"я в лагере оказался впервые в утробе моей мамы. Заключения для меня как такового не существовало. Нас было 15 детей на девять тысяч женщин. И там, в лагере, женщины выстроили нам свой детский барак, в котором я провел восемь лет. Он был самым маленьким и отдельным. Помню очень близко стоящие кроватки, утро, какая-то комната, где нас кормили — манной кашей на воде и не слишком сладкой. Все время не хватало сахара, я сахар обожал, мне сахара не хватало всю жизнь. Но почему мне повезло в лагерной жизни — я был первым родившимся в этом лагере. И женщины несли маме все время передачи в детский барак.
Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубокий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспоминания, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью.
Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утомительно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально приводили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно.
Известно, что Сталин издал приказ, по которому детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специальные комиссии, которые забирали детей. Но в России молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у начальника лагеря, его детям. Она вспоминала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.
Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу отдать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его потеряю». Возможно, это было уже ближе к освобождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поделать в плане обучения ваших детей. Вы понимаете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальперина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судьбе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единственную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался.
Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что свободы как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве. "
.
Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубокий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспоминания, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью.
Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утомительно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально приводили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно.
Известно, что Сталин издал приказ, по которому детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специальные комиссии, которые забирали детей. Но в России молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у начальника лагеря, его детям. Она вспоминала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.
Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу отдать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его потеряю». Возможно, это было уже ближе к освобождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поделать в плане обучения ваших детей. Вы понимаете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальперина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судьбе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единственную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался.
Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что свободы как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве. "
.
"I was in the camp for the first time in the womb of my mother. Imprisonment for me as such did not exist. There were 15 children for nine thousand women. And there, in the camp, the women built their children's barracks for us, in which I spent eight years. He was I remember very close-up beds, morning, some room where we were fed - semolina on water and not too sweet. All the time there was not enough sugar, I adored sugar, I lacked sugar all my life. But why I was lucky in camp life - I was the first to be born in this camp, and the women carried the parcels to the children's barracks for my mother all the time.
My first childhood memory, you know, is very beautiful. For some reason, these are flowers. A carpet of flowers behind the wire. I remember a ditch, through which I could not get through, because a wire went further from above and the ditch was very deep. I've seen carpets of flowers on the other side of the wire. In the spring - tulips, in the summer - poppies that sway. Very strong memories when we were taken out by the handle behind the wire of this camp of ours, for walks. And I even remember the girl with whom I walked by the hand - Vera Komissarova, who was my first love.
We were raised every morning, and in the morning we stood awake and listened to the anthem of the Soviet Union. This was very tiring for me, because from childhood I remembered all the classic lullabies that my mother sang to me when she fed me: Brahms, and Mozart, and Tchaikovsky. She was a musician, it was not difficult for her. She fed me in a dugout, where she was specially brought along with Rachel Messerer, the mother of Maya Plisetskaya, who there fed her son Azarik, brother of Maya. This is all according to the stories of my mother, I myself do not remember this, of course.
It is known that Stalin issued an order according to which children in camps and in places of imprisonment from their mothers should be taken away and sent to orphanages. And special commissions were sent to all the camps to take the children. But in Russia word of mouth runs ahead of the locomotive. And my mother taught music at the head of the camp, his children. She recalled that he was not a bad person in fact: he taught music to his children. And my mother was a good pianist, in the camp she even managed to rally her cellmates on the basis of music - amateur performances, romances, songs.
When in one of the lessons my mother came to this head of the camp to teach the children, she said to him directly: “The commission is going to take the children. I can't give my son. He's here in the camp. I can't see him, but he's here. They will take him away and I will lose him. " Perhaps it was already closer to liberation, a year or two remained, I don't know. The camp commander said: "I cannot do anything, this is an order from the generalissimo." And my mother said: “Then I can’t do anything with myself in terms of teaching your children. You understand, I cannot. This is for me the only thing left from freedom today. " And he said to her: “Okay, Halperina, go. I'll think about it". The next day, he announced an infectious quarantine in the camp. Do you understand, right? Rumor is absolutely ahead of everything. The commission has already been warned that the camp is in quarantine, and has traveled around it. Thus, my mother, in general, saved me and other children. In any case, from the absolute uncertainty about the fate, my fate or other children, the same Vera Komissarova, by the way. I can't find any of them. I only remember Vera Komissarova. There is no such thing anywhere, I can't find it, although I tried.
Mom came for me when she had to leave: her term was over. The teacher told me: "This is your mother." But for me it didn’t mean anything, because my teacher was my mother, who was there all the time, who fed me, brought some programs from the women's barracks. This is the first day of freedom. Although I can't even say that freedom as such, because I was free - then, in my childhood. "
...
My first childhood memory, you know, is very beautiful. For some reason, these are flowers. A carpet of flowers behind the wire. I remember a ditch, through which I could not get through, because a wire went further from above and the ditch was very deep. I've seen carpets of flowers on the other side of the wire. In the spring - tulips, in the summer - poppies that sway. Very strong memories when we were taken out by the handle behind the wire of this camp of ours, for walks. And I even remember the girl with whom I walked by the hand - Vera Komissarova, who was my first love.
We were raised every morning, and in the morning we stood awake and listened to the anthem of the Soviet Union. This was very tiring for me, because from childhood I remembered all the classic lullabies that my mother sang to me when she fed me: Brahms, and Mozart, and Tchaikovsky. She was a musician, it was not difficult for her. She fed me in a dugout, where she was specially brought along with Rachel Messerer, the mother of Maya Plisetskaya, who there fed her son Azarik, brother of Maya. This is all according to the stories of my mother, I myself do not remember this, of course.
It is known that Stalin issued an order according to which children in camps and in places of imprisonment from their mothers should be taken away and sent to orphanages. And special commissions were sent to all the camps to take the children. But in Russia word of mouth runs ahead of the locomotive. And my mother taught music at the head of the camp, his children. She recalled that he was not a bad person in fact: he taught music to his children. And my mother was a good pianist, in the camp she even managed to rally her cellmates on the basis of music - amateur performances, romances, songs.
When in one of the lessons my mother came to this head of the camp to teach the children, she said to him directly: “The commission is going to take the children. I can't give my son. He's here in the camp. I can't see him, but he's here. They will take him away and I will lose him. " Perhaps it was already closer to liberation, a year or two remained, I don't know. The camp commander said: "I cannot do anything, this is an order from the generalissimo." And my mother said: “Then I can’t do anything with myself in terms of teaching your children. You understand, I cannot. This is for me the only thing left from freedom today. " And he said to her: “Okay, Halperina, go. I'll think about it". The next day, he announced an infectious quarantine in the camp. Do you understand, right? Rumor is absolutely ahead of everything. The commission has already been warned that the camp is in quarantine, and has traveled around it. Thus, my mother, in general, saved me and other children. In any case, from the absolute uncertainty about the fate, my fate or other children, the same Vera Komissarova, by the way. I can't find any of them. I only remember Vera Komissarova. There is no such thing anywhere, I can't find it, although I tried.
Mom came for me when she had to leave: her term was over. The teacher told me: "This is your mother." But for me it didn’t mean anything, because my teacher was my mother, who was there all the time, who fed me, brought some programs from the women's barracks. This is the first day of freedom. Although I can't even say that freedom as such, because I was free - then, in my childhood. "
...
У записи 22 лайков,
8 репостов,
2448 просмотров.
8 репостов,
2448 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Максим Козырев
