а.п. чехов
студент
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.
— Вот вам и зима пришла назад, — сказал студент, подходя к костру. — Здравствуйте!
Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
— Не узнала, бог с тобой, — сказала она. — Богатым быть.
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
— Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
— Небось, была на двенадцати евангелиях?
— Была, — ответила Василиса.
— Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били...
Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
— Пришли к первосвященнику, — продолжал он, — Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...
Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха.
Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
студент
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.
— Вот вам и зима пришла назад, — сказал студент, подходя к костру. — Здравствуйте!
Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
— Не узнала, бог с тобой, — сказала она. — Богатым быть.
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
— Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
— Небось, была на двенадцати евангелиях?
— Была, — ответила Василиса.
— Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били...
Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
— Пришли к первосвященнику, — продолжал он, — Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...
Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха.
Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
a.p. chekhov
student
The weather was good and quiet at first. Blackbirds screamed, and in the swamps nearby, something alive hummed plaintively, as if blowing into an empty bottle. He held out one woodcock, and the shot at him sounded rolling and merry in the spring air. But when it got dark in the forest, inopportunely a cold piercing wind blew from the east, everything was silent. Ice needles stretched through the puddles, and it became uncomfortable, deaf and unsociable in the forest. It smelled like winter.
Ivan Velikopolsky, a student of the theological academy, the son of a sexton, returning home from a thrust, walked all the time in a flooded meadow along the path. His fingers were numb and his face flushed from the wind. It seemed to him that this sudden coldness had disturbed the order and harmony in everything, that nature itself was terrible, and that is why the evening darkness thickened faster than necessary. All around it was deserted and somehow especially gloomy. Only in the widow's gardens near the river was there a fire; far around and where there was a village, four miles away, everything was completely buried in the cold evening haze. The student recalled that when he left home, his mother, sitting in the hallway on the floor, barefoot, was cleaning the samovar, and his father was lying on the stove and coughed; on the occasion of Good Friday, they did not cook anything at home, and were painfully hungry. And now, shrinking from the cold, the student thought that exactly the same wind blew under Rurik, and under Ivan the Terrible, and under Peter, and that with them there was exactly the same fierce poverty, hunger, the same leaky thatched roofs, ignorance, longing, the same desert all around, darkness, a feeling of oppression - all these horrors were, are and will be, and because another thousand years will pass, life will not get better. And he didn't want to go home.
The gardens were called widows because they were maintained by two widows, a mother and a daughter. The fire burned hotly, with a crackling sound, lighting up the plowed land far around. The widow Vasilisa, a tall, plump old woman in a man's sheepskin coat, stood by and gazed at the fire in thought; her daughter Lukerya, small, pockmarked, with a silly face, sat on the ground and washed the cauldron and spoons. Obviously they just had supper. Male voices were heard; it is the local workers on the river who watered the horses.
“So winter has come back for you,” said the student, going up to the fire. - Hello!
Vasilisa shuddered, but immediately recognized him and smiled affably.
“I didn't know, God bless you,” she said. - To be rich.
We talked. Vasilisa, an experienced woman who once served as nurses for the gentlemen and then as nannies, expressed herself delicately, and a soft, sedate smile never left her face; her daughter Lukerya, a village woman, beaten by her husband, only squinted at the student and was silent, and her expression was strange, like that of a deaf-mute.
“The Apostle Peter warmed himself by the fire in the same way on a cold night,” said the student, holding out his hands to the fire. - So it was cold then. Oh, what a terrible night it was, grandma! An extremely dull, long night!
He looked around at the darkness, shook his head convulsively and asked:
- I suppose you were on the twelve gospels?
- Was, - answered Vasilisa.
- If you remember, during the Last Supper Peter said to Jesus: "I am ready with you both into prison and to death." And the Lord to him to this: "I tell you, Peter, today the noose will not sing, that is, the rooster, how you will deny three times that you do not know me." After the supper, Jesus was mortally grieving in the garden and prayed, and poor Peter was tired of his soul, weakened, his eyelids were heavy, and he could not overcome sleep. I slept. Then, you heard, Judas kissed Jesus that very night and gave him over to his tormentors. They took him bound to the high priest and beat him, and Peter, exhausted, tormented by longing and anxiety, you know, not getting enough sleep, anticipating that something terrible was about to happen on earth, walked after him ... He passionately, without memory, loved Jesus , and now I saw from a distance how they beat him ...
Lukerya left her spoons and fixed her fixed gaze on the student.
“They came to the high priest,” he continued, “they began to interrogate Jesus, and the workers lit a fire in the middle of the courtyard, because it was cold, and warmed themselves. Peter stood with them near the fire and also warmed himself, as I am now. One woman, seeing him, said: “And this one was with Jesus,” that is, that he, they say, should be led to the interrogation. And all the workers who were near the fire must have looked at him suspiciously and sternly, because he was embarrassed and said: "I do not know him." A little later, again, someone recognized him as one of Jesus' disciples and said: "And you are one of them." But he denied again. And for the third time, someone turned to him: "But didn't I see you in the garden with him today?" He denied for the third time. And after that time, the cock crowed at once, and Peter, looking at Jesus from afar, remembered the words that he had spoken to him at the supper ... He remembered, woke up, went out of the courtyard and wept bitterly. The Gospel says: "And he went out, weeping bitterly." I imagine: a quiet, quiet, dark, dark garden, and in the silence you can barely hear muffled sobs ...
The student sighed and thought. Continuing to smile, Vasilisa suddenly sobbed, tears, large, abundant, flowed down her cheeks, and she shielded her face from the fire with her sleeve, as if ashamed of her tears, and Lukerya, looking
student
The weather was good and quiet at first. Blackbirds screamed, and in the swamps nearby, something alive hummed plaintively, as if blowing into an empty bottle. He held out one woodcock, and the shot at him sounded rolling and merry in the spring air. But when it got dark in the forest, inopportunely a cold piercing wind blew from the east, everything was silent. Ice needles stretched through the puddles, and it became uncomfortable, deaf and unsociable in the forest. It smelled like winter.
Ivan Velikopolsky, a student of the theological academy, the son of a sexton, returning home from a thrust, walked all the time in a flooded meadow along the path. His fingers were numb and his face flushed from the wind. It seemed to him that this sudden coldness had disturbed the order and harmony in everything, that nature itself was terrible, and that is why the evening darkness thickened faster than necessary. All around it was deserted and somehow especially gloomy. Only in the widow's gardens near the river was there a fire; far around and where there was a village, four miles away, everything was completely buried in the cold evening haze. The student recalled that when he left home, his mother, sitting in the hallway on the floor, barefoot, was cleaning the samovar, and his father was lying on the stove and coughed; on the occasion of Good Friday, they did not cook anything at home, and were painfully hungry. And now, shrinking from the cold, the student thought that exactly the same wind blew under Rurik, and under Ivan the Terrible, and under Peter, and that with them there was exactly the same fierce poverty, hunger, the same leaky thatched roofs, ignorance, longing, the same desert all around, darkness, a feeling of oppression - all these horrors were, are and will be, and because another thousand years will pass, life will not get better. And he didn't want to go home.
The gardens were called widows because they were maintained by two widows, a mother and a daughter. The fire burned hotly, with a crackling sound, lighting up the plowed land far around. The widow Vasilisa, a tall, plump old woman in a man's sheepskin coat, stood by and gazed at the fire in thought; her daughter Lukerya, small, pockmarked, with a silly face, sat on the ground and washed the cauldron and spoons. Obviously they just had supper. Male voices were heard; it is the local workers on the river who watered the horses.
“So winter has come back for you,” said the student, going up to the fire. - Hello!
Vasilisa shuddered, but immediately recognized him and smiled affably.
“I didn't know, God bless you,” she said. - To be rich.
We talked. Vasilisa, an experienced woman who once served as nurses for the gentlemen and then as nannies, expressed herself delicately, and a soft, sedate smile never left her face; her daughter Lukerya, a village woman, beaten by her husband, only squinted at the student and was silent, and her expression was strange, like that of a deaf-mute.
“The Apostle Peter warmed himself by the fire in the same way on a cold night,” said the student, holding out his hands to the fire. - So it was cold then. Oh, what a terrible night it was, grandma! An extremely dull, long night!
He looked around at the darkness, shook his head convulsively and asked:
- I suppose you were on the twelve gospels?
- Was, - answered Vasilisa.
- If you remember, during the Last Supper Peter said to Jesus: "I am ready with you both into prison and to death." And the Lord to him to this: "I tell you, Peter, today the noose will not sing, that is, the rooster, how you will deny three times that you do not know me." After the supper, Jesus was mortally grieving in the garden and prayed, and poor Peter was tired of his soul, weakened, his eyelids were heavy, and he could not overcome sleep. I slept. Then, you heard, Judas kissed Jesus that very night and gave him over to his tormentors. They took him bound to the high priest and beat him, and Peter, exhausted, tormented by longing and anxiety, you know, not getting enough sleep, anticipating that something terrible was about to happen on earth, walked after him ... He passionately, without memory, loved Jesus , and now I saw from a distance how they beat him ...
Lukerya left her spoons and fixed her fixed gaze on the student.
“They came to the high priest,” he continued, “they began to interrogate Jesus, and the workers lit a fire in the middle of the courtyard, because it was cold, and warmed themselves. Peter stood with them near the fire and also warmed himself, as I am now. One woman, seeing him, said: “And this one was with Jesus,” that is, that he, they say, should be led to the interrogation. And all the workers who were near the fire must have looked at him suspiciously and sternly, because he was embarrassed and said: "I do not know him." A little later, again, someone recognized him as one of Jesus' disciples and said: "And you are one of them." But he denied again. And for the third time, someone turned to him: "But didn't I see you in the garden with him today?" He denied for the third time. And after that time, the cock crowed at once, and Peter, looking at Jesus from afar, remembered the words that he had spoken to him at the supper ... He remembered, woke up, went out of the courtyard and wept bitterly. The Gospel says: "And he went out, weeping bitterly." I imagine: a quiet, quiet, dark, dark garden, and in the silence you can barely hear muffled sobs ...
The student sighed and thought. Continuing to smile, Vasilisa suddenly sobbed, tears, large, abundant, flowed down her cheeks, and she shielded her face from the fire with her sleeve, as if ashamed of her tears, and Lukerya, looking
У записи 7 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Татьяна Фоминова
