich, partisan
“War is the whole time of a funeral ... Partisans often had to be buried. Either the group will stumble upon an ambush, or they will die in battle. I'll tell you about some funerals ...
It was a very difficult fight. In that battle, we lost a lot of people, in that battle, and I was wounded. And after the fight, the funeral. Usually short speeches were made over the grave. First commanders spoke, then friends. And then there was one local guy among the dead, and his mother came to the funeral. She began to mourn: “But you are my son!” We’ve got you a hut! And you promised that you would bring us a young one! But you are getting married with a fellow countryman ... ”
The system stands, everyone is silent, they do not touch her. Then she raised her head and saw that not only her son was killed, but many young people were lying, and she began to cry according to those sons of others: “And you are my dear sons! But your mothers don’t see you, they don’t know that they’ll put you in the country! And the country is so cold. And the winter is fierce in the yard. So I will cry instead of them, I will regret all of you. You’re my relatives ... Relatives ... ”
She only said: “I’ll regret all of you” and “you are my relatives” - all the men began to cry in a voice. No one could hold back, had no strength. Story weeps. And then the commander shouted: “Salute!”. And the fireworks drowned out.
And now it struck me, and now I think about it, the greatness of the mother’s heart. In such great grief, when her son was buried, she had enough hearts to mourn other sons ... Mourn, as relatives ... "
Valentina Evdokimovna M-va, partisan connected
“And she puts her hand where the heart is ...”
And finally - Victory ...
If before, life was divided for them into peace and war, but now - into war and victory.
Again, two different worlds, two different lives. After we learned to hate, we had to learn to love again. Recall forgotten feelings. Forgotten words.
A man of war was to become a man of no war ...
About the last days in
У записи 18 лайков,
3 репостов.
3 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
