Ручьи ночью
На станции Ручьи, вернее сказать на платформе Ручьи, ночью никогда я не был.
Но тысячи раз слышал ее, засыпая в комнате обращенной окном к улице Руставели в пятиэтажке на Карпинского.
Я слышал переговоры диспетчеров, гул товарняков, стук колес. Слышал так отчетливо будто кровать моя находилась непосредственно в маленьком домике около платформы.
Платформа Ручьи ночью проникала в мои сны. Звук товарняков рождал причудливые образы, и если этот звук был реален, то кто скажет что и пустой, освещенный фиолетовой сумерченостью вагон – смесь плацкарта с хрущевкой, не был реальностью.
Конечно был.
За окнами поезда проплывало неизменное сновидческое лето, в котором в лесах жглись костры и стояли шатры балаганов, гремели тусы, вырастали белые коробки загородных складов и мег, грибными полянами краснели и чернели крыши дачных садоводств, разлетались стаями птиц многоуровневые раздолбанные русские хайвеи и снова и снова начинались и кончались окраинные микрорайоны, те что выстроились как на школьной линейке вдоль железных дорог – было не понять вечер это с его сумасшедшими закатами или ранний рассвет, застойные 80-е откуда-то из рассказов Кира Булычева или притихшие и уснувшие 2000-е, которым снится что они уже 2010-е.
Я был и внутри этого вагона и вне его.
Потом вдруг что-то вытаскивало меня из этой дремы, неудобно лежащая затекшая нога, пересохшее горло, комар или просто тревожная мысль подобная комару в самой потаенной части потолка.
Я оказывался в тишине комнаты, товарняк с Ручьев уже уехал, только шелестели деревья и ветер гулял по кварталам.
Я ждал очередного товарняка. Он долго не приходил, и я почти уже засыпал так – проваливаясь в пустой и черный сон – я принимал за товарняк напряжение старого холодильника, вдруг решившего заурчать электрической кошкой, но потом наконец – я выделял этот звук – будучи в реальности процентов на 20, между реальностью и сном – раздавался гудок, будто закипал вселенский чайник, тот который генерирует облака, которые на рассвете поплывут над городом. Начинался ритм.
Тогда я ловил момент, как реальный товарняк переходит в сновидческий. Я пытался поймать и зафиксировать – как моя голова, мой сон, преломляет эту материю колеблющегося воздуха и превращает в свой собственный летний поезд-мечты. Это была граница где окружающий меня мир, мир вещей в себе, непознаваемый по Канту, переходит в мою субъективность.
Найдя эту пограничную точку звуков, я начинал играть ей. То возвращаясь в реальность, то погружаясь в свой летний вагон.
Куда он ехал по карте бесконечного лета? У него были свои остановки – какая-то необязательная прогулка в ФиксПрайс, странный день в детстве на даче, время счастливых дождей – так назывались платформы, на которых он останавливался.
Реальный товарняк уже уходил, но шлейф оставленный им в моем сне оставался, тянулся и я ехал на своем поезде в сны.
Теперь меня уже ничего не вытаскивало из него, я терял память и дальнейшее конечно помнил только обрывками, сложенными в пазл на утро. Но кажется и они скоро забывались.
Так было в один из дней нашей бесконечной реальности, было или будет или есть. Ведь этот переход от товарняка к сновидческому сну не знает времени.
Но знает счастье.
На станции Ручьи, вернее сказать на платформе Ручьи, ночью никогда я не был.
Но тысячи раз слышал ее, засыпая в комнате обращенной окном к улице Руставели в пятиэтажке на Карпинского.
Я слышал переговоры диспетчеров, гул товарняков, стук колес. Слышал так отчетливо будто кровать моя находилась непосредственно в маленьком домике около платформы.
Платформа Ручьи ночью проникала в мои сны. Звук товарняков рождал причудливые образы, и если этот звук был реален, то кто скажет что и пустой, освещенный фиолетовой сумерченостью вагон – смесь плацкарта с хрущевкой, не был реальностью.
Конечно был.
За окнами поезда проплывало неизменное сновидческое лето, в котором в лесах жглись костры и стояли шатры балаганов, гремели тусы, вырастали белые коробки загородных складов и мег, грибными полянами краснели и чернели крыши дачных садоводств, разлетались стаями птиц многоуровневые раздолбанные русские хайвеи и снова и снова начинались и кончались окраинные микрорайоны, те что выстроились как на школьной линейке вдоль железных дорог – было не понять вечер это с его сумасшедшими закатами или ранний рассвет, застойные 80-е откуда-то из рассказов Кира Булычева или притихшие и уснувшие 2000-е, которым снится что они уже 2010-е.
Я был и внутри этого вагона и вне его.
Потом вдруг что-то вытаскивало меня из этой дремы, неудобно лежащая затекшая нога, пересохшее горло, комар или просто тревожная мысль подобная комару в самой потаенной части потолка.
Я оказывался в тишине комнаты, товарняк с Ручьев уже уехал, только шелестели деревья и ветер гулял по кварталам.
Я ждал очередного товарняка. Он долго не приходил, и я почти уже засыпал так – проваливаясь в пустой и черный сон – я принимал за товарняк напряжение старого холодильника, вдруг решившего заурчать электрической кошкой, но потом наконец – я выделял этот звук – будучи в реальности процентов на 20, между реальностью и сном – раздавался гудок, будто закипал вселенский чайник, тот который генерирует облака, которые на рассвете поплывут над городом. Начинался ритм.
Тогда я ловил момент, как реальный товарняк переходит в сновидческий. Я пытался поймать и зафиксировать – как моя голова, мой сон, преломляет эту материю колеблющегося воздуха и превращает в свой собственный летний поезд-мечты. Это была граница где окружающий меня мир, мир вещей в себе, непознаваемый по Канту, переходит в мою субъективность.
Найдя эту пограничную точку звуков, я начинал играть ей. То возвращаясь в реальность, то погружаясь в свой летний вагон.
Куда он ехал по карте бесконечного лета? У него были свои остановки – какая-то необязательная прогулка в ФиксПрайс, странный день в детстве на даче, время счастливых дождей – так назывались платформы, на которых он останавливался.
Реальный товарняк уже уходил, но шлейф оставленный им в моем сне оставался, тянулся и я ехал на своем поезде в сны.
Теперь меня уже ничего не вытаскивало из него, я терял память и дальнейшее конечно помнил только обрывками, сложенными в пазл на утро. Но кажется и они скоро забывались.
Так было в один из дней нашей бесконечной реальности, было или будет или есть. Ведь этот переход от товарняка к сновидческому сну не знает времени.
Но знает счастье.
Streams at night
At Brooks station, or rather on Brooks platform, I have never been at night.
But I heard it a thousand times, falling asleep in a room with a window facing Rustaveli Street in a five-story building on Karpinsky.
I heard dispatchers talking, the roar of goods, the sound of wheels. I heard so clearly as if my bed was directly in a small house near the platform.
The Brooks platform penetrated my dreams at night. The sound of freight cars gave rise to bizarre images, and if this sound was real, then who would say that the empty car, illuminated by purple twilight - a mixture of a reserved seat with Khrushchev, was not a reality.
Of course it was.
An invariable dreaming summer passed through the train windows, in which bonfires were burned in the woods and booth tents were thundered, tusks thundered, white boxes of out-of-town warehouses grew and meg, mushroom glades reddened and blackened the roofs of summer cottages, multilevel gouged Russian highways scattered in flocks of birds and again and again the outlying microdistricts began and ended, those that lined up on a school line along the railroads - there was no way to understand the evening with its crazy sunsets or early dawn, the stagnant 80s from somewhere McGee cry or hushed and asleep 2000s who dream that they are already 2010s.
I was both inside and outside the car.
Then suddenly something pulled me out of this nap, an uncomfortably lying numb leg, a dry throat, a mosquito, or just a disturbing thought like a mosquito in the most hidden part of the ceiling.
I found myself in the silence of the room, the freight from the Streams had already left, only the trees rustled and the wind walked around the blocks.
I was waiting for another commodity. It didn’t come for a long time, and I almost fell asleep like this - falling into an empty and black dream - I took for the goods the voltage of the old refrigerator, which suddenly decided to purr with an electric cat, but then finally - I singled out this sound - being 20 percent in reality, between reality and sleep - there was a beep, as if a universal teapot was boiling, one that generates clouds that will float above the city at dawn. The rhythm began.
Then I seized the moment when a real commodity turns into a dream one. I tried to catch and fix - how my head, my dream, refracts this matter of fluctuating air and turns it into my own summer dream train. This was the border where the world around me, the world of things in myself, unknowable by Kant, passes into my subjectivity.
Having found this boundary point of sounds, I began to play it. Now returning to reality, then plunging into your summer car.
Where did he go on the map of endless summer? He had his stops - some kind of optional trip to Fix Price, a strange day in his childhood at the cottage, a time of happy rains - these were the platforms on which he stopped.
The real freight was already leaving, but the train left by him in my dream remained, stretched, and I rode my dream train on my train.
Now nothing was pulling me out of it, I was losing my memory, and of course I only remembered further things only in fragments put into the puzzle in the morning. But it seems they were soon forgotten.
So it was one of the days of our infinite reality, it was or will be or is. Indeed, this transition from a commodity to a dream does not know the time.
But he knows happiness.
At Brooks station, or rather on Brooks platform, I have never been at night.
But I heard it a thousand times, falling asleep in a room with a window facing Rustaveli Street in a five-story building on Karpinsky.
I heard dispatchers talking, the roar of goods, the sound of wheels. I heard so clearly as if my bed was directly in a small house near the platform.
The Brooks platform penetrated my dreams at night. The sound of freight cars gave rise to bizarre images, and if this sound was real, then who would say that the empty car, illuminated by purple twilight - a mixture of a reserved seat with Khrushchev, was not a reality.
Of course it was.
An invariable dreaming summer passed through the train windows, in which bonfires were burned in the woods and booth tents were thundered, tusks thundered, white boxes of out-of-town warehouses grew and meg, mushroom glades reddened and blackened the roofs of summer cottages, multilevel gouged Russian highways scattered in flocks of birds and again and again the outlying microdistricts began and ended, those that lined up on a school line along the railroads - there was no way to understand the evening with its crazy sunsets or early dawn, the stagnant 80s from somewhere McGee cry or hushed and asleep 2000s who dream that they are already 2010s.
I was both inside and outside the car.
Then suddenly something pulled me out of this nap, an uncomfortably lying numb leg, a dry throat, a mosquito, or just a disturbing thought like a mosquito in the most hidden part of the ceiling.
I found myself in the silence of the room, the freight from the Streams had already left, only the trees rustled and the wind walked around the blocks.
I was waiting for another commodity. It didn’t come for a long time, and I almost fell asleep like this - falling into an empty and black dream - I took for the goods the voltage of the old refrigerator, which suddenly decided to purr with an electric cat, but then finally - I singled out this sound - being 20 percent in reality, between reality and sleep - there was a beep, as if a universal teapot was boiling, one that generates clouds that will float above the city at dawn. The rhythm began.
Then I seized the moment when a real commodity turns into a dream one. I tried to catch and fix - how my head, my dream, refracts this matter of fluctuating air and turns it into my own summer dream train. This was the border where the world around me, the world of things in myself, unknowable by Kant, passes into my subjectivity.
Having found this boundary point of sounds, I began to play it. Now returning to reality, then plunging into your summer car.
Where did he go on the map of endless summer? He had his stops - some kind of optional trip to Fix Price, a strange day in his childhood at the cottage, a time of happy rains - these were the platforms on which he stopped.
The real freight was already leaving, but the train left by him in my dream remained, stretched, and I rode my dream train on my train.
Now nothing was pulling me out of it, I was losing my memory, and of course I only remembered further things only in fragments put into the puzzle in the morning. But it seems they were soon forgotten.
So it was one of the days of our infinite reality, it was or will be or is. Indeed, this transition from a commodity to a dream does not know the time.
But he knows happiness.
У записи 89 лайков,
1 репостов,
3573 просмотров.
1 репостов,
3573 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Игорь Антоновский
