Брату было шесть, сестре — двенадцать. В конце лета их вывезли из Москвы. Вокзал, ночь, затемнение. Крики, плач. Холодные, неотапливаемые — чтобы не было искр над крышей — вагоны. Ни матрацев, ни одеял. На нижних полках самая мелкота валетом по двое, на верхних — старшие по одному. Наглухо зашторены окна, но свет все равно не зажигают — фонари только у проводников.
Полустанки, разъезды, станции. На станциях — кипяток. Воспитатели заваривают в бидонах чай — морковный, фруктовый, выдают сухие пайки. Семафоры, водокачки, стрелки, тупики, мосты, у мостов охрана, зенитки.
Далекая заволжская станция, колонна крытых брезентом грузовиков, разбитый проселок, лужи, грязь. Лес, убранные поля, среди полей — деревеньки. Снова лес, лес, лес. Наконец двухэтажное здание бывшего дома отдыха.
Среди ночи подъем — «тревога». Директор интерната — лихой, веселый мужчина в морской фуражке и летчицкой куртке, с кобурой на боку — выстраивает в коридоре старших, сообщает, что в районе кладбища высадился вражеский парашютист, которого надо обезвредить, и приказывает: «Вперед! Стране нужны только сильные и смелые люди!»
Гонит их на погост, заставляет ползать между могилами, дает «отбой». Одних благодарит «за смелость и мужество», другим выносит взыскания «за предательское малодушие». «Тревоги» отныне следуют через ночь, по ночам же устраиваются пионерские сборы и заседания совета дружины. Однажды на легковой машине прибывает начальство — гражданское и военное. Осматривают противопожарный инвентарь, заглядывают в продовольственную кладовку, дровяной сарай, проверяют документы у взрослых, и, к всеобщей неожиданности, интернат оказывается без директора.
- Это недоразумение, — успокаивает он растерявшихся подчиненных, — кое-каких записей не хватает.
- На фронте добавят, — мрачно шутит военный и протягивает руку: — Оружие — Директор расстегивает кобуру, передает револьвер и стыдливо опускает глаза: «Ненастоящий».
За неимением выбора новым руководителем назначается доставленный из ближайшей деревни бывший конюх.
- Титов? Иван Валерианович? — спрашивает военный, разглядывая конюхову справку.
- В точности так, Аверьяныч я.
- Действуйте.
С тем и уехали.
Первым делом воспитательницы робко поинтересовались, как часто будут теперь устраиваться «тревоги». Аверьяныч, не успевший еще, кажется, осознать, что сталось, обвел всех рассеянным взглядом и тихо сказал: «Пошто зря ребятишек мучить? Да и покойников тревожить грешно…»
Собрали во дворе детей, представили им нового директора.
- Вот что, — проговорил он, когда толпа, обсудив случившееся событие, попритихла. Откашлялся и повторил: — Вот что… Война, по всему видать, к зиме не кончится, стало быть, про дрова думать надо, про харчи. Запасов ваших… наших то есть… надолго не хватит. Так что, хорошие вы мои, жизнь у нас с вами пойдет такая: которые еще совсем малые — не ученики, — тех за ворота не выпускать, не потерялись чтобы. Остальные — и вы, гражданки учителки, тож, извиняйте, конечно, — разделимся на бригады, работать будем: дрова заготовлять, грибы, ягоды…
- Урра-ааа! — закричали дети.
- Поголовье сохранить надобно, — сказал еще он, но этих слов никто уже не услышал.
«Здорово-то как! — подумала сестра. — Жаль, что война скоро кончится».
Предыдущим вечером она по просьбе старухи нянечки читала вслух письмо из Ленинграда. Письмо было июльское, читанное не единожды, старуха знала его наизусть и, одобрительно кивая, повторяла шепотом: «Дедушка ваш задерживается… по причине военных действий… дороги закрыты… временно… до октября… от Коли весточки нет… Алеша уехал… учиться на танкиста… Маруся». «Маруся — это невестка моя, — объясняла старуха, — Алеша — внучек, Коля — сынок, он моряк у меня, в плавании, а дедушко, вишь, проведать внучека поехал, всего на неделю-то и собирался, да вот — по причине, до октября».
Шел сентябрь. Аверьяныч спешил. Грибов запасли быстро: насолили, насушили, должны были вот-вот управиться с ягодой: клюквой, брусникой. С дровами дело обстояло куда хуже: работники годились лишь чтоб собирать хворост. Конечно, начальство обещало прислать на несколько дней пару-тройку леспромхозовских вальщиков, но Аверьяныч, как всякий бывалый человек, следовал принципу: «На Бога надейся, а сам не плошай». Когда они смогут выбраться, лесорубы-то, да и достанет ли им времени заготовить дров на всю зиму — как-никак плита и четыре печки… Каждое утро, затемно еще, уходил Аверьяныч в лес, валил тонкомерные сухостоины, обрубал сучья, а хлысты выволакивал на просеку, с тем чтобы вывезти их потом на санях. Пока топили остатками прежних запасов. Дни становились короткими, темными, снег шел, дождь моросил. Детей теперь не выпускали из дома. Болезни начались. Карантин отделил первый этаж от второго, и сестра, жившая со старшими на втором этаже, скопив косточек от компота, заворачивала их в бумажный фантик и опускала на нитке к форточке первого этажа — брату, гостинец.
Нянечка получила новое письмо: «Зачем вы только старика своего прислали? И так есть нечего, а тут еще он. Работать, видите ли, не может, только лежит да за сердце держится, а чем я его кормить буду? Знали, что больной, так и не присылали бы на мою шею нахлебника. Будьте вы прокляты!»
- Фашистка! — возмущенно воскликнула читавшая письмо сестра.
- Не знала я ничего, — качала головою старуха, — здоров ведь был, не хворал ведь… Да и войны тогда не было… Дедушко ты мой, дедушко, прости… — Она стянула с головы платок и долго сидела так, в неподвижности, не утирая слез.
Карантин вскоре пришлось отменить — чихали и кашляли сплошняком все. Докторша не успевала ставить банки. Запасы лекарств, и без того ограниченные, иссякли.
- Что у тебя осталось? — спросил Аверьяныч.
- Канистра спирта, литр йода, бинты, — отвечала докторша.
За полканистры спирта он выменял где-то мешок горчичного порошка, за пузырек йода — корзину сушеной малины. Можно было лечить.
Весь вечер жарко топилась плита, пар из кухни валил, точно из бани; с ведрами, полотенцами бегали нянечки, воспитательницы, учителя, директор: понаставили всем самодельных горчичников, понапарили ноги, а потом еще напоили всех чаем с малиной и до утра меняли простыни у малышей. Утром интернат начал выздоравливать.
Но Аверьяныч попросил еще один пузырек йода — на обмен: «Ослабли ребятишки, мясцом бы их подкормить». Однако мяса, против ожидания докторши, он не принес, зато принес дроби, пороху, и со следующего дня самым хилым да хворым стало перепадать по кусочку зайчатины или другой дичины. Потом навалило снегу, и старик охотиться перестал. Однажды еще он сменял двести пятьдесят граммов спирта на раздавленную лошадью курицу, но потом уже и менять нечего стало. Поехал Аверьяныч в райцентр. Дали ему мешок овсяной муки, подводу картофеля, подводу моркови, бочку керосина, соль, спички, мыло.
Под Новый год Аверьяныч взял на берлоге медведя. Как это было — никто не видел, никто не знал. Когда директор вернулся, руки у него тряслись — не то от усталости, не то от пережитого. Но отдыхать было некогда, следовало поскорей вывезти тушу, чтоб волкам не досталась. И тут же, потемну, взяв с собой самых крепких теток из интернатского персонала, отправился он на санях в лес. Дорогой заставлял напарниц петь погромче, и они усердно блажили, а на обратном пути Аверьяныч, шедший за санями, то и дело поджигал в руках пучки сухих еловых веточек и, дав разгореться, бросал в снег. И уж неподалеку от дома, услыхав вой, он разочек бабахнул для острастки из двух стволов, так и добрались.
Медвежатины хватило надолго, но вот дрова скоро кончились: и прежние запасы, и заготовленные хлысты сушняка. Аверьяныч перевез в интернат собственные — все до полешка. «Январь протянем, — прикидывал он, — там штакетник начнем палить, а потом?» Снова собрался в город, но тут наконец нагрянули лесорубы. Не вальщики, правда, а вальщицы — мужиков и в леспромхозе не оставалось, но зато целая бригада: со своими харчами, своими лошадьми и даже с сеном для лошадей, а главное — с бензиновой циркуляркой, которой можно было кряжевать бревна.
Женщины разместились было в интернате, но уже вечером стало ясно, что это ошибка: дети плакали, кричали наперебой: «Это моя мама», «Нет, моя», — просились на руки… Измученные вальщицы провели полночи в слезах и рыданиях. Пришлось переселить их в деревню, в пустующую Аверьянычеву избу. Отработали они неделю без продыху и уехали. Глядя на заваленный чурками двор, директор объявил: «Теперь не замерзнем».
Вскоре после Нового года нянечка получила очередное письмо: «Дедушка умер. Похоронила я его хорошо. В Колину рубашку одела. Помните, ту, с украинской вышивкой, почти не ношенную. На кладбище свезла и даже колышек с дощечкой в землю заколотила, чтобы знать место, а то хоронят там всех вперемешку. Пишу я из Вологды. Меня эвакуировали сюда как тяжелораненую. Во время бомбежки завалило меня и перебило обе ноги. Хоть нынче я и без ног, но все плачу от счастья, что живая. Мама, страшнее того, что я видела и перенесла в Ленинграде, быть ничего не может. После блокады и ад раем покажется. От Коли так весточки и не было, и про их корабль ничего узнать мне не удалось. Да теперь я Коле такая и не нужна. Лешенька писал шесть раз из Москвы, потом там наступление началось и что-то нет писем. Простите меня, мама, за все и прощайте. Адрес свой я вам сообщать не буду».
В конце января докторша ездила на станцию, получила медикаменты, и у Аверьяныча вновь появился обменный фонд, с помощью которого он сумел полностью укомплектовать интернат теплой одеждой и валенками. Не все, конечно, было новым, не все — нужных размеров, и взрослые теперь по ночам шили, кроили, штопали. «Покрепче, главное, — наставлял директор. — Пусть не так баско, но покрепче — нам долго еще тут куковать». Сам он подшивал валенки.
Брат писать еще не умел, он нарисовал отцу поздравительную открытку: танк со звездой. На обороте сестра написала: «Дорогой папочка! Поздравляем тебя с Днем Красной Армии! Желаем перебить всех фашистов! Я сочинила стихотворение: «Жду тебя, и ты вернись, только очень жду…». Заканчивалось стихотворение словами: «Просто я умела ждать, как никто другой». Спус
Полустанки, разъезды, станции. На станциях — кипяток. Воспитатели заваривают в бидонах чай — морковный, фруктовый, выдают сухие пайки. Семафоры, водокачки, стрелки, тупики, мосты, у мостов охрана, зенитки.
Далекая заволжская станция, колонна крытых брезентом грузовиков, разбитый проселок, лужи, грязь. Лес, убранные поля, среди полей — деревеньки. Снова лес, лес, лес. Наконец двухэтажное здание бывшего дома отдыха.
Среди ночи подъем — «тревога». Директор интерната — лихой, веселый мужчина в морской фуражке и летчицкой куртке, с кобурой на боку — выстраивает в коридоре старших, сообщает, что в районе кладбища высадился вражеский парашютист, которого надо обезвредить, и приказывает: «Вперед! Стране нужны только сильные и смелые люди!»
Гонит их на погост, заставляет ползать между могилами, дает «отбой». Одних благодарит «за смелость и мужество», другим выносит взыскания «за предательское малодушие». «Тревоги» отныне следуют через ночь, по ночам же устраиваются пионерские сборы и заседания совета дружины. Однажды на легковой машине прибывает начальство — гражданское и военное. Осматривают противопожарный инвентарь, заглядывают в продовольственную кладовку, дровяной сарай, проверяют документы у взрослых, и, к всеобщей неожиданности, интернат оказывается без директора.
- Это недоразумение, — успокаивает он растерявшихся подчиненных, — кое-каких записей не хватает.
- На фронте добавят, — мрачно шутит военный и протягивает руку: — Оружие — Директор расстегивает кобуру, передает револьвер и стыдливо опускает глаза: «Ненастоящий».
За неимением выбора новым руководителем назначается доставленный из ближайшей деревни бывший конюх.
- Титов? Иван Валерианович? — спрашивает военный, разглядывая конюхову справку.
- В точности так, Аверьяныч я.
- Действуйте.
С тем и уехали.
Первым делом воспитательницы робко поинтересовались, как часто будут теперь устраиваться «тревоги». Аверьяныч, не успевший еще, кажется, осознать, что сталось, обвел всех рассеянным взглядом и тихо сказал: «Пошто зря ребятишек мучить? Да и покойников тревожить грешно…»
Собрали во дворе детей, представили им нового директора.
- Вот что, — проговорил он, когда толпа, обсудив случившееся событие, попритихла. Откашлялся и повторил: — Вот что… Война, по всему видать, к зиме не кончится, стало быть, про дрова думать надо, про харчи. Запасов ваших… наших то есть… надолго не хватит. Так что, хорошие вы мои, жизнь у нас с вами пойдет такая: которые еще совсем малые — не ученики, — тех за ворота не выпускать, не потерялись чтобы. Остальные — и вы, гражданки учителки, тож, извиняйте, конечно, — разделимся на бригады, работать будем: дрова заготовлять, грибы, ягоды…
- Урра-ааа! — закричали дети.
- Поголовье сохранить надобно, — сказал еще он, но этих слов никто уже не услышал.
«Здорово-то как! — подумала сестра. — Жаль, что война скоро кончится».
Предыдущим вечером она по просьбе старухи нянечки читала вслух письмо из Ленинграда. Письмо было июльское, читанное не единожды, старуха знала его наизусть и, одобрительно кивая, повторяла шепотом: «Дедушка ваш задерживается… по причине военных действий… дороги закрыты… временно… до октября… от Коли весточки нет… Алеша уехал… учиться на танкиста… Маруся». «Маруся — это невестка моя, — объясняла старуха, — Алеша — внучек, Коля — сынок, он моряк у меня, в плавании, а дедушко, вишь, проведать внучека поехал, всего на неделю-то и собирался, да вот — по причине, до октября».
Шел сентябрь. Аверьяныч спешил. Грибов запасли быстро: насолили, насушили, должны были вот-вот управиться с ягодой: клюквой, брусникой. С дровами дело обстояло куда хуже: работники годились лишь чтоб собирать хворост. Конечно, начальство обещало прислать на несколько дней пару-тройку леспромхозовских вальщиков, но Аверьяныч, как всякий бывалый человек, следовал принципу: «На Бога надейся, а сам не плошай». Когда они смогут выбраться, лесорубы-то, да и достанет ли им времени заготовить дров на всю зиму — как-никак плита и четыре печки… Каждое утро, затемно еще, уходил Аверьяныч в лес, валил тонкомерные сухостоины, обрубал сучья, а хлысты выволакивал на просеку, с тем чтобы вывезти их потом на санях. Пока топили остатками прежних запасов. Дни становились короткими, темными, снег шел, дождь моросил. Детей теперь не выпускали из дома. Болезни начались. Карантин отделил первый этаж от второго, и сестра, жившая со старшими на втором этаже, скопив косточек от компота, заворачивала их в бумажный фантик и опускала на нитке к форточке первого этажа — брату, гостинец.
Нянечка получила новое письмо: «Зачем вы только старика своего прислали? И так есть нечего, а тут еще он. Работать, видите ли, не может, только лежит да за сердце держится, а чем я его кормить буду? Знали, что больной, так и не присылали бы на мою шею нахлебника. Будьте вы прокляты!»
- Фашистка! — возмущенно воскликнула читавшая письмо сестра.
- Не знала я ничего, — качала головою старуха, — здоров ведь был, не хворал ведь… Да и войны тогда не было… Дедушко ты мой, дедушко, прости… — Она стянула с головы платок и долго сидела так, в неподвижности, не утирая слез.
Карантин вскоре пришлось отменить — чихали и кашляли сплошняком все. Докторша не успевала ставить банки. Запасы лекарств, и без того ограниченные, иссякли.
- Что у тебя осталось? — спросил Аверьяныч.
- Канистра спирта, литр йода, бинты, — отвечала докторша.
За полканистры спирта он выменял где-то мешок горчичного порошка, за пузырек йода — корзину сушеной малины. Можно было лечить.
Весь вечер жарко топилась плита, пар из кухни валил, точно из бани; с ведрами, полотенцами бегали нянечки, воспитательницы, учителя, директор: понаставили всем самодельных горчичников, понапарили ноги, а потом еще напоили всех чаем с малиной и до утра меняли простыни у малышей. Утром интернат начал выздоравливать.
Но Аверьяныч попросил еще один пузырек йода — на обмен: «Ослабли ребятишки, мясцом бы их подкормить». Однако мяса, против ожидания докторши, он не принес, зато принес дроби, пороху, и со следующего дня самым хилым да хворым стало перепадать по кусочку зайчатины или другой дичины. Потом навалило снегу, и старик охотиться перестал. Однажды еще он сменял двести пятьдесят граммов спирта на раздавленную лошадью курицу, но потом уже и менять нечего стало. Поехал Аверьяныч в райцентр. Дали ему мешок овсяной муки, подводу картофеля, подводу моркови, бочку керосина, соль, спички, мыло.
Под Новый год Аверьяныч взял на берлоге медведя. Как это было — никто не видел, никто не знал. Когда директор вернулся, руки у него тряслись — не то от усталости, не то от пережитого. Но отдыхать было некогда, следовало поскорей вывезти тушу, чтоб волкам не досталась. И тут же, потемну, взяв с собой самых крепких теток из интернатского персонала, отправился он на санях в лес. Дорогой заставлял напарниц петь погромче, и они усердно блажили, а на обратном пути Аверьяныч, шедший за санями, то и дело поджигал в руках пучки сухих еловых веточек и, дав разгореться, бросал в снег. И уж неподалеку от дома, услыхав вой, он разочек бабахнул для острастки из двух стволов, так и добрались.
Медвежатины хватило надолго, но вот дрова скоро кончились: и прежние запасы, и заготовленные хлысты сушняка. Аверьяныч перевез в интернат собственные — все до полешка. «Январь протянем, — прикидывал он, — там штакетник начнем палить, а потом?» Снова собрался в город, но тут наконец нагрянули лесорубы. Не вальщики, правда, а вальщицы — мужиков и в леспромхозе не оставалось, но зато целая бригада: со своими харчами, своими лошадьми и даже с сеном для лошадей, а главное — с бензиновой циркуляркой, которой можно было кряжевать бревна.
Женщины разместились было в интернате, но уже вечером стало ясно, что это ошибка: дети плакали, кричали наперебой: «Это моя мама», «Нет, моя», — просились на руки… Измученные вальщицы провели полночи в слезах и рыданиях. Пришлось переселить их в деревню, в пустующую Аверьянычеву избу. Отработали они неделю без продыху и уехали. Глядя на заваленный чурками двор, директор объявил: «Теперь не замерзнем».
Вскоре после Нового года нянечка получила очередное письмо: «Дедушка умер. Похоронила я его хорошо. В Колину рубашку одела. Помните, ту, с украинской вышивкой, почти не ношенную. На кладбище свезла и даже колышек с дощечкой в землю заколотила, чтобы знать место, а то хоронят там всех вперемешку. Пишу я из Вологды. Меня эвакуировали сюда как тяжелораненую. Во время бомбежки завалило меня и перебило обе ноги. Хоть нынче я и без ног, но все плачу от счастья, что живая. Мама, страшнее того, что я видела и перенесла в Ленинграде, быть ничего не может. После блокады и ад раем покажется. От Коли так весточки и не было, и про их корабль ничего узнать мне не удалось. Да теперь я Коле такая и не нужна. Лешенька писал шесть раз из Москвы, потом там наступление началось и что-то нет писем. Простите меня, мама, за все и прощайте. Адрес свой я вам сообщать не буду».
В конце января докторша ездила на станцию, получила медикаменты, и у Аверьяныча вновь появился обменный фонд, с помощью которого он сумел полностью укомплектовать интернат теплой одеждой и валенками. Не все, конечно, было новым, не все — нужных размеров, и взрослые теперь по ночам шили, кроили, штопали. «Покрепче, главное, — наставлял директор. — Пусть не так баско, но покрепче — нам долго еще тут куковать». Сам он подшивал валенки.
Брат писать еще не умел, он нарисовал отцу поздравительную открытку: танк со звездой. На обороте сестра написала: «Дорогой папочка! Поздравляем тебя с Днем Красной Армии! Желаем перебить всех фашистов! Я сочинила стихотворение: «Жду тебя, и ты вернись, только очень жду…». Заканчивалось стихотворение словами: «Просто я умела ждать, как никто другой». Спус
The brother was six, the sister was twelve. At the end of the summer they were taken out of Moscow. Train station, night, blackout. Screams, crying. Cold, unheated carriages so that there are no sparks over the roof. No mattresses, no blankets. On the lower shelves, the smallest jacks are twos, on the upper ones, the older ones are one. The windows are tightly curtained, but the light is still not lit - only the conductors have lanterns.
Half-stations, crossings, stations. At the stations - boiling water. Teachers brew tea in cans - carrot, fruit, give out dry rations. Semaphores, water pumping stations, arrows, dead ends, bridges, guards at bridges, anti-aircraft guns.
A distant Zavolzhskaya station, a column of trucks covered with a tarpaulin, a broken country road, puddles, mud. Forest, harvested fields, among the fields - villages. Again forest, forest, forest. Finally, a two-story building of a former holiday home.
In the middle of the night, the rise is "anxiety." The director of the boarding school - a dashing, cheerful man in a naval cap and a pilot's jacket, with a holster on his side - is lining up the elders in the corridor, reports that an enemy paratrooper has landed near the cemetery, who must be neutralized, and orders: “Forward! The country needs only strong and courageous people! "
Drives them to the churchyard, makes them crawl between the graves, gives them a "retreat". He thanks some "for courage and courage", while others endure punishments "for treacherous cowardice." "Alarms" henceforth follow through the night, at night pioneer gatherings and meetings of the squad council are arranged. One day, the authorities, both civilian and military, arrive in a car. They inspect the fire-fighting equipment, look into the food pantry, the wood shed, check the documents of the adults, and, to everyone's surprise, the boarding school finds itself without a director.
“This is a misunderstanding,” he soothes the bewildered subordinates, “some records are missing.
- At the front they will add, - the military man jokes gloomily and stretches out his hand: - Weapon - The director unfastens his holster, hands over the revolver and shamefully lowers his eyes: "Not real."
In the absence of a choice, a former groom brought from the nearest village is appointed a new leader.
- Titov? Ivan Valerianovich? - asks the military, looking at the groom's certificate.
- Exactly so, I am Averyanitch.
- Take action.
So we left.
First of all, the teachers timidly asked how often "alarms" would now be set up. Averyanitch, who had not yet had time, it seems, to realize what had become, looked around everyone with an absent-minded glance and quietly said: “Why should I torment the children in vain? Yes, and disturbing the dead is a sin ... "
We gathered the children in the yard and introduced them to the new director.
“That's what,” he said when the crowd, after discussing the incident, quieted down. He cleared his throat and repeated: - That's what ... The war, apparently, will not end by winter, so you need to think about firewood, about grub. Your supplies ... ours, that is ... will not last long. So, my dear ones, our life will go like this: those who are still very young - not students - should not be let out of the gates, so that they will not get lost. The rest - and you, citizen teachers, too, excuse me, of course - we will divide into teams, we will work: we will prepare firewood, mushrooms, berries ...
- Urrah-ahh! The children shouted.
“We need to keep the livestock,” he said, but no one heard these words.
“How great! - thought my sister. "It is a pity that the war will end soon."
The previous evening, at the request of the old nurse, she read aloud a letter from Leningrad. The letter was from July, read more than once, the old woman knew it by heart and, nodding approvingly, repeated in a whisper: “Your grandfather is delayed ... due to hostilities ... the roads are closed ... temporarily ... until October ... there is no news from Kolya ... Alyosha left ... to study as a tanker ... Marusya ". “Marusya is my daughter-in-law,” the old woman explained, “Alyosha is my grandson, Kolya is my son, he is a sailor with me, on a voyage, and grandfather, you see, went to see his grandson, he was going to visit his grandson for only a week, but for a reason , until October".
It was September. Averyanitch was in a hurry. The mushrooms were quickly stocked up: they salted, dried, they were about to handle the berry: cranberries, lingonberries. With firewood, the situation was much worse: the workers were only good enough to collect brushwood. Of course, the authorities promised to send a couple of timber industry fellers for a few days, but Averyanich, like any experienced person, followed the principle: “Trust in God, but don’t make a mistake yourself.” When they can get out, the lumberjacks, and will they have enough time to prepare firewood for the whole winter - after all, a stove and four stoves ... Every morning, still dark, Averyanich left for the forest, felled thin dead wood, chopped off branches, and dragged out the whips on a clearing in order to take them out later on a sleigh. While they were drowning with the remnants of previous reserves. The days were getting short, dark, snow was falling, rain was drizzling. The children were now not allowed out of the house. The illnesses began. The quarantine separated the first floor from the second, and the sister, who lived with the elders on the second floor, accumulated seeds from the compote, wrapped them in a paper wrapper and lowered them on a thread to the window of the first floor - a present for her brother.
The nanny received a new letter: “Why did you only send your old man? And so there is nothing, and here he is. You see, it cannot work, only
Half-stations, crossings, stations. At the stations - boiling water. Teachers brew tea in cans - carrot, fruit, give out dry rations. Semaphores, water pumping stations, arrows, dead ends, bridges, guards at bridges, anti-aircraft guns.
A distant Zavolzhskaya station, a column of trucks covered with a tarpaulin, a broken country road, puddles, mud. Forest, harvested fields, among the fields - villages. Again forest, forest, forest. Finally, a two-story building of a former holiday home.
In the middle of the night, the rise is "anxiety." The director of the boarding school - a dashing, cheerful man in a naval cap and a pilot's jacket, with a holster on his side - is lining up the elders in the corridor, reports that an enemy paratrooper has landed near the cemetery, who must be neutralized, and orders: “Forward! The country needs only strong and courageous people! "
Drives them to the churchyard, makes them crawl between the graves, gives them a "retreat". He thanks some "for courage and courage", while others endure punishments "for treacherous cowardice." "Alarms" henceforth follow through the night, at night pioneer gatherings and meetings of the squad council are arranged. One day, the authorities, both civilian and military, arrive in a car. They inspect the fire-fighting equipment, look into the food pantry, the wood shed, check the documents of the adults, and, to everyone's surprise, the boarding school finds itself without a director.
“This is a misunderstanding,” he soothes the bewildered subordinates, “some records are missing.
- At the front they will add, - the military man jokes gloomily and stretches out his hand: - Weapon - The director unfastens his holster, hands over the revolver and shamefully lowers his eyes: "Not real."
In the absence of a choice, a former groom brought from the nearest village is appointed a new leader.
- Titov? Ivan Valerianovich? - asks the military, looking at the groom's certificate.
- Exactly so, I am Averyanitch.
- Take action.
So we left.
First of all, the teachers timidly asked how often "alarms" would now be set up. Averyanitch, who had not yet had time, it seems, to realize what had become, looked around everyone with an absent-minded glance and quietly said: “Why should I torment the children in vain? Yes, and disturbing the dead is a sin ... "
We gathered the children in the yard and introduced them to the new director.
“That's what,” he said when the crowd, after discussing the incident, quieted down. He cleared his throat and repeated: - That's what ... The war, apparently, will not end by winter, so you need to think about firewood, about grub. Your supplies ... ours, that is ... will not last long. So, my dear ones, our life will go like this: those who are still very young - not students - should not be let out of the gates, so that they will not get lost. The rest - and you, citizen teachers, too, excuse me, of course - we will divide into teams, we will work: we will prepare firewood, mushrooms, berries ...
- Urrah-ahh! The children shouted.
“We need to keep the livestock,” he said, but no one heard these words.
“How great! - thought my sister. "It is a pity that the war will end soon."
The previous evening, at the request of the old nurse, she read aloud a letter from Leningrad. The letter was from July, read more than once, the old woman knew it by heart and, nodding approvingly, repeated in a whisper: “Your grandfather is delayed ... due to hostilities ... the roads are closed ... temporarily ... until October ... there is no news from Kolya ... Alyosha left ... to study as a tanker ... Marusya ". “Marusya is my daughter-in-law,” the old woman explained, “Alyosha is my grandson, Kolya is my son, he is a sailor with me, on a voyage, and grandfather, you see, went to see his grandson, he was going to visit his grandson for only a week, but for a reason , until October".
It was September. Averyanitch was in a hurry. The mushrooms were quickly stocked up: they salted, dried, they were about to handle the berry: cranberries, lingonberries. With firewood, the situation was much worse: the workers were only good enough to collect brushwood. Of course, the authorities promised to send a couple of timber industry fellers for a few days, but Averyanich, like any experienced person, followed the principle: “Trust in God, but don’t make a mistake yourself.” When they can get out, the lumberjacks, and will they have enough time to prepare firewood for the whole winter - after all, a stove and four stoves ... Every morning, still dark, Averyanich left for the forest, felled thin dead wood, chopped off branches, and dragged out the whips on a clearing in order to take them out later on a sleigh. While they were drowning with the remnants of previous reserves. The days were getting short, dark, snow was falling, rain was drizzling. The children were now not allowed out of the house. The illnesses began. The quarantine separated the first floor from the second, and the sister, who lived with the elders on the second floor, accumulated seeds from the compote, wrapped them in a paper wrapper and lowered them on a thread to the window of the first floor - a present for her brother.
The nanny received a new letter: “Why did you only send your old man? And so there is nothing, and here he is. You see, it cannot work, only
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Ирина Пшеничникова
