А.В. Амфитеатров о Николае Гумилеве: "Он был человек большой храбрости и присутствия духа"
"...Когда его месяц тому назад арестовали, никто в петроградских литературных кругах не мог угадать, что сей сон означает. Потому что, — казалось бы, — не было в них писателя, более далекого от политики, чем этот цельный и самый выразительный жрец ’’искусства для искусства”. Гумилев и почитал себя, и был поэтом не только по призванию, но и, так сказать, по званию. Когда его спрашивали незнакомые люди, кто он таков, он отвечал — ”я поэт” , — с такою же простотою и уверенностью обычности, как иной обыватель скажет — ”я потомственный почетный гражданин”, ”я присяжный поверенный”, ”я офицер” и т.п. Да он даже и в списках смертников ’’Правды” обозначен, как ’’Гумилев, поэт” . Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или меньшую часть жизни, но всем ее существом; поэтическая мысль и чувство переплетались в нем, как в древнегерманском мейстерзингере, с стихотворским ремеслом, — и недаром же одно из основанных им поэтических товариществ носило имя-девиз ’’Цех поэтов” . Он был именно цеховой поэт, то есть поэт и только поэт, сознательно и умышленно ограничивший себя рамками стихотворного ритма и рифмы.
Он даже не любил, чтобы его называли ’’писателем”, ’’литератором”, резко отделяя ’’поэта” от этих определений в особый, магически очерченный, круг, возвышенный над миром, наподобие как бы некоего амвона. Еще не так давно мы, — я и он, - всегда очень дружелюбные между собою, — довольно резко поспорили об этом разделении в комитете Дома Литераторов, членами которого мы оба были, по поводу непременного желания Гумилева ввести в экспертную комиссию этого учреждения специального делегата от Союза Поэтов, что мне казалось излишним. А однажды — на мой вопрос, читал ли он, не помню уже, какой роман, — Николай Степанович совершенно серьезно возразил, что он никогда не читает беллетристики, потому что, если идея истинно художественна, то она может и должна быть выражена только стихом... Он был всегда серьезен, очень серьезен, жречески важный стихотворец-гирофант. Он писал свои стихи, как будто возносил на алтарь дымящуюся благоуханием жертву богам, и вот уж кто истинно-то мог и имел право сказать о себе:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв...
Всем своим внутренним обликом (в наружности между ними не было решительно ничего общего) Гумилев живо напоминал мне первого поэта, которого я, еще ребенком, встретил на жизненном пути своем: безулыбочного священнодейца Ап.Ник. Майкова... Другие мотивы и формы, но то же мастерство, та же строгая размеренность вдохновения, та же рассудочность средств и, при совершенном изяществе, некоторый творческий холод... Как Майков, так и Гумилев принадлежали к типу благородных, аристократических поэтов, неохотно спускавшихся с неба на землю, упорно стоявших за свою привилегию, говорить глаголом богов. Пушкин рассказывает о ком-то из своих сверстников, что тот гордо хвалился: — В стихах моих может найтись бессмыслица, но проза - никогда! Я думаю, что Гумилев охотно подписался бы под этою характеристикою. Арест человека, столь исключительно замкнутого в своем искусстве, возбудил в недоумевающем обществе самые разнообразные толки. Тогда шла перерегистрация военных ’’спецов”, - думали, что Гумилев попал в беду, как бывший офицер, который скрывал свое звание. Другие полагали, что он арестован как председатель Клуба поэтов за несоблюдение каких-то формальностей при открытии этого довольно странного учреждения, принявшего к тому же несколько слишком резвый характер.
Принадлежности поэта к какому-нибудь заговору никто не воображал. Не верю я в нее и теперь, когда он расстрелян, как будто бы участник заговора. И не верю не только потому, что быть политическим заговорщиком было не в натуре Гумилева, но и потому, что скажу откровенно: если бы Гумилев был в заговоре, я знал бы об этом. Сдержанный и даже скрытный вообще, он был очень откровенен со мною именно в политических разговорах по душам, которые мы часто вели, шагая вдвоем по Моховой, Симеоновской, Караванной, Невскому, сокрушаясь стыдом и горем, что умирающему Петрограду не достает сил, энергии, героизма, чтобы разрушить постылый ”сушествующий строй” ... Мы не были политическими единомышленниками. Напротив. Мой демократический республиканизм был ему не по душе. Как-то раз я, шутя, напомнил ему, что Платон, в своей идеальной утопии государства, советовал изгнать поэтов из республики.
- Да поэты и сами не пошли бы к нему в республику, — гордо возразил Гумилев.
Он был монархист - и крепкий. Не крикливый, но и нисколько не скрывающийся. В последней книжке своих стихов, вышедшей уже под советским страхом, он не усумнился напечатать маленькую поэму о том, как он, путешествуя в Африке, посетил пророка-полубога ”Махди”, и -
Я ему подарил пистолет
И портрет моего Государя.
На этом, должно быть, и споткнулся он, уже будучи под арестом. Что арестовали его не как заговорщика, тем более опасного, важного, достойного расстрела, есть прямое доказательство. Депутация Профессионального Союза Писателей, недели через две после ареста, отправилась хлопотать за Гумилева. Председатель Чрезвычайки не только не мог ответить, за что взят Гумилев, но даже оказался не знающим, кто он такой...
— Да чем он, собственно, занимается, ваш Гумилевич?
— Не Гумилевич, а Гумилев...
— Ну?
— Он поэт...
— Ага? значит, писатель... Не слыхал... Зайдите через недельку, мы наведем справки...
— Да за что же он арестован-то?
Подумал и... объяснил:
— Видите ли, так как теперь, за свободою торговли, причина спекуляции исключается, то, вероятно, господин Гумилев взят за какое-нибудь должностное преступление...
Депутации оставалось лишь дико уставиться на глубокомысленного чекиста изумленными глазами: Гумилев нигде не служил, — какое же за ним могло быть ’’должностное преступление”? Аполлону, что ли, дерзостей наговорил на Парнасе? Над удивительным свиданием и разговором этим мы много смеялись в Петрограде, никак не предчувствуя, что смех будет прерван пулями и кровью... По всей вероятности, Гумилеву на допросе, как водится у следователей ЧК, был поставлен названный вопрос о политических убеждениях. Отвильнуть от подобного вопроса каким-нибудь спасительным обиняком не составляет большой хитрости, но Гумилев был слишком прямолинеен для фехтования обиняками. В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом (хотя очень не любил Николая II и все последнее поколение павшей династии). В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник.
Если же на допросе следователь умел задеть его самолюбие, оскорбить его тоном или грубым выражением, на что эти господа великие мастера, то можно быть уверенным, что Николай Степанович тотчас же ответил ему по заслуге - с тою мнимо холодною, уничтожающею надменностью, которая всегда проявлялась в нем при враждебных столкновениях, родня его, как некий анахронизм, с дуэлистами-бреттерами ”доброго старого времени” . И как офицер, и как путешественник, он был человек большой храбрости и присутствия духа, закаленных и в ужасах великой войны, и в диких авантюрах сказочных африканских пустынь. Ну, а в чрезвычайках строптивцам подобного закала не спускают. Ставили там людей к стенке и за непочтительную усмешку при имени Ленина или в ответ на провокаторский гимн следователя во славу Третьего Интернационала..."
Этот очерк вошел в книгу Александра Амфитеатрова (1862-1938) «Горестные заметы», Берлин, изд. «Грани», 1922, стр. 37-43. Глава о Гумилеве написана была в сентябре 1921 г. В сокращенном виде печаталась также в газете «Последние новости» (Париж) осенью 1921 г. Текст приводится по изданию: Николай Гумилев в воспоминаниях современников / Ред.-состав., предисл., коммент. В. Крейд. - Париж, Нью-Йорк: Третья волна; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1989.
"...Когда его месяц тому назад арестовали, никто в петроградских литературных кругах не мог угадать, что сей сон означает. Потому что, — казалось бы, — не было в них писателя, более далекого от политики, чем этот цельный и самый выразительный жрец ’’искусства для искусства”. Гумилев и почитал себя, и был поэтом не только по призванию, но и, так сказать, по званию. Когда его спрашивали незнакомые люди, кто он таков, он отвечал — ”я поэт” , — с такою же простотою и уверенностью обычности, как иной обыватель скажет — ”я потомственный почетный гражданин”, ”я присяжный поверенный”, ”я офицер” и т.п. Да он даже и в списках смертников ’’Правды” обозначен, как ’’Гумилев, поэт” . Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или меньшую часть жизни, но всем ее существом; поэтическая мысль и чувство переплетались в нем, как в древнегерманском мейстерзингере, с стихотворским ремеслом, — и недаром же одно из основанных им поэтических товариществ носило имя-девиз ’’Цех поэтов” . Он был именно цеховой поэт, то есть поэт и только поэт, сознательно и умышленно ограничивший себя рамками стихотворного ритма и рифмы.
Он даже не любил, чтобы его называли ’’писателем”, ’’литератором”, резко отделяя ’’поэта” от этих определений в особый, магически очерченный, круг, возвышенный над миром, наподобие как бы некоего амвона. Еще не так давно мы, — я и он, - всегда очень дружелюбные между собою, — довольно резко поспорили об этом разделении в комитете Дома Литераторов, членами которого мы оба были, по поводу непременного желания Гумилева ввести в экспертную комиссию этого учреждения специального делегата от Союза Поэтов, что мне казалось излишним. А однажды — на мой вопрос, читал ли он, не помню уже, какой роман, — Николай Степанович совершенно серьезно возразил, что он никогда не читает беллетристики, потому что, если идея истинно художественна, то она может и должна быть выражена только стихом... Он был всегда серьезен, очень серьезен, жречески важный стихотворец-гирофант. Он писал свои стихи, как будто возносил на алтарь дымящуюся благоуханием жертву богам, и вот уж кто истинно-то мог и имел право сказать о себе:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв...
Всем своим внутренним обликом (в наружности между ними не было решительно ничего общего) Гумилев живо напоминал мне первого поэта, которого я, еще ребенком, встретил на жизненном пути своем: безулыбочного священнодейца Ап.Ник. Майкова... Другие мотивы и формы, но то же мастерство, та же строгая размеренность вдохновения, та же рассудочность средств и, при совершенном изяществе, некоторый творческий холод... Как Майков, так и Гумилев принадлежали к типу благородных, аристократических поэтов, неохотно спускавшихся с неба на землю, упорно стоявших за свою привилегию, говорить глаголом богов. Пушкин рассказывает о ком-то из своих сверстников, что тот гордо хвалился: — В стихах моих может найтись бессмыслица, но проза - никогда! Я думаю, что Гумилев охотно подписался бы под этою характеристикою. Арест человека, столь исключительно замкнутого в своем искусстве, возбудил в недоумевающем обществе самые разнообразные толки. Тогда шла перерегистрация военных ’’спецов”, - думали, что Гумилев попал в беду, как бывший офицер, который скрывал свое звание. Другие полагали, что он арестован как председатель Клуба поэтов за несоблюдение каких-то формальностей при открытии этого довольно странного учреждения, принявшего к тому же несколько слишком резвый характер.
Принадлежности поэта к какому-нибудь заговору никто не воображал. Не верю я в нее и теперь, когда он расстрелян, как будто бы участник заговора. И не верю не только потому, что быть политическим заговорщиком было не в натуре Гумилева, но и потому, что скажу откровенно: если бы Гумилев был в заговоре, я знал бы об этом. Сдержанный и даже скрытный вообще, он был очень откровенен со мною именно в политических разговорах по душам, которые мы часто вели, шагая вдвоем по Моховой, Симеоновской, Караванной, Невскому, сокрушаясь стыдом и горем, что умирающему Петрограду не достает сил, энергии, героизма, чтобы разрушить постылый ”сушествующий строй” ... Мы не были политическими единомышленниками. Напротив. Мой демократический республиканизм был ему не по душе. Как-то раз я, шутя, напомнил ему, что Платон, в своей идеальной утопии государства, советовал изгнать поэтов из республики.
- Да поэты и сами не пошли бы к нему в республику, — гордо возразил Гумилев.
Он был монархист - и крепкий. Не крикливый, но и нисколько не скрывающийся. В последней книжке своих стихов, вышедшей уже под советским страхом, он не усумнился напечатать маленькую поэму о том, как он, путешествуя в Африке, посетил пророка-полубога ”Махди”, и -
Я ему подарил пистолет
И портрет моего Государя.
На этом, должно быть, и споткнулся он, уже будучи под арестом. Что арестовали его не как заговорщика, тем более опасного, важного, достойного расстрела, есть прямое доказательство. Депутация Профессионального Союза Писателей, недели через две после ареста, отправилась хлопотать за Гумилева. Председатель Чрезвычайки не только не мог ответить, за что взят Гумилев, но даже оказался не знающим, кто он такой...
— Да чем он, собственно, занимается, ваш Гумилевич?
— Не Гумилевич, а Гумилев...
— Ну?
— Он поэт...
— Ага? значит, писатель... Не слыхал... Зайдите через недельку, мы наведем справки...
— Да за что же он арестован-то?
Подумал и... объяснил:
— Видите ли, так как теперь, за свободою торговли, причина спекуляции исключается, то, вероятно, господин Гумилев взят за какое-нибудь должностное преступление...
Депутации оставалось лишь дико уставиться на глубокомысленного чекиста изумленными глазами: Гумилев нигде не служил, — какое же за ним могло быть ’’должностное преступление”? Аполлону, что ли, дерзостей наговорил на Парнасе? Над удивительным свиданием и разговором этим мы много смеялись в Петрограде, никак не предчувствуя, что смех будет прерван пулями и кровью... По всей вероятности, Гумилеву на допросе, как водится у следователей ЧК, был поставлен названный вопрос о политических убеждениях. Отвильнуть от подобного вопроса каким-нибудь спасительным обиняком не составляет большой хитрости, но Гумилев был слишком прямолинеен для фехтования обиняками. В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом (хотя очень не любил Николая II и все последнее поколение павшей династии). В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник.
Если же на допросе следователь умел задеть его самолюбие, оскорбить его тоном или грубым выражением, на что эти господа великие мастера, то можно быть уверенным, что Николай Степанович тотчас же ответил ему по заслуге - с тою мнимо холодною, уничтожающею надменностью, которая всегда проявлялась в нем при враждебных столкновениях, родня его, как некий анахронизм, с дуэлистами-бреттерами ”доброго старого времени” . И как офицер, и как путешественник, он был человек большой храбрости и присутствия духа, закаленных и в ужасах великой войны, и в диких авантюрах сказочных африканских пустынь. Ну, а в чрезвычайках строптивцам подобного закала не спускают. Ставили там людей к стенке и за непочтительную усмешку при имени Ленина или в ответ на провокаторский гимн следователя во славу Третьего Интернационала..."
Этот очерк вошел в книгу Александра Амфитеатрова (1862-1938) «Горестные заметы», Берлин, изд. «Грани», 1922, стр. 37-43. Глава о Гумилеве написана была в сентябре 1921 г. В сокращенном виде печаталась также в газете «Последние новости» (Париж) осенью 1921 г. Текст приводится по изданию: Николай Гумилев в воспоминаниях современников / Ред.-состав., предисл., коммент. В. Крейд. - Париж, Нью-Йорк: Третья волна; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1989.
A.V. Amphitheater about Nikolai Gumilev: "He was a man of great courage and presence of mind"
"... When he was arrested a month ago, no one in Petrograd literary circles could guess what this dream means. Because, it would seem, there was no writer in them that was farther from politics than this whole and most expressive priest of “art for art.” Gumilev honored himself and was a poet not only by vocation, but also, so to speak, by rank. When strangers asked him who he was, he answered, “I am a poet,” by the same simplicity and certainty of ordinaryness, as another layman would say - ”I am a hereditary honorary citizen Danin ”,“ I’m a sworn solicitor ”,“ I’m an officer ”, etc. Yes, he is even indicated on the lists of suicide bombers as“ Gumilyov, poet. ”Poetry was not an accidental inspiration for him, adorning a large or a smaller part of life, but with its whole being; poetic thought and feeling intertwined in it, as in the ancient German Meistersinger, with poetic craft, and it was not without reason that one of the poetic partnerships founded by him bore the name-motto “The Poetry Shop”. He was just a workshop poet, that is, a poet and only a poet who consciously and deliberately limited himself to the framework of poetic rhythm and rhyme.
He didn’t even like to be called a ’’ writer, ’’ a writer, sharply separating the poet’s from these definitions in a special, magically outlined circle, elevated above the world, like some kind of pulpit. Not so long ago, we, me and he, always very friendly to each other, quite sharply argued about this division in the committee of the House of Writers, of which we were both members, about Gumilyov’s indispensable desire to bring in a special commission of this institution a special delegate from The Union of Poets, which seemed superfluous to me. And once - to my question, if he read, I don’t remember which novel yet, Nikolai Stepanovich quite seriously objected that he never reads fiction, because if the idea is truly artistic, then it can and should be expressed only in verse. .. He was always serious, very serious, a priestly important poet-gyrophant. He wrote his poems, as if he offered a sacrifice to the gods, smoking a fragrant fragrance, on the altar, and now who truly could and had the right to say about himself:
Not for everyday excitement,
Not for selfishness, not for battles,
We were born for inspiration
For sweet sounds and prayers ...
Gumilev vividly reminded me of the first poet whom I, as a child, met on my life path: the unsmiling clergyman Apostle Nick. Maykova ... Other motives and forms, but the same craftsmanship, the same strict measuredness of inspiration, the same rationality of means and, with perfect grace, some creative cold ... Both Maykov and Gumilyov belonged to the type of noble, aristocratic poets, reluctantly descending from heaven to earth, stubbornly standing for their privilege, speak the verb of the gods. Pushkin tells about one of his peers that he proudly boasted: - In my poems there can be nonsense, but prose never! I think that Gumilev would willingly subscribe to this characteristic. The arrest of a man so exclusively enclosed in his art aroused a wide variety of rumors in a perplexed society. Then there was a re-registration of the military ’’ specialists, ”they thought that Gumilyov was in trouble, like a former officer who was hiding his rank. Others believed that he was arrested as chairman of the Poet Club for not complying with any formalities at the opening of this rather strange institution, which also took on a somewhat too frisky character.
Nobody imagined the poet’s affiliation with any conspiracy. I do not believe in her now, when he is shot, as if he were a participant in a conspiracy. And I do not believe it, not only because being a political conspirator was not in Gumilyov’s nature, but also because I would say frankly: if Gumilyov was in the conspiracy, I would know about it. Restrained and even secretive in general, he was very frank with me precisely in the heart-to-heart political conversations that we often led, walking together along Mokhovaya, Simeonovskaya, Karavannaya, Nevsky, lamenting with shame and grief that the dying Petrograd lacked strength, energy, heroism to destroy the hateful "existing system" ... We were not political like-minded people. On the contrary. My democratic republicanism was not to his liking. Once, jokingly, I reminded him that Plato, in his ideal utopia of the state, advised to expel poets from the republic.
“Yes, the poets themselves would not have gone to his republic,” Gumilyov objected proudly.
He was a monarchist - and strong. Not loud, but not at all hiding. In the last book of his poems, already published under Soviet fear, he did not hesitate to print a little poem about how he, traveling in Africa, visited the prophet demigod "Mahdi", and -
I gave him a gun
And a portrait of my Sovereign.
He must have stumbled on this, already being under arrest. That they arrested him not as a conspiracy
"... When he was arrested a month ago, no one in Petrograd literary circles could guess what this dream means. Because, it would seem, there was no writer in them that was farther from politics than this whole and most expressive priest of “art for art.” Gumilev honored himself and was a poet not only by vocation, but also, so to speak, by rank. When strangers asked him who he was, he answered, “I am a poet,” by the same simplicity and certainty of ordinaryness, as another layman would say - ”I am a hereditary honorary citizen Danin ”,“ I’m a sworn solicitor ”,“ I’m an officer ”, etc. Yes, he is even indicated on the lists of suicide bombers as“ Gumilyov, poet. ”Poetry was not an accidental inspiration for him, adorning a large or a smaller part of life, but with its whole being; poetic thought and feeling intertwined in it, as in the ancient German Meistersinger, with poetic craft, and it was not without reason that one of the poetic partnerships founded by him bore the name-motto “The Poetry Shop”. He was just a workshop poet, that is, a poet and only a poet who consciously and deliberately limited himself to the framework of poetic rhythm and rhyme.
He didn’t even like to be called a ’’ writer, ’’ a writer, sharply separating the poet’s from these definitions in a special, magically outlined circle, elevated above the world, like some kind of pulpit. Not so long ago, we, me and he, always very friendly to each other, quite sharply argued about this division in the committee of the House of Writers, of which we were both members, about Gumilyov’s indispensable desire to bring in a special commission of this institution a special delegate from The Union of Poets, which seemed superfluous to me. And once - to my question, if he read, I don’t remember which novel yet, Nikolai Stepanovich quite seriously objected that he never reads fiction, because if the idea is truly artistic, then it can and should be expressed only in verse. .. He was always serious, very serious, a priestly important poet-gyrophant. He wrote his poems, as if he offered a sacrifice to the gods, smoking a fragrant fragrance, on the altar, and now who truly could and had the right to say about himself:
Not for everyday excitement,
Not for selfishness, not for battles,
We were born for inspiration
For sweet sounds and prayers ...
Gumilev vividly reminded me of the first poet whom I, as a child, met on my life path: the unsmiling clergyman Apostle Nick. Maykova ... Other motives and forms, but the same craftsmanship, the same strict measuredness of inspiration, the same rationality of means and, with perfect grace, some creative cold ... Both Maykov and Gumilyov belonged to the type of noble, aristocratic poets, reluctantly descending from heaven to earth, stubbornly standing for their privilege, speak the verb of the gods. Pushkin tells about one of his peers that he proudly boasted: - In my poems there can be nonsense, but prose never! I think that Gumilev would willingly subscribe to this characteristic. The arrest of a man so exclusively enclosed in his art aroused a wide variety of rumors in a perplexed society. Then there was a re-registration of the military ’’ specialists, ”they thought that Gumilyov was in trouble, like a former officer who was hiding his rank. Others believed that he was arrested as chairman of the Poet Club for not complying with any formalities at the opening of this rather strange institution, which also took on a somewhat too frisky character.
Nobody imagined the poet’s affiliation with any conspiracy. I do not believe in her now, when he is shot, as if he were a participant in a conspiracy. And I do not believe it, not only because being a political conspirator was not in Gumilyov’s nature, but also because I would say frankly: if Gumilyov was in the conspiracy, I would know about it. Restrained and even secretive in general, he was very frank with me precisely in the heart-to-heart political conversations that we often led, walking together along Mokhovaya, Simeonovskaya, Karavannaya, Nevsky, lamenting with shame and grief that the dying Petrograd lacked strength, energy, heroism to destroy the hateful "existing system" ... We were not political like-minded people. On the contrary. My democratic republicanism was not to his liking. Once, jokingly, I reminded him that Plato, in his ideal utopia of the state, advised to expel poets from the republic.
“Yes, the poets themselves would not have gone to his republic,” Gumilyov objected proudly.
He was a monarchist - and strong. Not loud, but not at all hiding. In the last book of his poems, already published under Soviet fear, he did not hesitate to print a little poem about how he, traveling in Africa, visited the prophet demigod "Mahdi", and -
I gave him a gun
And a portrait of my Sovereign.
He must have stumbled on this, already being under arrest. That they arrested him not as a conspiracy
У записи 15 лайков,
2 репостов,
606 просмотров.
2 репостов,
606 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Максим Жерновой
