Москва. Зима. Холод. Мальчишки на снегу гоняют в футбол. Новенький мяч, подареный маленькому мальчику на день рождения, звонко шлёпает по двору. Теперь он большой, теперь он свой в доску. Сегодня он первый - больше ни у кого во дворе нет настоящего кожаного мяча.
Крики, азарт. Удар. Звон разбитого стекла. Грозный топот сапог и яростная матерщина дворника раздаётся за спиной. Остальные тут же разбежались, а мальчик замешкался, и теперь задыхаясь из всех сил бежит по замёрзшему асфальту двора. Ледяной воздух свистит в носу, обжигая маленькие лёгкие. Он остался один, совсем один. Ему никто не поможет, он наедине со своей судьбой, рука которой - этот ужасный дворник в тулупе на голое тело, с его чудовищной бранью, красным от злости пропитым лицом - неминуемо настигнет его, и случится нечто ужасное.
Что мальчик боялся подумать, мысли суетливо теснились в голове, мелькая разрозненными образами. "Ах, ну зачем, зачем? К чему всё это? Эта зима, этот снег, это дурацкое стекло. Этот футбол, эти мальчишки, этот имидж дворового лидера? Я же тихий домашний мальчик, мог бы сидеть сейчас в тепле, закутавшись в плед, поглядывать в окно на пламенеющий ледяной закат над этим огромным заснеженным городом, пить чай с бабушкиным вареньем и читать потрёпаный томик моего любимого Хемингуэя, вместе с его героями пил бы ямайский ром, любовался прелестными мулатками и креолками и курил бы замечательные кубинские сигары". (Да-да, мальчик реально знал слово имидж и рассуждал почти как Хемингуэй...)
А в это время Эрнест Хемингуэй, в Гаване, сидя под опостылевшим полосатым тентом, лениво потягивая ром и перебирая снасти, раздражённо думал: "Как надоела эта Куба, как достала эта вязкая влажная жара, эти вонючие сигары, эти потные кубинские потаскухи и жирные плантаторы с их бесконечными разговорами о ценах на сахарный тростник. Почему я не в Париже, не с моим другом Жан Поль Сартром? Мы бы сидели в кафешантане на Монмартре, пили кофе, любовались бы проходящими прелестницами, слушали бы бродячих музыкантов и треск каштанов в жаровне, и беседовали о вечном".
А в это время Жан Поль Сартр, сидя в бистро, посасывал коньяк из бокала, тоскливо поглядывая на бурлящую за окном сутолоку парижской улицы и думал: "Боже, как мне надоел Париж, как мне надоели эти кафе с их липкими столиками и мухами, эти фальшивящие шансонье, эти заросшие создания, мнящие себя художниками, эти пропитые непризнанные гении пера, эта мёртвая слава, вся эта бесконечная призрачная суета и погоня за миражами, эти тупые парижские шлюхи и их надутые мужья-клерки. Как мерзок этот палёный коньяк. Ну почему я не в заснеженной Москве, не пью обжигающую ледяную водку с моим другом Андреем Платоновым, не курю эти странные крепкие русские сигареты без фильтра и не веду с ним разговоры о смысле жизни?"
А в это время в Москве, грохоча стоптанными кирзовыми сапогами по обледенелому асфальту, Андрей Платонов бежал по двору и кричал: "Поймаю сволочь, убью на х..!"
Крики, азарт. Удар. Звон разбитого стекла. Грозный топот сапог и яростная матерщина дворника раздаётся за спиной. Остальные тут же разбежались, а мальчик замешкался, и теперь задыхаясь из всех сил бежит по замёрзшему асфальту двора. Ледяной воздух свистит в носу, обжигая маленькие лёгкие. Он остался один, совсем один. Ему никто не поможет, он наедине со своей судьбой, рука которой - этот ужасный дворник в тулупе на голое тело, с его чудовищной бранью, красным от злости пропитым лицом - неминуемо настигнет его, и случится нечто ужасное.
Что мальчик боялся подумать, мысли суетливо теснились в голове, мелькая разрозненными образами. "Ах, ну зачем, зачем? К чему всё это? Эта зима, этот снег, это дурацкое стекло. Этот футбол, эти мальчишки, этот имидж дворового лидера? Я же тихий домашний мальчик, мог бы сидеть сейчас в тепле, закутавшись в плед, поглядывать в окно на пламенеющий ледяной закат над этим огромным заснеженным городом, пить чай с бабушкиным вареньем и читать потрёпаный томик моего любимого Хемингуэя, вместе с его героями пил бы ямайский ром, любовался прелестными мулатками и креолками и курил бы замечательные кубинские сигары". (Да-да, мальчик реально знал слово имидж и рассуждал почти как Хемингуэй...)
А в это время Эрнест Хемингуэй, в Гаване, сидя под опостылевшим полосатым тентом, лениво потягивая ром и перебирая снасти, раздражённо думал: "Как надоела эта Куба, как достала эта вязкая влажная жара, эти вонючие сигары, эти потные кубинские потаскухи и жирные плантаторы с их бесконечными разговорами о ценах на сахарный тростник. Почему я не в Париже, не с моим другом Жан Поль Сартром? Мы бы сидели в кафешантане на Монмартре, пили кофе, любовались бы проходящими прелестницами, слушали бы бродячих музыкантов и треск каштанов в жаровне, и беседовали о вечном".
А в это время Жан Поль Сартр, сидя в бистро, посасывал коньяк из бокала, тоскливо поглядывая на бурлящую за окном сутолоку парижской улицы и думал: "Боже, как мне надоел Париж, как мне надоели эти кафе с их липкими столиками и мухами, эти фальшивящие шансонье, эти заросшие создания, мнящие себя художниками, эти пропитые непризнанные гении пера, эта мёртвая слава, вся эта бесконечная призрачная суета и погоня за миражами, эти тупые парижские шлюхи и их надутые мужья-клерки. Как мерзок этот палёный коньяк. Ну почему я не в заснеженной Москве, не пью обжигающую ледяную водку с моим другом Андреем Платоновым, не курю эти странные крепкие русские сигареты без фильтра и не веду с ним разговоры о смысле жизни?"
А в это время в Москве, грохоча стоптанными кирзовыми сапогами по обледенелому асфальту, Андрей Платонов бежал по двору и кричал: "Поймаю сволочь, убью на х..!"
Moscow. Winter. Cold. Boys in the snow chasing football. A brand new ball, presented to a little boy for his birthday, slaps loudly around the yard. Now he is big, now he is his own on the board. Today he is the first - no one else has a real leather ball in the yard.
Screams, excitement. Hit. Ringing broken glass. Terrible clatter of boots and furious swearing of a janitor is heard behind him. The rest immediately ran away, and the boy hesitated, and now, panting with all his might, he was running along the frozen asphalt of the yard. The icy air whistles in the nose, burning small lungs. He was left alone, completely alone. Nobody will help him, he is alone with his fate, whose hand - this terrible janitor in a sheepskin coat on his naked body, with his monstrous abuse, a face soaked with red with anger - will inevitably overtake him, and something terrible will happen.
What the boy was afraid to think, thoughts crowded fussy in his head, flickering in disparate images. "Ah, why, why? Why all this? This winter, this snow, this stupid glass. This football, these boys, this image of a yard leader? I’m a quiet house boy, I could sit now warm, wrapped in a blanket , to look out the window at a flaming ice sunset over this huge snow-covered city, drink tea with grandmother's jam and read a tattered volume of my beloved Hemingway, together with his heroes, would drink Jamaican rum, admire lovely mulattos and creole and smoke wonderful Cuban cigars. " (Yes, the boy really knew the word image and reasoned almost like Hemingway ...)
At this time, Ernest Hemingway, in Havana, sitting under a disgusting striped awning, lazily sipping rum and sorting out gear, irritably thought: “How tired of this Cuba, how this viscous, moist heat, these smelly cigars, these sweaty Cuban sluts and fat planters got tired of with their endless conversations about sugarcane prices, why am I not in Paris, not with my friend Jean-Paul Sartre? We would sit in a cafe in Montmartre, drink coffee, admire passing ladies, listen to roaming musicians and crackle chestnuts in a brazier, and talked about the eternal. "
Meanwhile, Jean-Paul Sartre, sitting in a bistro, was sucking cognac from a glass, looking wistfully at the hustle and bustle of a Parisian street boiling outside the window and thinking: "God, I’m tired of Paris, how tired I am of these cafes with their sticky tables and flies, these fake chansonnier, these overgrown creatures, pretending to be artists, these drenched unrecognized geniuses of the pen, this dead glory, all this endless ghostly vanity and the pursuit of mirages, these stupid Parisian whores and their pouting clerks husbands. I’m not in snowy Moscow, I don’t drink scalding ice vodka with my friend Andrei Platonov, I don’t smoke these strange strong Russian cigarettes without a filter and I don’t talk with him about the meaning of life? "
And at this time in Moscow, rattling his worn tarpaulin boots on icy asphalt, Andrei Platonov ran around the yard and shouted: “I’ll catch the bastard, I’ll kill you at x ..!”
Screams, excitement. Hit. Ringing broken glass. Terrible clatter of boots and furious swearing of a janitor is heard behind him. The rest immediately ran away, and the boy hesitated, and now, panting with all his might, he was running along the frozen asphalt of the yard. The icy air whistles in the nose, burning small lungs. He was left alone, completely alone. Nobody will help him, he is alone with his fate, whose hand - this terrible janitor in a sheepskin coat on his naked body, with his monstrous abuse, a face soaked with red with anger - will inevitably overtake him, and something terrible will happen.
What the boy was afraid to think, thoughts crowded fussy in his head, flickering in disparate images. "Ah, why, why? Why all this? This winter, this snow, this stupid glass. This football, these boys, this image of a yard leader? I’m a quiet house boy, I could sit now warm, wrapped in a blanket , to look out the window at a flaming ice sunset over this huge snow-covered city, drink tea with grandmother's jam and read a tattered volume of my beloved Hemingway, together with his heroes, would drink Jamaican rum, admire lovely mulattos and creole and smoke wonderful Cuban cigars. " (Yes, the boy really knew the word image and reasoned almost like Hemingway ...)
At this time, Ernest Hemingway, in Havana, sitting under a disgusting striped awning, lazily sipping rum and sorting out gear, irritably thought: “How tired of this Cuba, how this viscous, moist heat, these smelly cigars, these sweaty Cuban sluts and fat planters got tired of with their endless conversations about sugarcane prices, why am I not in Paris, not with my friend Jean-Paul Sartre? We would sit in a cafe in Montmartre, drink coffee, admire passing ladies, listen to roaming musicians and crackle chestnuts in a brazier, and talked about the eternal. "
Meanwhile, Jean-Paul Sartre, sitting in a bistro, was sucking cognac from a glass, looking wistfully at the hustle and bustle of a Parisian street boiling outside the window and thinking: "God, I’m tired of Paris, how tired I am of these cafes with their sticky tables and flies, these fake chansonnier, these overgrown creatures, pretending to be artists, these drenched unrecognized geniuses of the pen, this dead glory, all this endless ghostly vanity and the pursuit of mirages, these stupid Parisian whores and their pouting clerks husbands. I’m not in snowy Moscow, I don’t drink scalding ice vodka with my friend Andrei Platonov, I don’t smoke these strange strong Russian cigarettes without a filter and I don’t talk with him about the meaning of life? "
And at this time in Moscow, rattling his worn tarpaulin boots on icy asphalt, Andrei Platonov ran around the yard and shouted: “I’ll catch the bastard, I’ll kill you at x ..!”
У записи 6 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Елена Королёва
