— Такие вещи придумывают после того, как человек уже умер, — не сдавался Роберт Джордан. — Все прекрасно знали, что Санчесу Мехиасу недолго ждать cornada, потому что он вышел из формы, стиль у него был тяжелый и опасный, ноги потеряли силу и легкость и рефлексы были уже не такие быстрые.
— Правильно, — ответила ему Пилар. — Это все правда. Но цыгане знали, что от него пахнет смертью, и когда он появлялся в «Вилла-Роса», такие люди, как Рикардо и Фелипе Гонсалес, убегали оттуда через маленькую дверь позади стойки.
— Они, наверно, задолжали ему, — сказал Роберт Джордан.
— Возможно, — сказала Пилар. — Очень возможно. Но, кроме того, они чуяли в нем смерть, и это все знали.
— Она правильно говорит, Ingles, — сказал цыган Рафаэль. — У нас все об этом знают.
— Не верю я ни одному слову, — сказал Роберт Джордан.
— Слушай, Ingles, — заговорил Ансельмо. — Я не охотник до всякого колдовства. Но Пилар у нас в таких делах славится.
— А все-таки чем же это пахнет? — спросил Фернандо. — Какой он, этот запах? Если пахнет чем-то, значит, должен быть определенный запах.
— Ты хочешь знать, Фернандито? — Пилар улыбнулась ему. — Думаешь, тебе тоже удастся учуять его?
— Если он действительно существует, почему бы и мне его не учуять?
— В самом деле — почему? — Пилар посмеивалась, сложив на коленях свои большие руки. — А ты когда-нибудь плавал по морю на пароходе, Фернандо?
— Нет. И не собираюсь.
— Тогда ты ничего не учуешь, потому что в него входит и тот запах, который бывает на пароходе, когда шторм и все иллюминаторы закрыты. Понюхай медную ручку задраенного наглухо иллюминатора, когда палуба уходит у тебя из-под ног и в желудке томление и пустота, и вот тогда ты учуешь одну составную часть этого запаха.
— Ничего такого я учуять не смогу, потому что ни на каких пароходах плавать не собираюсь, — сказал Фернандо.
— А я несколько раз плавала по морю на пароходе, — сказала Пилар. — В Мексику и в Венесуэлу.
— Ну, а что там еще есть, в этом запахе? — спросил Роберт Джордан. Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои путешествия.
— Учись, Ingles, учись. Правильно делаешь. Учись. Так вот, после того, что тебе велено было сделать на пароходе, сойди рано утром вниз, к Толедскому мосту в Мадриде, и остановись около matadero. Стой там на мостовой, мокрой от тумана, который наползает с Мансанареса, и дожидайся старух, что ходят до рассвета пить кровь убитой скотины. Выйдет такая старуха из matadero, кутаясь в шаль, и лицо у нее будет серое, глаза пустые, а на подбородке и на скулах торчит пучками старческая поросль, точно на проросшей горошине, — не щетина, а белесые ростки на омертвелой, восковой коже. И ты, Ingles, обними ее покрепче, прижми к себе и поцелуй в губы, и тогда ты узнаешь вторую составную часть этого запаха.
— У меня даже аппетит отбило, — сказал цыган. — Слушать тошно про эти ростки.
— Рассказывать дальше? — спросила Пилар Роберта Джордана.
— Конечно, — сказал он. — Учиться так учиться.
— С души воротит от этих ростков на старушечьих лицах, — сказал цыган. — Почему это на старух такая напасть, Пилар? Ведь у нас этого никогда не бывает.
— Ну еще бы! — насмешливо сказала Пилар. — У нас все старухи в молодости были стройные, — конечно, если не считать постоянного брюха, знака мужней любви, с которым цыганки никогда не расстаются…
— Не надо так говорить, — сказал Рафаэль. — Нехорошо это.
— Ах, ты обиделся, — сказала Пилар. — А тебе приходилось когда-нибудь видеть цыганку, которая не собиралась рожать или не родила только что?
— Вот ты.
— Брось, — сказала Пилар. — Обидеть всякого можно. Я говорю о том, что в старости каждый бывает уродлив на свой лад. Тут расписывать нечего. Но если Ingles хочет научиться распознавать этот запах, пусть сходит к matadero рано утром.
— Обязательно схожу, — сказал Роберт Джордан. — Но я и так его учую, без поцелуев. Меня эти ростки на старушечьих лицах напугали не меньше, чем Рафаэля.
— Поцелуй старуху, Ingles, — сказала Пилар. — Поцелуй для собственной науки, а потом, когда в ноздрях у тебя будет стоять этот запах, вернись в город, и как увидишь мусорный ящик с выброшенными увядшими цветами, заройся в него лицом поглубже и вдохни всей грудью, так, чтобы запах гниющих стеблей смешался с теми запахами, которые уже сидят у тебя в носоглотке.
— Так, сделано, — сказал Роберт Джордан. — А какие это цветы?
— Хризантемы.
— Так. Я нюхаю хризантемы, — сказал Роберт Джордан. — А дальше что?
— Дальше нужно еще вот что, — продолжала Пилар. — Чтобы день был осенний, с дождем или с туманом, или чтобы это было ранней зимой. И вот в такой день погуляй по городу, пройдись по Калье-де-Салюд, когда там убирают casas de putas и опоражнивают помойные ведра в сточные канавы, и как только сладковатый запах бесплодных усилий любви вместе с запахом мыльной воды и окурков коснется твоих ноздрей, сверни к Ботаническому саду, где по ночам те женщины, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у железных ворот парка, и у железной решетки, и на тротуаре. Вот тут, в тени деревьев, у железной ограды они проделывают все то, что от них потребует мужчина, начиная с самого простого за плату в десять сентимо и кончая тем великим, ценой в одну песету, ради чего мы вообще живем на свете. И там, на засохшей клумбе, которую еще не успели перекопать и засеять, на ее мягкой земле, куда более мягкой, чем тротуар, ты найдешь брошенный мешок, и от него будет пахнуть сырой землей, увядшими цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок соединит в себе все — запах земли, и сухих стеблей, и гнилых лепестков, и тот запах, который сопутствует и смерти и рождению человека. Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.
— Нет.
— Да, — сказала Пилар. — Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него. Вздохни поглубже, и тогда, если все прежние запахи еще остались при тебе, ты услышишь тот запах близкой смерти, который все мы знаем.
— Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — И ты говоришь, что так пахло от Кашкина, когда он был здесь?
— Да.
— Ну что же, — серьезно сказал Роберт Джордан. — Если это правда, то я хорошо сделал, что застрелил его.
— Правильно, — ответила ему Пилар. — Это все правда. Но цыгане знали, что от него пахнет смертью, и когда он появлялся в «Вилла-Роса», такие люди, как Рикардо и Фелипе Гонсалес, убегали оттуда через маленькую дверь позади стойки.
— Они, наверно, задолжали ему, — сказал Роберт Джордан.
— Возможно, — сказала Пилар. — Очень возможно. Но, кроме того, они чуяли в нем смерть, и это все знали.
— Она правильно говорит, Ingles, — сказал цыган Рафаэль. — У нас все об этом знают.
— Не верю я ни одному слову, — сказал Роберт Джордан.
— Слушай, Ingles, — заговорил Ансельмо. — Я не охотник до всякого колдовства. Но Пилар у нас в таких делах славится.
— А все-таки чем же это пахнет? — спросил Фернандо. — Какой он, этот запах? Если пахнет чем-то, значит, должен быть определенный запах.
— Ты хочешь знать, Фернандито? — Пилар улыбнулась ему. — Думаешь, тебе тоже удастся учуять его?
— Если он действительно существует, почему бы и мне его не учуять?
— В самом деле — почему? — Пилар посмеивалась, сложив на коленях свои большие руки. — А ты когда-нибудь плавал по морю на пароходе, Фернандо?
— Нет. И не собираюсь.
— Тогда ты ничего не учуешь, потому что в него входит и тот запах, который бывает на пароходе, когда шторм и все иллюминаторы закрыты. Понюхай медную ручку задраенного наглухо иллюминатора, когда палуба уходит у тебя из-под ног и в желудке томление и пустота, и вот тогда ты учуешь одну составную часть этого запаха.
— Ничего такого я учуять не смогу, потому что ни на каких пароходах плавать не собираюсь, — сказал Фернандо.
— А я несколько раз плавала по морю на пароходе, — сказала Пилар. — В Мексику и в Венесуэлу.
— Ну, а что там еще есть, в этом запахе? — спросил Роберт Джордан. Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои путешествия.
— Учись, Ingles, учись. Правильно делаешь. Учись. Так вот, после того, что тебе велено было сделать на пароходе, сойди рано утром вниз, к Толедскому мосту в Мадриде, и остановись около matadero. Стой там на мостовой, мокрой от тумана, который наползает с Мансанареса, и дожидайся старух, что ходят до рассвета пить кровь убитой скотины. Выйдет такая старуха из matadero, кутаясь в шаль, и лицо у нее будет серое, глаза пустые, а на подбородке и на скулах торчит пучками старческая поросль, точно на проросшей горошине, — не щетина, а белесые ростки на омертвелой, восковой коже. И ты, Ingles, обними ее покрепче, прижми к себе и поцелуй в губы, и тогда ты узнаешь вторую составную часть этого запаха.
— У меня даже аппетит отбило, — сказал цыган. — Слушать тошно про эти ростки.
— Рассказывать дальше? — спросила Пилар Роберта Джордана.
— Конечно, — сказал он. — Учиться так учиться.
— С души воротит от этих ростков на старушечьих лицах, — сказал цыган. — Почему это на старух такая напасть, Пилар? Ведь у нас этого никогда не бывает.
— Ну еще бы! — насмешливо сказала Пилар. — У нас все старухи в молодости были стройные, — конечно, если не считать постоянного брюха, знака мужней любви, с которым цыганки никогда не расстаются…
— Не надо так говорить, — сказал Рафаэль. — Нехорошо это.
— Ах, ты обиделся, — сказала Пилар. — А тебе приходилось когда-нибудь видеть цыганку, которая не собиралась рожать или не родила только что?
— Вот ты.
— Брось, — сказала Пилар. — Обидеть всякого можно. Я говорю о том, что в старости каждый бывает уродлив на свой лад. Тут расписывать нечего. Но если Ingles хочет научиться распознавать этот запах, пусть сходит к matadero рано утром.
— Обязательно схожу, — сказал Роберт Джордан. — Но я и так его учую, без поцелуев. Меня эти ростки на старушечьих лицах напугали не меньше, чем Рафаэля.
— Поцелуй старуху, Ingles, — сказала Пилар. — Поцелуй для собственной науки, а потом, когда в ноздрях у тебя будет стоять этот запах, вернись в город, и как увидишь мусорный ящик с выброшенными увядшими цветами, заройся в него лицом поглубже и вдохни всей грудью, так, чтобы запах гниющих стеблей смешался с теми запахами, которые уже сидят у тебя в носоглотке.
— Так, сделано, — сказал Роберт Джордан. — А какие это цветы?
— Хризантемы.
— Так. Я нюхаю хризантемы, — сказал Роберт Джордан. — А дальше что?
— Дальше нужно еще вот что, — продолжала Пилар. — Чтобы день был осенний, с дождем или с туманом, или чтобы это было ранней зимой. И вот в такой день погуляй по городу, пройдись по Калье-де-Салюд, когда там убирают casas de putas и опоражнивают помойные ведра в сточные канавы, и как только сладковатый запах бесплодных усилий любви вместе с запахом мыльной воды и окурков коснется твоих ноздрей, сверни к Ботаническому саду, где по ночам те женщины, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у железных ворот парка, и у железной решетки, и на тротуаре. Вот тут, в тени деревьев, у железной ограды они проделывают все то, что от них потребует мужчина, начиная с самого простого за плату в десять сентимо и кончая тем великим, ценой в одну песету, ради чего мы вообще живем на свете. И там, на засохшей клумбе, которую еще не успели перекопать и засеять, на ее мягкой земле, куда более мягкой, чем тротуар, ты найдешь брошенный мешок, и от него будет пахнуть сырой землей, увядшими цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок соединит в себе все — запах земли, и сухих стеблей, и гнилых лепестков, и тот запах, который сопутствует и смерти и рождению человека. Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.
— Нет.
— Да, — сказала Пилар. — Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него. Вздохни поглубже, и тогда, если все прежние запахи еще остались при тебе, ты услышишь тот запах близкой смерти, который все мы знаем.
— Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — И ты говоришь, что так пахло от Кашкина, когда он был здесь?
— Да.
— Ну что же, — серьезно сказал Роберт Джордан. — Если это правда, то я хорошо сделал, что застрелил его.
“Such things are invented after a person has already died,” Robert Jordan did not give up. - Everyone knew perfectly well that cornada should not wait long for Sanchez Mejias because he got out of shape, his style was heavy and dangerous, his legs lost strength and lightness, and reflexes were not so fast anymore.
“That's right,” Pilar answered him. - This is all true. But the gypsies knew that he smelt of death, and when he appeared at Villa Rosa, people like Ricardo and Felipe Gonzalez escaped through the small door behind the counter.
“They probably owed him,” said Robert Jordan.
“Perhaps,” said Pilar. “Very possible.” But, in addition, they sensed death in him, and everyone knew that.
“She speaks correctly, Ingles,” said the gypsy Raphael. - We all know about this.
“I don't believe a single word,” said Robert Jordan.
“Listen, Ingles,” Anselmo said. “I am not a hunter of all sorcery.” But Pilar is famous in such matters.
- But still, what does it smell like? Asked Fernando. - What is that smell like? If it smells of something, then there must be a certain smell.
“Do you want to know, Fernandito?” - Pilar smiled at him. “Do you think you can smell him too?”
“If it really exists, why not smell it for me?”
“Indeed — why?” - Pilar chuckled, clasped her big hands on her lap. “Have you ever sailed the sea on a boat, Fernando?”
- Not. And I’m not going to.
“Then you don’t learn anything, because it also includes the smell that happens on the ship when the storm and all the windows are closed.” Smell the copper handle of a tightly screwed porthole when the deck leaves your underneath and in your stomach yearning and emptiness, and then you learn one part of this smell.
“I won’t be able to smell anything because I’m not going to sail on any ships,” said Fernando.
“And I sailed several times on the boat,” said Pilar. - To Mexico and Venezuela.
“Well, what else is there, in that smell?” Asked Robert Jordan. Pilar looked at him mockingly, proudly recalling her travels.
- Learn, Ingles, learn. You do it right. Learn. So, after what you were told to do on the boat, get down early in the morning, to the Toledo bridge in Madrid, and stop near matadero. Stand there on the pavement, wet from the fog that creeps from Manzanares, and wait for the old women who go before dawn to drink the blood of the slaughtered cattle. Such an old woman will come out of matadero, wrapping herself in a shawl, and her face will be gray, her eyes will be empty, and on the chin and cheekbones an old growth sticks out in bunches, like on a sprouted pea, not stubble, but whitish sprouts on dead, waxy skin. And you, Ingles, hold her tight, hold her and kiss her on the lips, and then you recognize the second part of this smell.
“I have even lost my appetite,” said the gypsy. - Listen sickeningly about these sprouts.
- Tell me more? - asked Pilar Robert Jordan.
“Of course,” he said. - Learn to study like that.
“From the soul it turns from these sprouts on old faces,” said the gypsy. “Why is it such an attack on old women, Pilar?” After all, this never happens with us.
- Of course! - mockingly said Pilar. - We have all the old women in their youth were slender, - of course, except for the constant belly, a sign of husbandly love, with which gypsies never part ...
“Don't say that,” Rafael said. - This is not good.
“Ah, you're offended,” said Pilar. “Have you ever seen a gypsy who was not going to give birth or had just given birth?”
- Here you.
“Drop it,” said Pilar. - You can offend anyone. I say that in old age everyone is ugly in his own way. There is nothing to paint. But if Ingles wants to learn to recognize this smell, let him go to matadero early in the morning.
“I'll definitely go,” said Robert Jordan. “But I already teach him, without kisses.” These shoots on old woman’s faces scared me no less than Raphael.
“Kiss the old woman, Ingles,” said Pilar. “A kiss for your own science, and then, when you smell this smell in your nostrils, return to the city, and when you see a garbage can with discarded wilted flowers, burrow your face deeper into it and inhale with your whole chest, so that the smell of rotting stems mixes with the smells that are already sitting in your nasopharynx.
“That's done,” said Robert Jordan. - And what are these flowers?
- Chrysanthemums.
- So. “I smell chrysanthemums,” said Robert Jordan. - And then what?
“What is needed next,” Pilar continued. - That the day was autumn, with rain or fog, or that it was early winter. And on such a day, take a walk around the city, walk around Calle de Salud, when they clean the casas de putas and empty the trash cans in the gutters, and as soon as the sweet smell of fruitless efforts of love, along with the smell of soapy water and cigarette butts, touches your nostrils, turn to the Botanical Garden, where at night those women who can no longer work in houses do their job at the iron gates of the park, and at the iron bars, and on the sidewalk. Right here,
“That's right,” Pilar answered him. - This is all true. But the gypsies knew that he smelt of death, and when he appeared at Villa Rosa, people like Ricardo and Felipe Gonzalez escaped through the small door behind the counter.
“They probably owed him,” said Robert Jordan.
“Perhaps,” said Pilar. “Very possible.” But, in addition, they sensed death in him, and everyone knew that.
“She speaks correctly, Ingles,” said the gypsy Raphael. - We all know about this.
“I don't believe a single word,” said Robert Jordan.
“Listen, Ingles,” Anselmo said. “I am not a hunter of all sorcery.” But Pilar is famous in such matters.
- But still, what does it smell like? Asked Fernando. - What is that smell like? If it smells of something, then there must be a certain smell.
“Do you want to know, Fernandito?” - Pilar smiled at him. “Do you think you can smell him too?”
“If it really exists, why not smell it for me?”
“Indeed — why?” - Pilar chuckled, clasped her big hands on her lap. “Have you ever sailed the sea on a boat, Fernando?”
- Not. And I’m not going to.
“Then you don’t learn anything, because it also includes the smell that happens on the ship when the storm and all the windows are closed.” Smell the copper handle of a tightly screwed porthole when the deck leaves your underneath and in your stomach yearning and emptiness, and then you learn one part of this smell.
“I won’t be able to smell anything because I’m not going to sail on any ships,” said Fernando.
“And I sailed several times on the boat,” said Pilar. - To Mexico and Venezuela.
“Well, what else is there, in that smell?” Asked Robert Jordan. Pilar looked at him mockingly, proudly recalling her travels.
- Learn, Ingles, learn. You do it right. Learn. So, after what you were told to do on the boat, get down early in the morning, to the Toledo bridge in Madrid, and stop near matadero. Stand there on the pavement, wet from the fog that creeps from Manzanares, and wait for the old women who go before dawn to drink the blood of the slaughtered cattle. Such an old woman will come out of matadero, wrapping herself in a shawl, and her face will be gray, her eyes will be empty, and on the chin and cheekbones an old growth sticks out in bunches, like on a sprouted pea, not stubble, but whitish sprouts on dead, waxy skin. And you, Ingles, hold her tight, hold her and kiss her on the lips, and then you recognize the second part of this smell.
“I have even lost my appetite,” said the gypsy. - Listen sickeningly about these sprouts.
- Tell me more? - asked Pilar Robert Jordan.
“Of course,” he said. - Learn to study like that.
“From the soul it turns from these sprouts on old faces,” said the gypsy. “Why is it such an attack on old women, Pilar?” After all, this never happens with us.
- Of course! - mockingly said Pilar. - We have all the old women in their youth were slender, - of course, except for the constant belly, a sign of husbandly love, with which gypsies never part ...
“Don't say that,” Rafael said. - This is not good.
“Ah, you're offended,” said Pilar. “Have you ever seen a gypsy who was not going to give birth or had just given birth?”
- Here you.
“Drop it,” said Pilar. - You can offend anyone. I say that in old age everyone is ugly in his own way. There is nothing to paint. But if Ingles wants to learn to recognize this smell, let him go to matadero early in the morning.
“I'll definitely go,” said Robert Jordan. “But I already teach him, without kisses.” These shoots on old woman’s faces scared me no less than Raphael.
“Kiss the old woman, Ingles,” said Pilar. “A kiss for your own science, and then, when you smell this smell in your nostrils, return to the city, and when you see a garbage can with discarded wilted flowers, burrow your face deeper into it and inhale with your whole chest, so that the smell of rotting stems mixes with the smells that are already sitting in your nasopharynx.
“That's done,” said Robert Jordan. - And what are these flowers?
- Chrysanthemums.
- So. “I smell chrysanthemums,” said Robert Jordan. - And then what?
“What is needed next,” Pilar continued. - That the day was autumn, with rain or fog, or that it was early winter. And on such a day, take a walk around the city, walk around Calle de Salud, when they clean the casas de putas and empty the trash cans in the gutters, and as soon as the sweet smell of fruitless efforts of love, along with the smell of soapy water and cigarette butts, touches your nostrils, turn to the Botanical Garden, where at night those women who can no longer work in houses do their job at the iron gates of the park, and at the iron bars, and on the sidewalk. Right here,
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Володимир Крылевич
![Стас Однолетков -=[strast]=-](https://sun9-39.userapi.com/s/v1/ig2/J28jPY6YbIhuG19pmQRHt0zthGMzZflDPEE_dzKvjZy1PIhYKT4icktB_72axK3iWnO6KfLnBaKYEGOXPlsxj6j6.jpg?size=200x200&quality=95&crop=233,82,817,817&ava=1 "Стас Однолетков -=[strast]=-")
