Правила жизни Мартина Скорсезе Режиссер, 74 года, Лос-Анджелес - Запись на стене пользователя Максим Жерновой в Вконтакте. Комментарии и лайки к записи.

Максим Жерновой ☢«ýòustås»☢

Правила жизни Мартина Скорсезе
Режиссер, 74 года, Лос-Анджелес

Должен сказать, у меня довольно паршивое настроение. И так уже лет 40.

Становясь старше, время от времени ты должен выбирать, с кем сражаться. В молодости ты воюешь со всеми. Ты как боец на ринге, дерешься со всяким, кто бы ни вошел. С возрастом приходится осознавать: подожди-ка, это не стоит потраченных сил, потерпи, пока не начнется монтаж.

Кажется, сейчас я стал немного мягче, потому что в конце концов в начале 1990-х многим в Голливуде понравилось то, что я делал. Они осмотрелись, а я все еще тут. Спустя 20 лет они сказали себе: «Эй, он все еще жив. Он снял много чего, и это было неплохо. Не принесло денег в то время, но было совсем не плохо». Оказалось, что когда мне нужны были деньги, почти в каждой студии находился человек, которому я нравился. Так что я прекратил бороться.

Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что со временем приучаешься думать, прежде чем действовать.

Когда я снимал «Казино», я был очень зол на Лас-Вегас. Вам может нравиться Вегас, но это место исключительной жадности. Он всегда был вроде отражения Голливуда, отражения американской культуры. I can’t get no satisfaction, как поют Rolling Stones. Еще, еще, еще и еще. Бесконечное обжорство, пока все не лопнут. И это мое отношение заметно в фильме.

Я не различаю право и лево. На площадке, когда я говорю: «Я хочу, чтобы этот человек встал левее», — я должен коснуться плеча, иначе обязательно перепутаю. Кроме того, я отчасти дислексик. Когда я говорю «госпиталь»... Вот видите, я хотел сказать «отель». В общем, когда я хочу сказать про «отель», я произношу: «Почему бы нам не отправить его обратно в госпиталь».

Во время съемок «Бешеного быка» (1980 год. — Esquire) я на самом деле чуть не умер от кокаина, но по прихоти судьбы все кончилось хорошо, я не умер, а доснял фильм. Мне было плевать, что с ним потом будет, я просто хотел вывалить в него все. Я был очень зол. Но это была очень продуктивная злость. Я знал, что, скорее всего, это будет последний фильм, который я сниму. Я чувствовал, что в режиссуре для меня больше нет места. Особенно в Америке.

Злость заложена в самой человеческой природе, если ты жив — ты зол. Она может быть деструктивной, может стать причиной убийства, может съесть тебя изнутри. Но в то же время может быть и конструктивной.

Моя проблема в том, что я хочу делать все сразу. Я хотел снимать кино про Александра Македонского, и Оливер Стоун сказал мне: «Ну уж нет, это буду делать я. Тебе же нравятся римляне, ты не любишь греков». Я говорю: «Я люблю греков!» «Нет, — говорит, — я тебя знаю, ты любишь римлян». И он был прав!

В Хеллз Китчен (один из самых дешевых районов Манхеттена. — Esquire), где мы снимали, был парк. Между 11-й улицей и 54-й, или 56-й — не помню. Теперь он называется Клинтон парк. Там стоит бронзовая статуя солдата, на которой написано что-то о Первой мировой войне. На протяжении пятнадцати лет, каждый раз, как я проходил мимо, она всегда была вымазана краской или покрыта граффити. Я говорил: «Эта бронза такая красивая, в Первую мировую войну погибло столько людей. Да и во Вторую тоже. Кажется, это не слишком уважительно». Понимаете, даже если ты пацифист, то совсем не обязательно быть идиотом. Мне нравится, что теперь его отмыли.

С другой стороны, Америка тем и красива, что ты можешь сжечь флаг. Возможно, тебе не захочется, но ты можешь. Хотя я сам не стал бы этого делать, хотя бы потому, что люди гибли за этот флаг.

Я параноик и больше не хожу по улицам. Хотя раньше много гулял.

Сейчас уже и не скажешь ничего ни о каких меньшинствах. Из-за всей этой политкорректности стало крайне сложно рот раскрыть.

Я вырос в доме номер 232 по Элизабет-стрит. Туда приезжали люди из одного сицилийского городка, так что скоро он сам стал маленькой Кирминой — это такой город недалеко от Палермо, откуда была родом мамина мама. А через улицу стоял дом 241, и там было то же самое, только люди приезжали из Пулици — это тоже недалеко от Палермо, только повыше в горах. Оттуда родом был отец отца. Эти два дома стояли друг напротив друга, но мама рассказывала, что когда она только познакомилась с отцом, у них была проблема: они были разной национальности. Так и сказала — «разной национальности», хотя они просто были из разных деревень.

Я люблю монтировать, я знаю, как смонтировать кино, возможно, даже знаю, как его снять, но я не знаю, как сделать освещение. Наверное, это связано с тем, что я вырос без света, в доходных домах. Это было как в деревне, где очень много жизненной силы. Но свет был весь искусственный. Поэтому я не знал, откуда должен идти свет, когда я стал снимать кино.

У нас в районе жили только итальянцы. Там была одна женщина, которая держала мясную лавку в доме напротив. Звали ее Мэри Мясник. Она и сейчас там живет, и хотя ей 90 лет, она все еще рубит мясо. Вот вы бы к ней сходили и взяли интервью. Железная старуха. Я ее даже снял в своем первом фильме. У нее всегда было потрясающе свежее мясо. А главное — ты всегда видел, как его рубят, как оно лежит, разрезанное на правильные куски.

Когда я был маленький, не очень это понимал, но на самом деле все мы жили в самой настоящей сицилийской деревне. Это был живой организм. Было там еще одно место — магазин Торминелли. Маленький такой продуктовый магазин, но я его никогда не забуду. Когда был обед, я там покупал сэндвич, а потом нес его в школу. Там были огромные бочки с оливками, потрясающая пряная ветчина, всякие мясные деликатесы, салат из тунца, который делал сам Торминелли. И все это пахло. Пахло просто потрясающе.

Когда «Таксиста» должны были номинировать на «Оскар» как лучший фильм, он получил три другие номинации: лучший актер, лучшая актриса второго плана и лучшая музыка. Сценарий и режиссер остались без номинаций. Я был очень расстроен, и сказал себе: «Знаешь что? Так и должно быть». А что мне было делать — пойти домой и поплакать?

Не бывает бессмысленного насилия. «Город бога» (бразильский фильм о жизни подростков в нищем и криминальном квартале Рио-де-Жанейро. — Esquire) — это бессмысленное насилие? Нет, это реальность, это настоящая жизнь, это просто состояние человека. Когда в молодости я был увлечен христианством, католицизмом, я к этому относился довольно наивно. Где-то в глубине души мне очень хотелось верить, что все люди действительно хороши, — но реальность перевесила.

Мне кажется, что любой чуткий человек должен понимать, что насилие не может изменить мир, а если и меняет, то только временно.

Когда мы готовились к съемкам «Воскрешая мертвецов», мы с Джо Коннелли (автор книги, которая легла в основу фильма. — Esquire) катались на скорой помощи по Нью-Йорку. Так вот, когда ты едешь на скорой по городу, особенно если это Манхеттен, ощущение совершенно безумное. Кругом летят огни, красный свет, радио орет. Поначалу врачи скорой вели себя очень пристойно: мол, вот как у нас тут все чинно. Это было очень мило с их стороны. Но в конце концов Джо, а он этот мир знает не понаслышке, говорит: «Ладно вам, ребята. Давайте уж, как положено. Врубайте радио». Они врубают радио, а там — The Who. Я потом использовал в фильме эту их песню «Drive your bloody baggage out» («Увози отсюда свое чертово барахло». — Esquire). Ну вот, несемся мы по улице, сирена гудит... Когда переезжаешь к перекрестку, становится довольно страшно. Они никогда не останавливаются, просто притормаживают, если кто-то есть на пути. А потом — приезжаешь на место, и все время оказывается, что нужно бежать по лестнице пять пролетов. Именно пять. Вызов — «затруднение дыхания». Но ты никогда не знаешь, что там на самом деле. И вот ты бежишь — первый пролет, второй, третий, и тут спрашиваешь себя: «А что если это не затрудненное дыхание? А что если там какой-нибудь маньяк, который кого-то убил? Или просто мужик с пистолетом?» Но тогда оказалось, что это был просто мальчик, у которого были серьезные проблемы с легкими. Там были его мать и бабушка. И вот, когда мы пробежали эти пять пролетов, нас встречает бабушка и говорит: «Бедные, совсем запыхались, идите сюда». Мальчику было плохо из-за астмы. Но меня по-настоящему поразило, что она заботилась о нас.

Я не понимаю рэп и не слушаю его. Но его невозможно остановить. Его делают дети, у которых нет другого способа выражения, поскольку писать музыку дешевле, чем снимать кино, и им не хватает словаря, чтобы сесть и заняться литературой, написать книгу. Они живут на дне. Я видел пьяных ребят, единственным желанием которых было выпить еще. Ты видишь, как они блюют, как они умирают. Это повторяется и повторяется. Протрезвев, они работают немного на кого-нибудь по соседству, потом снова напиваются и теряют контроль над собой. Это угнетающее зрелище. В результате кто-то злится и бьет их битой по голове, потому что от них одни неприятности.

Когда я слышу о том, что нужно проявлять к людям жалость, я не понимаю, как это вообще возможно в городских условиях, особенно в Нью-Йорке. Как открыться и не потерять способность сочувствовать людским страданиям, которые окружают тебя со всех сторон?

Конечно, приятно читать про себя, что ты величайший из ныне живущих американских режиссеров, но я научился не воспринимать это все всерьез. Нельзя быть слишком надменным, тогда все начинает валиться из рук. А если говорить про кино, то есть множество людей, которые снимают отличные фильмы: Стивен Спилберг, Фрэнсис Коппола, Бернардо Бертолуччи, Дэвид Кроненберг, Вуди Аллен, Роберт Олтман, Спайк Ли, Чарльз Бернетт, Оливер Стоун. А ведь есть еще и китайское кино!

Время идет, я старею и начинаю замечать, что мне просто нужно посидеть в тишине и подумать.

Мы как-то обсуждали проблему насилия с Ричардом Гиром, который уже много лет как ученик далай-ламы. И вот он говорит: «А может, ненасилие революционно?» Может, и так. Может, это и есть крайняя форма революции. Ведь в чем наша сущность? В жестокости или в любви, жалости? И в том и в другом. Но рано или поздно одна из сторон должна победить.

Самое трудное — сохранить истинную простоту.

Недавно я слышал, как Стивен Хокинг (физик, автор знаменито

The rules of life of Martin Scorsese
Director, 74 years old, Los Angeles

I have to say, I have a pretty lousy mood. And so for about 40 years.

When you get older, from time to time you have to choose with whom to fight. In youth, you fight with everyone. You are like a fighter in the ring, you fight with everyone whoever comes in. With age, you have to realize: wait, this is not worth the effort, be patient until the installation begins.

It seems that now I have become a little softer, because in the end in the early 1990s, many in Hollywood liked what I was doing. They looked around, and I'm still here. After 20 years, they said to themselves: “Hey, he is still alive. He took off a lot of things, and that was nice. It didn’t bring money at that time, but it was not bad at all. ” It turned out that when I needed money, there was a person in almost every studio who liked me. So I stopped fighting.

Maybe I'm wrong, but it seems to me that over time you learn to think before you act.

When I shot Casino, I was very angry with Las Vegas. You may like Vegas, but this is a place of exceptional greed. It has always been a reflection of Hollywood, a reflection of American culture. I can’t get no satisfaction, as the Rolling Stones sing. More, more, more and more. Endless gluttony until everyone bursts. And this attitude of mine is noticeable in the film.

I do not distinguish between right and left. On the court, when I say: “I want this person to stand to the left,” I must touch my shoulder, otherwise I will definitely mix it up. In addition, I am partly dyslexic. When I say “hospital” ... You see, I wanted to say “hotel”. In general, when I want to say about the "hotel", I say: "Why do not we send him back to the hospital."

During the filming of Raging Bull (1980 - Esquire), I actually nearly died of cocaine, but by the whim of fate it all ended well, I did not die, but finished the film. I did not care what would happen to him later, I just wanted to dump everything into him. I was very angry. But it was very productive anger. I knew that, most likely, this would be the last film that I will shoot. I felt that there was no more place for me in directing. Especially in America.

Anger is inherent in human nature itself; if you are alive, you are angry. It can be destructive, it can cause murder, it can eat you from the inside. But at the same time it can be constructive.

My problem is that I want to do everything at once. I wanted to make a movie about Alexander the Great, and Oliver Stone told me: “Well, no, I will do it. You like the Romans, you don’t like the Greeks. ” I say: “I love the Greeks!” “No,” he says, “I know you, you love the Romans.” And he was right!

In Hells Kitchen (one of the cheapest areas of Manhattan. - Esquire), where we shot, there was a park. Between 11th Street and 54th, or 56th - I don’t remember. Now it is called Clinton Park. There is a bronze statue of a soldier on which is written something about the First World War. For fifteen years, every time I walked by, she was always smeared with paint or covered with graffiti. I said: “This bronze is so beautiful, so many people died in the First World War. Yes, and the second too. It doesn't seem to be too respectful. ” You see, even if you are a pacifist, it is not necessary to be an idiot. I like that now they washed it.

On the other hand, America is so beautiful that you can burn a flag. You may not want to, but you can. Although I myself would not do this, if only because people died for this flag.

I am paranoid and no longer walk the streets. Although I used to walk a lot.

Now you can’t say anything about any minorities. Because of all this political correctness, it has become extremely difficult to open your mouth.

I grew up in house number 232 on Elizabeth Street. People from one Sicilian town came there, so he soon became a little Kirmina himself - this is such a city near Palermo, where my mother was born. And there was house 241 across the street, and there it was the same, only people came from Pulitsy - this is also not far from Palermo, only higher in the mountains. From there, the father was the father. The two houses stood opposite each other, but my mother said that when she first met her father, they had a problem: they were of different nationalities. She said so - “of different nationalities”, although they were just from different villages.

I like to mount, I know how to mount a movie, maybe I even know how to make it, but I don’t know how to make the lighting. Perhaps this is due to the fact that I grew up without light, in apartment buildings. It was like in a village where there is a lot of vitality. But the light was all artificial. Therefore, I did not know where the light should come from when I started making films.

Only Italians lived in our area. There was one woman who kept a butcher's shop in the house opposite. Her name was Mary the Butcher. She lives there now, and although she is 90 years old, she still cuts meat. So you would go to her and take an interview. Iron old woman. I even shot it in my first film. She always had amazingly fresh meat. And most importantly - you always saw how to rub it