Глава вторая
САМАЯ СЕРЬЕЗНАЯ ГЛАВА В ЭТОЙ НЕСЕРЬЕЗНОЙ КНИГЕ
Итак, привезли меня в Боткинкую. Мне было жалко персонал скорой помощи, который вместо того, чтобы быть дома семьей, вез меня в другую больницу. Их рабочий день закончился. А они, бедняги, везли меня дальше. Оформили, отвезли в роскошную палату. Потом вызвали к врачу – красивой, молодой женщине с добрыми глазами. Она смотрела мою МРТ. Долго. Вызвала трех врачей для консультации. Пришли три мужика. Она говорит: «Что это?». Они: «А сама как думаешь?». Ушли. Я спрашиваю: «Ну, что там?». Она говорит тихо: «Закройте дверь». Долго мялась. Потрескивал электрический свет. Я страшно хотел есть. Говорит: «У вас опухоль». И грустно-грустно так смотрит добрыми глазами. Я спрашиваю: «Это лечится?». Она, будто бы пытаясь найти опору своими добрыми глазам, осмотрела весь кабинет, ничего не нашла, потом сказала совсем тихо: «Нет». Я говорю: «А операция?». Она отвечает: «Если ее можно сделать…».
Сказала бы, что есть химиотерапия, лучевая, что лечится, но долго, дала бы хоть какой-нибудь шанс. Человек – очень живучая тварь, он будет, как плющ, цепляться за любые неровности в стене, поднимаясь к солнцу. Человек способен очень многое перенести, ползти к жизни, цепляясь за нее ногтями, зубами, надеждой, верой… Моему другу Леше Круглову поставили такой же диагноз, даже хуже. Выживаемость – 0,03%. Сейчас, спустя 5 лет, он даже ходит в университет… Но я ничего этого не знал.
Сколько у меня было писем, повествующих о том, как от них отказались врачи и они надломились, но жили с этим (а многие не выдерживают!). Даже, говорят врачи, Раисе Горбачевой не помогло. А что мы можем сделать для вас? Зачем они так говорят? Ведь когда тебе говорят, что есть хоть какой-то шанс, ты начинаешь раздувать этот спасительный уголек, нежно, очищая его от золы, и он со временем превращается в пламя. Не сразу. Если ты в него вкладываешь всю любовь, всю надежду, всю жажду жизни… И даже если нет этого шанса (хотя, по мне, он всегда есть), зачем лишать человека всего??? Ради чего? Ради вашей чертовой врачебной честности? Чтобы человек знал, что умирает? Для этого? «Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!» («Идиот» Ф. М. Достоевский)
Мне сказали, что я неизлечим. Что я умру. Понимаете. Я умру. Я УМРУ. Вокруг нас умирают люди. Я сам потерял папу несколько лет назад. Много тогда пережил. Очень много. Думал, что про смерть знаю все. Но тут тебе говорят, ты умрешь, что твое «я» - все твои воспоминания, твои мечты, твоя нежность, твои мысли, твои привычки, твои книги, знания, то, как ты выпиваешь с друзьями, бегаешь босиком по росе, читаешь стихи, влюбляешься, влюбляешься, влюбляешься, бесконечно влюбляешься, вкус твоего любимого шоколада с молоком, запах сенокоса, не знаю – все это умрет. Исчезнет. Растворится. Ты искренне задаешься вопросом: «Как же так? Этого не может быть. Как мир будет жить без меня!!! Планета остановится, остынет. Время исчезнет. Заледенеют города. Наверное.
Я не успел додумать эту толстовскую мысль, как меня вывели из кабинета, повели куда-то. И, надо отдать им должное, очень радикально принялись за лечение. Сделали лучевую и химиотерапию? – спросите Вы. Нет.
ОНИ ИЗМЕРИЛИ ДАВЛЕНИЕ И СДЕЛАЛИ ЭКГ
Делала какая-то страшно ворчливая и толстая медсестра. А я в это время пытался сосредоточиться хоть на одной своей ватной мысли.
Самое страшное – не диагноз, не то, что сказали три врача, даже не интонация, с какой это все произносилось. Самое страшное - это ее удивительно добрые глаза. Если бы они были злые, я бы на них обиделся (обида – твоя защита; поэтому мы так любим обижаться), я заподозрил бы их во лжи. Но они были добрые. Адски добрые. И я не мог на них обидеться. Ведь он добрая и искренняя. Как можно обижаться на доброту? Потом, через 5 месяцев, меня опять пожили в Боткинскую. Со мной была мама. Хотела найти ее и убить. За то, что НЕОНКОЛОГ приговорила одним словом. За то, что лишила надежды, которая была и остается. Я видел врача, но маме ничего не сказал, и правильно сделал.
«Сердце нормальное…». «Ну, слава богу!» - попытался сострить я. Медсестра уже уходила. «А температуру?». Медсестра не видела моей издевательской иронии. «Ах да…» - спохватилась она. Померил. 36,6. Можно в армию идти. То, как меня «лечили», отняло у меня последнюю надежду.
Позвонил маме. Позвонил своей девушке. Наверное, напугал. Старался говорить спокойным голосом. Этого не получалось.
Потом наступила ночь. Самая страшная ночь в моей жизни. Страх этот до сих пор сидит в подкорке. Я не спал. Тьма пульсировала смертью. Мой сосед не мог говорить. Из его рта что-то торчало. Я говорю: «У меня опухоль мозга». Он показал жестом, что пройдет. И – не поверите – но это как-то поддержало меня. Правда.
Я смотрел во тьму. Ремизов писал: «Когда тяжело, не плачут». В самом деле, слезы даны нам, чтобы отгородиться от мира. Освободиться от себя. Освободиться от тоски. Но есть что-то за тоской. Когда время обнуляется и замирает, когда ты думаешь, что будут говорить на твоих похоронах, когда тонны какого-то ледяного древнего ужаса сгущаются в тебе, над тобой, когда везде тьма. Она лежит за тоской. Тоска – все-таки человеческое качество, качество жизни, а меня похоронили. Я принял для себя одно решение – встретить смерть достойно. Как мужчина. Но чтобы мы не делали, кем бы не были, перед смертью мы все дети.
Помню, я все думал – чудно сказать – о том, что самая лучшая моя песня, которую я сочинил уже пару месяцев как, не будет допета. Мне было ужасно обидно! Ведь я сочинил босанову – очень красивую мелодию. На гитаре. Хотя я уже тогда почти не мог петь физически. Песня о том, как я лежу на берегу пляжа, возле океана или моря, волны едва касаются моих ног, свет от солнца щекочет меня, чаек столько будто бы небо «обесцветилось и побелело». Жара. «Знойный ветер обжигает пыльные пятки». Но заканчивалась она как будто пророчески, как будто что-то предвещая:
Я не прочитал самых лучших книг,
Я не дослушал самых лучших песен,
Я недопонял, не внял, не постиг,
Недораспробовал и не взвесил,
Но если счастье на свете есть,
То оно здесь, в этой самой точке,
Где так хорошо мне дышать и петь,
Где хочется жить веселее и проще.
Еще там были строчки, что я не хочу уходить с пляжа («Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу уходить отсюда» - пелось там). Что-то такое звучало и во мне. Я понимал, что еще чуть-чуть и песня угаснет.
Я думаю, единственное, что могло меня психологически спасти, - если бы я начал писать. Ведение дневника и вообще писание – очень освобождает от себя самого. Это как бы твой психотерапевт. Ты выписываешь свою боль Переводишь из внутреннего бытия в бытие чернил. Наверно, потому и существует великая литература.
ЕСЛИ ВАМ БОЛЬНО, ПЛОХО, ЖУТКО, ЗАПИШИТЕ СОБСТВЕННЫЕ МЫСЛИ,. И ВАМ СТАНЕТ ЛЕГЧЕ
Но под рукой не было не ноутбука, не бумаги, ни даже карандаша... Чайки улетели, пляж отодвигался, волны уже не касались моих ног, музыка затихала навсегда. Сосед спал. Я лежал в темноте. Впереди меня минным полем растилась ночь, бесконечная ночь, самая медленнннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннная ночь в моей жизни (как молния этих букв «н»). Что-то накатывало на меня, наполняло черной водой, поило. Ночь ли. Ощущение смерти. Не знаю. Под рассвет я ненадолго заснул.
Зачем я все это пишу? Чтобы вы подумали, вдруг что-то вы делаете не то - с глазами, полными доброты, вдруг ваши «благие намеренья» приносят кому-то боль, страх, отчаянье…
САМАЯ СЕРЬЕЗНАЯ ГЛАВА В ЭТОЙ НЕСЕРЬЕЗНОЙ КНИГЕ
Итак, привезли меня в Боткинкую. Мне было жалко персонал скорой помощи, который вместо того, чтобы быть дома семьей, вез меня в другую больницу. Их рабочий день закончился. А они, бедняги, везли меня дальше. Оформили, отвезли в роскошную палату. Потом вызвали к врачу – красивой, молодой женщине с добрыми глазами. Она смотрела мою МРТ. Долго. Вызвала трех врачей для консультации. Пришли три мужика. Она говорит: «Что это?». Они: «А сама как думаешь?». Ушли. Я спрашиваю: «Ну, что там?». Она говорит тихо: «Закройте дверь». Долго мялась. Потрескивал электрический свет. Я страшно хотел есть. Говорит: «У вас опухоль». И грустно-грустно так смотрит добрыми глазами. Я спрашиваю: «Это лечится?». Она, будто бы пытаясь найти опору своими добрыми глазам, осмотрела весь кабинет, ничего не нашла, потом сказала совсем тихо: «Нет». Я говорю: «А операция?». Она отвечает: «Если ее можно сделать…».
Сказала бы, что есть химиотерапия, лучевая, что лечится, но долго, дала бы хоть какой-нибудь шанс. Человек – очень живучая тварь, он будет, как плющ, цепляться за любые неровности в стене, поднимаясь к солнцу. Человек способен очень многое перенести, ползти к жизни, цепляясь за нее ногтями, зубами, надеждой, верой… Моему другу Леше Круглову поставили такой же диагноз, даже хуже. Выживаемость – 0,03%. Сейчас, спустя 5 лет, он даже ходит в университет… Но я ничего этого не знал.
Сколько у меня было писем, повествующих о том, как от них отказались врачи и они надломились, но жили с этим (а многие не выдерживают!). Даже, говорят врачи, Раисе Горбачевой не помогло. А что мы можем сделать для вас? Зачем они так говорят? Ведь когда тебе говорят, что есть хоть какой-то шанс, ты начинаешь раздувать этот спасительный уголек, нежно, очищая его от золы, и он со временем превращается в пламя. Не сразу. Если ты в него вкладываешь всю любовь, всю надежду, всю жажду жизни… И даже если нет этого шанса (хотя, по мне, он всегда есть), зачем лишать человека всего??? Ради чего? Ради вашей чертовой врачебной честности? Чтобы человек знал, что умирает? Для этого? «Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!» («Идиот» Ф. М. Достоевский)
Мне сказали, что я неизлечим. Что я умру. Понимаете. Я умру. Я УМРУ. Вокруг нас умирают люди. Я сам потерял папу несколько лет назад. Много тогда пережил. Очень много. Думал, что про смерть знаю все. Но тут тебе говорят, ты умрешь, что твое «я» - все твои воспоминания, твои мечты, твоя нежность, твои мысли, твои привычки, твои книги, знания, то, как ты выпиваешь с друзьями, бегаешь босиком по росе, читаешь стихи, влюбляешься, влюбляешься, влюбляешься, бесконечно влюбляешься, вкус твоего любимого шоколада с молоком, запах сенокоса, не знаю – все это умрет. Исчезнет. Растворится. Ты искренне задаешься вопросом: «Как же так? Этого не может быть. Как мир будет жить без меня!!! Планета остановится, остынет. Время исчезнет. Заледенеют города. Наверное.
Я не успел додумать эту толстовскую мысль, как меня вывели из кабинета, повели куда-то. И, надо отдать им должное, очень радикально принялись за лечение. Сделали лучевую и химиотерапию? – спросите Вы. Нет.
ОНИ ИЗМЕРИЛИ ДАВЛЕНИЕ И СДЕЛАЛИ ЭКГ
Делала какая-то страшно ворчливая и толстая медсестра. А я в это время пытался сосредоточиться хоть на одной своей ватной мысли.
Самое страшное – не диагноз, не то, что сказали три врача, даже не интонация, с какой это все произносилось. Самое страшное - это ее удивительно добрые глаза. Если бы они были злые, я бы на них обиделся (обида – твоя защита; поэтому мы так любим обижаться), я заподозрил бы их во лжи. Но они были добрые. Адски добрые. И я не мог на них обидеться. Ведь он добрая и искренняя. Как можно обижаться на доброту? Потом, через 5 месяцев, меня опять пожили в Боткинскую. Со мной была мама. Хотела найти ее и убить. За то, что НЕОНКОЛОГ приговорила одним словом. За то, что лишила надежды, которая была и остается. Я видел врача, но маме ничего не сказал, и правильно сделал.
«Сердце нормальное…». «Ну, слава богу!» - попытался сострить я. Медсестра уже уходила. «А температуру?». Медсестра не видела моей издевательской иронии. «Ах да…» - спохватилась она. Померил. 36,6. Можно в армию идти. То, как меня «лечили», отняло у меня последнюю надежду.
Позвонил маме. Позвонил своей девушке. Наверное, напугал. Старался говорить спокойным голосом. Этого не получалось.
Потом наступила ночь. Самая страшная ночь в моей жизни. Страх этот до сих пор сидит в подкорке. Я не спал. Тьма пульсировала смертью. Мой сосед не мог говорить. Из его рта что-то торчало. Я говорю: «У меня опухоль мозга». Он показал жестом, что пройдет. И – не поверите – но это как-то поддержало меня. Правда.
Я смотрел во тьму. Ремизов писал: «Когда тяжело, не плачут». В самом деле, слезы даны нам, чтобы отгородиться от мира. Освободиться от себя. Освободиться от тоски. Но есть что-то за тоской. Когда время обнуляется и замирает, когда ты думаешь, что будут говорить на твоих похоронах, когда тонны какого-то ледяного древнего ужаса сгущаются в тебе, над тобой, когда везде тьма. Она лежит за тоской. Тоска – все-таки человеческое качество, качество жизни, а меня похоронили. Я принял для себя одно решение – встретить смерть достойно. Как мужчина. Но чтобы мы не делали, кем бы не были, перед смертью мы все дети.
Помню, я все думал – чудно сказать – о том, что самая лучшая моя песня, которую я сочинил уже пару месяцев как, не будет допета. Мне было ужасно обидно! Ведь я сочинил босанову – очень красивую мелодию. На гитаре. Хотя я уже тогда почти не мог петь физически. Песня о том, как я лежу на берегу пляжа, возле океана или моря, волны едва касаются моих ног, свет от солнца щекочет меня, чаек столько будто бы небо «обесцветилось и побелело». Жара. «Знойный ветер обжигает пыльные пятки». Но заканчивалась она как будто пророчески, как будто что-то предвещая:
Я не прочитал самых лучших книг,
Я не дослушал самых лучших песен,
Я недопонял, не внял, не постиг,
Недораспробовал и не взвесил,
Но если счастье на свете есть,
То оно здесь, в этой самой точке,
Где так хорошо мне дышать и петь,
Где хочется жить веселее и проще.
Еще там были строчки, что я не хочу уходить с пляжа («Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу уходить отсюда» - пелось там). Что-то такое звучало и во мне. Я понимал, что еще чуть-чуть и песня угаснет.
Я думаю, единственное, что могло меня психологически спасти, - если бы я начал писать. Ведение дневника и вообще писание – очень освобождает от себя самого. Это как бы твой психотерапевт. Ты выписываешь свою боль Переводишь из внутреннего бытия в бытие чернил. Наверно, потому и существует великая литература.
ЕСЛИ ВАМ БОЛЬНО, ПЛОХО, ЖУТКО, ЗАПИШИТЕ СОБСТВЕННЫЕ МЫСЛИ,. И ВАМ СТАНЕТ ЛЕГЧЕ
Но под рукой не было не ноутбука, не бумаги, ни даже карандаша... Чайки улетели, пляж отодвигался, волны уже не касались моих ног, музыка затихала навсегда. Сосед спал. Я лежал в темноте. Впереди меня минным полем растилась ночь, бесконечная ночь, самая медленнннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннная ночь в моей жизни (как молния этих букв «н»). Что-то накатывало на меня, наполняло черной водой, поило. Ночь ли. Ощущение смерти. Не знаю. Под рассвет я ненадолго заснул.
Зачем я все это пишу? Чтобы вы подумали, вдруг что-то вы делаете не то - с глазами, полными доброты, вдруг ваши «благие намеренья» приносят кому-то боль, страх, отчаянье…
Chapter two
THE MOST SERIOUS CHAPTER IN THIS NON-SERIOUS BOOK
So, they brought me to Botkinkaya. I felt sorry for the ambulance staff, which, instead of being a family at home, drove me to another hospital. Their working day is over. And they, poor things, drove me on. Designed, taken to a luxurious ward. Then they called to the doctor - a beautiful, young woman with kind eyes. She watched my MRI. Long. I called three doctors for a consultation. Three men came. She says: "What is this?" They: "And what do you think?" Gone. I ask: "Well, what is there?" She says quietly: "Close the door." Long hesitated. Cracked electric light. I was terribly hungry. Says: "You have a tumor." And so sad, sad looks with kind eyes. I ask: "Is it being treated?" She, as if trying to find support with her kind eyes, examined the entire office, found nothing, then said very quietly: "No." I say: "And the operation?" She replies: "If it can be done ...".
She would say that there is chemotherapy, radiation, that is treated, but for a long time, would give at least some chance. A man is a very tenacious creature, he will, like ivy, cling to any irregularities in the wall, rising to the sun. A person is capable of transferring a lot, crawling to life, clinging to it with nails, teeth, hope, faith ... My friend Lesha Kruglov was given the same diagnosis, even worse. The survival rate is 0.03%. Now, after 5 years, he even goes to university ... But I didn’t know anything.
How many letters I had, telling about how the doctors refused them and they broke down, but they lived with it (and many can’t stand it!). Even, doctors say, Raisa Gorbacheva did not help. What can we do for you? Why do they say that? After all, when they tell you that there is at least some chance, you begin to inflate this saving corner, gently, clearing it of ash, and it eventually turns into flame. Not right away. If you invest in him all the love, all hope, all thirst for life ... And even if there is no chance (although, for me, he always is), why deprive a person of everything ??? For what? For the sake of your damn medical honesty? So that a person knows that he is dying? For this? “Who said that human nature is able to endure it without craziness? Why such a curse, ugly, unnecessary, in vain? Maybe there is such a person to whom the sentence was read, given to torment, and then said: "Go, they forgive you." Here is a sort of person, maybe he could tell. Christ spoke of this torment and horror. No, you shouldn’t do this to a man! ” ("The Idiot" F. M. Dostoevsky)
I was told that I am incurable. That I will die. You see. I will die. I WILL DIE. Around us, people are dying. I myself lost my dad a few years ago. I went through a lot then. Lots of. I thought that I knew everything about death. But then they tell you, you’ll die that your “I” is all your memories, your dreams, your tenderness, your thoughts, your habits, your books, knowledge, the way you drink with friends, run barefoot through dew, read poetry , fall in love, fall in love, fall in love, endlessly fall in love, the taste of your favorite chocolate with milk, the smell of haymaking, I don’t know - all this will die. Disappear. It will dissolve. You sincerely wonder: “How so? It cannot be. How the world will live without me !!! The planet will stop, cool. Time will disappear. The cities freeze. Probably.
I did not have time to think up this Tolstoy idea, as they took me out of the office, led me somewhere. And, we must pay tribute to them, very radically took up the treatment. Did radiation and chemotherapy? - you ask. No.
THEY MEASURED PRESSURE AND MADE ECG
Did some terribly grouchy and fat nurse. And at this time I tried to focus on at least one of my cotton thoughts.
The worst thing is not the diagnosis, not what the three doctors said, not even the intonation with which it was all pronounced. The worst thing is her amazingly kind eyes. If they were evil, I would be offended (insult is your defense; therefore, we love to be offended), I would suspect them of a lie. But they were kind. Hellishly good. And I could not take offense at them. After all, he is kind and sincere. How can one be offended by kindness? Then, after 5 months, I again lived in Botkinsky. My mother was with me. I wanted to find her and kill her. For what the NON-CANCER condemned in one word. For that deprived of hope, which was and remains. I saw a doctor, but I did not say anything to my mother, and I did the right thing.
"The heart is normal ...". "Well, thank God!" I tried to piss off. The nurse was already leaving. “And the temperature?”. The nurse did not see my mocking irony. “Ah yes ...” she realized. I measured it. 36.6. You can go to the army. The way I was “treated” took away my last hope.
I called my mom. I called my girlfriend. Probably scared. I tried to speak in a calm voice. This did not work out.
Then the night came. The scariest night of my life. This fear is still sitting in the subcortex. I did not sleep. Darkness pulsed with death. My neighbor could not talk. Something was sticking out of his mouth. I say, "I have a brain tumor." He gestured that it would pass. And - don't believe it - but uh
THE MOST SERIOUS CHAPTER IN THIS NON-SERIOUS BOOK
So, they brought me to Botkinkaya. I felt sorry for the ambulance staff, which, instead of being a family at home, drove me to another hospital. Their working day is over. And they, poor things, drove me on. Designed, taken to a luxurious ward. Then they called to the doctor - a beautiful, young woman with kind eyes. She watched my MRI. Long. I called three doctors for a consultation. Three men came. She says: "What is this?" They: "And what do you think?" Gone. I ask: "Well, what is there?" She says quietly: "Close the door." Long hesitated. Cracked electric light. I was terribly hungry. Says: "You have a tumor." And so sad, sad looks with kind eyes. I ask: "Is it being treated?" She, as if trying to find support with her kind eyes, examined the entire office, found nothing, then said very quietly: "No." I say: "And the operation?" She replies: "If it can be done ...".
She would say that there is chemotherapy, radiation, that is treated, but for a long time, would give at least some chance. A man is a very tenacious creature, he will, like ivy, cling to any irregularities in the wall, rising to the sun. A person is capable of transferring a lot, crawling to life, clinging to it with nails, teeth, hope, faith ... My friend Lesha Kruglov was given the same diagnosis, even worse. The survival rate is 0.03%. Now, after 5 years, he even goes to university ... But I didn’t know anything.
How many letters I had, telling about how the doctors refused them and they broke down, but they lived with it (and many can’t stand it!). Even, doctors say, Raisa Gorbacheva did not help. What can we do for you? Why do they say that? After all, when they tell you that there is at least some chance, you begin to inflate this saving corner, gently, clearing it of ash, and it eventually turns into flame. Not right away. If you invest in him all the love, all hope, all thirst for life ... And even if there is no chance (although, for me, he always is), why deprive a person of everything ??? For what? For the sake of your damn medical honesty? So that a person knows that he is dying? For this? “Who said that human nature is able to endure it without craziness? Why such a curse, ugly, unnecessary, in vain? Maybe there is such a person to whom the sentence was read, given to torment, and then said: "Go, they forgive you." Here is a sort of person, maybe he could tell. Christ spoke of this torment and horror. No, you shouldn’t do this to a man! ” ("The Idiot" F. M. Dostoevsky)
I was told that I am incurable. That I will die. You see. I will die. I WILL DIE. Around us, people are dying. I myself lost my dad a few years ago. I went through a lot then. Lots of. I thought that I knew everything about death. But then they tell you, you’ll die that your “I” is all your memories, your dreams, your tenderness, your thoughts, your habits, your books, knowledge, the way you drink with friends, run barefoot through dew, read poetry , fall in love, fall in love, fall in love, endlessly fall in love, the taste of your favorite chocolate with milk, the smell of haymaking, I don’t know - all this will die. Disappear. It will dissolve. You sincerely wonder: “How so? It cannot be. How the world will live without me !!! The planet will stop, cool. Time will disappear. The cities freeze. Probably.
I did not have time to think up this Tolstoy idea, as they took me out of the office, led me somewhere. And, we must pay tribute to them, very radically took up the treatment. Did radiation and chemotherapy? - you ask. No.
THEY MEASURED PRESSURE AND MADE ECG
Did some terribly grouchy and fat nurse. And at this time I tried to focus on at least one of my cotton thoughts.
The worst thing is not the diagnosis, not what the three doctors said, not even the intonation with which it was all pronounced. The worst thing is her amazingly kind eyes. If they were evil, I would be offended (insult is your defense; therefore, we love to be offended), I would suspect them of a lie. But they were kind. Hellishly good. And I could not take offense at them. After all, he is kind and sincere. How can one be offended by kindness? Then, after 5 months, I again lived in Botkinsky. My mother was with me. I wanted to find her and kill her. For what the NON-CANCER condemned in one word. For that deprived of hope, which was and remains. I saw a doctor, but I did not say anything to my mother, and I did the right thing.
"The heart is normal ...". "Well, thank God!" I tried to piss off. The nurse was already leaving. “And the temperature?”. The nurse did not see my mocking irony. “Ah yes ...” she realized. I measured it. 36.6. You can go to the army. The way I was “treated” took away my last hope.
I called my mom. I called my girlfriend. Probably scared. I tried to speak in a calm voice. This did not work out.
Then the night came. The scariest night of my life. This fear is still sitting in the subcortex. I did not sleep. Darkness pulsed with death. My neighbor could not talk. Something was sticking out of his mouth. I say, "I have a brain tumor." He gestured that it would pass. And - don't believe it - but uh
У записи 119 лайков,
18 репостов.
18 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Кирилл Волков
