Нет большей напасти для человека, чем родительская любовь. Настоящая. Слепая. Маниакальная. Позвони-домой-а-то-я-не-я. Большинство неприятностей бьют индивидуума снаружи, и только эта разъедает изнутри ежедневно, в самом податливом возрасте. Даже тюрьма, сума и армия деформируют личность не больше, чем ежедневное требование надеть шарф. Съешь морковку. Съешь яблочко. Чайку не хочешь? Через час будем обедать. Через полчаса будем обедать. Через 15 минут будем обедать. Где ты ходишь, мой руки. Только не поздно. А Миша не у вас? А во сколько он выехал? А шапку он надел? Она вышла замуж? Так ты из-за этого только? Она тебя не стоит, глупая провинциальная девочка. Почему ты на меня все время орешь? Я тебя провожу. Я тебя встречу. Тебе пора спать. На улице холодно. Запрись как следует. Опусти уши. Не печатай это, я боюсь. Не пей сырую воду, не пей сырую воду, не пей сырую воду.
Твоя мамахен носится по кварталу в тапочках, ищет тебя? Спасибо, я так и думал, дай сигарету. \"Главное, со всем соглашаться, учил товарищ по несчастью. Звонит вечером друг с вокзала: встречай. Одеваешься. Выходят в прихожую, говорят: никуда не пойдешь, поздно. Хорошо, никуда не пойду. Раздеваешься. Уходят. Опять одеваешься и быстро уходишь, не обращая внимания на крики на лестнице\". Он неврастеник, мой друг. Боксер и неврастеник. Дикое сочетание. Три года живет в Германии без родителей, со своей семьей, и все еще неврастеник. Любит \"Прирожденных убийц\". Я его понимаю. Людям не видавшим понять не дано. Они легки и снисходительны. Когда им говоришь, что собственный дедуля тяжело больной психопат, потому что через пять минут после звонка едущей домой сорокалетней дочери вперивается в дверной глазок и пятьдесят минут стоит столбом, они наставительно говорят, что вот, когда у тебя будут свои дети, тогда ты поймешь. Они просто счастливые дураки. К ним, в сорок лет зашедшим к соседке покурить-покалякать, ни разу не являлся 65-летний отец и не уводил за руку домой, потому что уже поздно.
Они наивно смеются и предлагают, в крайнем случае, разменять квартиру.
Им невдомек, что человек, видавший лихо родительской любви, не умеет разменивать квартиру. Дай Бог, чтоб он умел хотя бы за нее платить. Он вообще ничего не умеет. Принимать решения. Принимать похвалу. Жить вместе.
Приспосабливаться. Уступать. Держать дистанцию. Давать в морду. Покупать. Чинить. Отвечать. От ужаса перед миром он ненавидит людей гораздо сильнее, чем они того заслуживают.
Внешняя любовь для него наркотик, который он всегда получал бесплатно и здорово подсел. Наркотическая зависимость прогрессирует, истерической маминой любви уже недостает, нужны сильные галлюциногены, а их за так не дают. А любить он, между прочим, тоже не умеет, потому что для любви всегда нужна дистанция, а он зацелованный с детства, да и отдавать не привык, да к тому же знает, как обременительна любовь для ее объекта, и инстинктивно старается не напрягать симпатичных ему людей. Начинаются метания между \"я червь\" и \"я бог\", мучительные думы, рефлексия, взгляд на себя со стороны, который не может не усугублять. Когда в дорогом ресторане представляешь себя чужими глазами, немедленно начинает дрожать рука, и все падает с вилки.
Взрослый любимый ребенок это наследный принц, которого гуманно отпустили жить после того, как папе отрубили голову.
Лучше б не отпускали. Лучше добить сразу. Сочетание тирана и младенца в одной душе надежно отрезает человека от человечества. Дальше маминой помощи уже не надо: одиночество точит и портит принца самостоятельно; трагедия его уже самоналажена, он способен воспроизводить ее сам. Впрочем, если мама еще не умерла, она всегда найдет время позвонить и спросить, что он сегодня кушал и куда запропастился вчера. Это давно уже стало бичом целых наций. Вернувшийся из Израиля друг рассказывал, что там выросло целое поколение вечных недорослей детей тех, кого миновал погром и крематорий. Детей, которым никогда не стать взрослыми, потому что им до старости будут внушать, что они похудели, и не пускать на улицу, потому что там собаки, машины и преступники.
Так мир делится надвое еще по одному признаку. На одной его стороне живут нервные одинокие неряхи с суицидальными наклонностями, до старости пытающиеся казаться крутыми. На другой легкие, праздничные, всеми любимые куролесы, до старости сорящие деньгами и палками. У них все хорошо. В момент их полового созревания родители занимались работой, друг другом, устройством личной жизни, но только не любовью к чадам. Кого-то отец- режиссер в 16 лет оставил в квартире с деньгами на два года и уехал с мамой в экспедицию. Кому-то отец-академик в те же 16 заявил: \"Дальше сам. Вот твоя комната и завтрак дома, а остальное не наше дело\". У кого-то отца не было вовсе, а мама и до сих пор ягодка опять. \"Значит, это правильные дети, их можно отпускать одних, не то что моего\", спокойно скажет на это любая профессиональная мать и солжет. Это не правильные дети это правильные родители. В 16 лет бросать одного можно и нужно любого человека, кроме Сережи из книжки \"Судьба барабанщика\", который то горжетку продаст, то шпионов напустит.
В несословном обществе принц всегда несчастней нищего, инфант беспризорника, Сид Сойер Гекльберри Финна. У одних жизнь проходит в жалобах и мечтах, у других в фантастике и приключениях. Одни ездят к друзьям жаловаться на экзистенцию, другие тайком от жены пообнимать очередную ляльку, счастливую и благодарную. Одни месяцами думают, что надо бы вымыть пол, другие в полдня обустраивают новое жилье. Одни намертво впаяны в свою квартиру другие меняют ключи, как перчатки, снимая, женихаясь и гостя у друзей. Военкоматы никогда не могут их найти, а если находят, то натыкаются на уверенно и быстро сделанный отмаз, а если прихватывают, то и здесь ваньки-встаньки легко оказываются в секретке, в чертежке, в оркестре, причем безо всякой протекции, с детства приученные решать проблемы. В боевых \"мазутах\" служат с детства закутанные чада. Назад они приходят с удвоенной миробоязнью, замкнутостью и ненавистью к человечеству. Родня выстригает им седые виски и тут же рекомендует одеться потеплее.
Это тихое, глухое, механическое помешательство. Чтобы ребенок рос здоровым, его посреди четвертого класса загоняют в постель через минуту после Нового года и три часа удовлетворенно слушают рыдания в подушку. Чтобы дочь поскорее взялась за ум и стала счастлива, ей говорят, какая она зря прожившая жизнь дура, в день рождения, с шампанским в руках, в виде тоста.
Липкие, как леденец, назойливые, как цветочная торговка, глухие, как почетный караул, родители упорно и злобно не желают видеть, что болеют те, кого кутали, одиноки те, кого женили, и бьют тех, кого провожали. Они методично отстаивают свое право любить, пока самым смелым в предположениях детям не приходит в голову, что защищают они себя. Это я должен гордиться дочерью, а она дура и в двадцать пять живет с женатиком. Это мне хочется, чтобы сын справлял день рождения дома со мной, а что ему хочется это неважно. Это я волнуюсь, когда тебя нет дома, поэтому умри, а будь в десять. А то, что ты, предположим, к морозу привык и на снегу спал не раз и не десять, это наплевать, я же тебя там не видел, и сердце у меня не болело, а здесь изволь застегнуться. Еще живой отец, очень правильный дядя, сказал однажды маме: \"Если б ты никогда не вышла замуж, твой папочка бегал бы вокруг тебя, жалел, хлопал крыльями и был бы счастлив\".
В общем, я понимаю, почему у Жени Лукашина из \"Иронии судьбы\" до тридцати шести не было семьи. У него зато была мама. Та самая. Мировая.
Твоя мамахен носится по кварталу в тапочках, ищет тебя? Спасибо, я так и думал, дай сигарету. \"Главное, со всем соглашаться, учил товарищ по несчастью. Звонит вечером друг с вокзала: встречай. Одеваешься. Выходят в прихожую, говорят: никуда не пойдешь, поздно. Хорошо, никуда не пойду. Раздеваешься. Уходят. Опять одеваешься и быстро уходишь, не обращая внимания на крики на лестнице\". Он неврастеник, мой друг. Боксер и неврастеник. Дикое сочетание. Три года живет в Германии без родителей, со своей семьей, и все еще неврастеник. Любит \"Прирожденных убийц\". Я его понимаю. Людям не видавшим понять не дано. Они легки и снисходительны. Когда им говоришь, что собственный дедуля тяжело больной психопат, потому что через пять минут после звонка едущей домой сорокалетней дочери вперивается в дверной глазок и пятьдесят минут стоит столбом, они наставительно говорят, что вот, когда у тебя будут свои дети, тогда ты поймешь. Они просто счастливые дураки. К ним, в сорок лет зашедшим к соседке покурить-покалякать, ни разу не являлся 65-летний отец и не уводил за руку домой, потому что уже поздно.
Они наивно смеются и предлагают, в крайнем случае, разменять квартиру.
Им невдомек, что человек, видавший лихо родительской любви, не умеет разменивать квартиру. Дай Бог, чтоб он умел хотя бы за нее платить. Он вообще ничего не умеет. Принимать решения. Принимать похвалу. Жить вместе.
Приспосабливаться. Уступать. Держать дистанцию. Давать в морду. Покупать. Чинить. Отвечать. От ужаса перед миром он ненавидит людей гораздо сильнее, чем они того заслуживают.
Внешняя любовь для него наркотик, который он всегда получал бесплатно и здорово подсел. Наркотическая зависимость прогрессирует, истерической маминой любви уже недостает, нужны сильные галлюциногены, а их за так не дают. А любить он, между прочим, тоже не умеет, потому что для любви всегда нужна дистанция, а он зацелованный с детства, да и отдавать не привык, да к тому же знает, как обременительна любовь для ее объекта, и инстинктивно старается не напрягать симпатичных ему людей. Начинаются метания между \"я червь\" и \"я бог\", мучительные думы, рефлексия, взгляд на себя со стороны, который не может не усугублять. Когда в дорогом ресторане представляешь себя чужими глазами, немедленно начинает дрожать рука, и все падает с вилки.
Взрослый любимый ребенок это наследный принц, которого гуманно отпустили жить после того, как папе отрубили голову.
Лучше б не отпускали. Лучше добить сразу. Сочетание тирана и младенца в одной душе надежно отрезает человека от человечества. Дальше маминой помощи уже не надо: одиночество точит и портит принца самостоятельно; трагедия его уже самоналажена, он способен воспроизводить ее сам. Впрочем, если мама еще не умерла, она всегда найдет время позвонить и спросить, что он сегодня кушал и куда запропастился вчера. Это давно уже стало бичом целых наций. Вернувшийся из Израиля друг рассказывал, что там выросло целое поколение вечных недорослей детей тех, кого миновал погром и крематорий. Детей, которым никогда не стать взрослыми, потому что им до старости будут внушать, что они похудели, и не пускать на улицу, потому что там собаки, машины и преступники.
Так мир делится надвое еще по одному признаку. На одной его стороне живут нервные одинокие неряхи с суицидальными наклонностями, до старости пытающиеся казаться крутыми. На другой легкие, праздничные, всеми любимые куролесы, до старости сорящие деньгами и палками. У них все хорошо. В момент их полового созревания родители занимались работой, друг другом, устройством личной жизни, но только не любовью к чадам. Кого-то отец- режиссер в 16 лет оставил в квартире с деньгами на два года и уехал с мамой в экспедицию. Кому-то отец-академик в те же 16 заявил: \"Дальше сам. Вот твоя комната и завтрак дома, а остальное не наше дело\". У кого-то отца не было вовсе, а мама и до сих пор ягодка опять. \"Значит, это правильные дети, их можно отпускать одних, не то что моего\", спокойно скажет на это любая профессиональная мать и солжет. Это не правильные дети это правильные родители. В 16 лет бросать одного можно и нужно любого человека, кроме Сережи из книжки \"Судьба барабанщика\", который то горжетку продаст, то шпионов напустит.
В несословном обществе принц всегда несчастней нищего, инфант беспризорника, Сид Сойер Гекльберри Финна. У одних жизнь проходит в жалобах и мечтах, у других в фантастике и приключениях. Одни ездят к друзьям жаловаться на экзистенцию, другие тайком от жены пообнимать очередную ляльку, счастливую и благодарную. Одни месяцами думают, что надо бы вымыть пол, другие в полдня обустраивают новое жилье. Одни намертво впаяны в свою квартиру другие меняют ключи, как перчатки, снимая, женихаясь и гостя у друзей. Военкоматы никогда не могут их найти, а если находят, то натыкаются на уверенно и быстро сделанный отмаз, а если прихватывают, то и здесь ваньки-встаньки легко оказываются в секретке, в чертежке, в оркестре, причем безо всякой протекции, с детства приученные решать проблемы. В боевых \"мазутах\" служат с детства закутанные чада. Назад они приходят с удвоенной миробоязнью, замкнутостью и ненавистью к человечеству. Родня выстригает им седые виски и тут же рекомендует одеться потеплее.
Это тихое, глухое, механическое помешательство. Чтобы ребенок рос здоровым, его посреди четвертого класса загоняют в постель через минуту после Нового года и три часа удовлетворенно слушают рыдания в подушку. Чтобы дочь поскорее взялась за ум и стала счастлива, ей говорят, какая она зря прожившая жизнь дура, в день рождения, с шампанским в руках, в виде тоста.
Липкие, как леденец, назойливые, как цветочная торговка, глухие, как почетный караул, родители упорно и злобно не желают видеть, что болеют те, кого кутали, одиноки те, кого женили, и бьют тех, кого провожали. Они методично отстаивают свое право любить, пока самым смелым в предположениях детям не приходит в голову, что защищают они себя. Это я должен гордиться дочерью, а она дура и в двадцать пять живет с женатиком. Это мне хочется, чтобы сын справлял день рождения дома со мной, а что ему хочется это неважно. Это я волнуюсь, когда тебя нет дома, поэтому умри, а будь в десять. А то, что ты, предположим, к морозу привык и на снегу спал не раз и не десять, это наплевать, я же тебя там не видел, и сердце у меня не болело, а здесь изволь застегнуться. Еще живой отец, очень правильный дядя, сказал однажды маме: \"Если б ты никогда не вышла замуж, твой папочка бегал бы вокруг тебя, жалел, хлопал крыльями и был бы счастлив\".
В общем, я понимаю, почему у Жени Лукашина из \"Иронии судьбы\" до тридцати шести не было семьи. У него зато была мама. Та самая. Мировая.
There is no greater misfortune for a man than parental love. The real one. Blind Manic. Call-home-a-so-I-not-me. Most troubles hit the individual from the outside, and only this one eats away from the inside daily, at the most malleable age. Even a prison, a bag, and an army deform a person no more than a daily requirement to wear a scarf. Eat carrot. Eat an apple. Do you want some tea? We’ll have dinner in an hour. In half an hour we will have lunch. We’ll have lunch in 15 minutes. Where do you go, my hands. Just not too late. And Misha is not with you? And what time did he leave? Did he wear a hat? Did she get married? So you only because of this? She's not worth you, stupid provincial girl. Why are you yelling at me all the time? I will accompany you. I'll meet you. Time for you to sleep. It's cold outside. Take care of yourself. Lower your ears. Do not print it, I'm afraid. Do not drink raw water, do not drink raw water, do not drink raw water.
Is your mummy rushing around the block in slippers, looking for you? Thank you, I thought so, give me a cigarette. \ "The main thing is to agree with everything, my friend in misfortune taught. He calls a friend from the station in the evening: meet. Dress up. They go to the entrance hall, they say: you won’t go anywhere, it's late. Well, I won’t go anywhere. You undress. They leave. You dress again and leave quickly not paying attention to the screams on the stairs \ ". He is a neurotic, my friend. Boxer and neurotic. Wild combination. He has been living in Germany for three years without parents, with his family, and is still a neurotic. He loves \ "Natural Born Killers \". I understand him. People who have not seen can not understand. They are light and condescending. When they tell them that their own grandfather is a seriously ill psychopath, because five minutes after the call of the forty-year-old daughter going home, she stares at the door peephole and stands for fifty minutes as a pillar, they instructively say that when you have your children, then you will understand. They are just happy fools. To them, at the age of forty, who had come to a neighbor for a smoke-and-groan, the 65-year-old father had never been and never took his hand home, because it was too late.
They naively laugh and offer, in extreme cases, to exchange an apartment.
They don’t know that a person who has seen famously parental love cannot exchange an apartment. God grant that he knows how to at least pay for it. He doesn’t know anything at all. Make decisions. Accept the praise. To live together.
Fit. Give way. To keep distance. Giving in the face. Buy. To fix. Answer. From the horror of the world, he hates people much more than they deserve.
Outward love is a drug for him, which he always received for free and was pretty hooked. Drug addiction is progressing, mother’s hysterical love is already lacking, strong hallucinogens are needed, but they are not given for it. And he, by the way, also doesn’t know how to love, because love always needs distance, but he is kissed since childhood, and he’s not used to giving, he also knows how burdensome love is for her object, and instinctively tries not to strain the pretty ones him people. Throwing begins between \ "I am a worm \" and \ "I am a god \", painful thoughts, reflection, a look at oneself from the side that cannot but aggravate. When you imagine yourself in someone else’s eyes in an expensive restaurant, your hand immediately trembles and everything falls from the plug.
The adult beloved child is the crown prince, who was humanely released to live after dad was chopped off.
Better not let go. Better to finish right away. The combination of a tyrant and a baby in one soul reliably cuts a person from humanity. Mother’s help is no longer needed: loneliness sharpens and spoils the prince on his own; his tragedy is already self-imposed, he is able to reproduce it himself. However, if mother has not died yet, she will always find time to call and ask what he ate today and where he stocked up yesterday. It has long been the scourge of entire nations. A friend who returned from Israel said that a whole generation of eternal undergrowths of the children of those who passed the pogrom and crematorium grew up there. Children who will never become adults, because they will be told to them in their old age that they have lost weight and not allowed to go outside, because there are dogs, cars and criminals.
So the world is divided in two according to one more sign. On one side of it live lonely nervous sluts with suicidal tendencies, trying to seem cool to old age. On the other hand there are light, festive, beloved koleses, who scatter money and sticks to old age. They are fine. At the time of their puberty, parents were engaged in work, each other, the device of personal life, but not love for children. At 16, the director father left someone in an apartment with money for two years and left with his mother on an expedition. To some, the father-academician in those same 16th declared: \ "Next himself. Here is your room and breakfast at home, and the rest is not our business \". Someone did not have a father at all, and mother is still a berry again. \ "So these are the right children, they can be released alone, not like mine \", any professional mother will calmly say this and lie. These are not the right children; these are the right parents. At 16 years old, you can and should throw one person
Is your mummy rushing around the block in slippers, looking for you? Thank you, I thought so, give me a cigarette. \ "The main thing is to agree with everything, my friend in misfortune taught. He calls a friend from the station in the evening: meet. Dress up. They go to the entrance hall, they say: you won’t go anywhere, it's late. Well, I won’t go anywhere. You undress. They leave. You dress again and leave quickly not paying attention to the screams on the stairs \ ". He is a neurotic, my friend. Boxer and neurotic. Wild combination. He has been living in Germany for three years without parents, with his family, and is still a neurotic. He loves \ "Natural Born Killers \". I understand him. People who have not seen can not understand. They are light and condescending. When they tell them that their own grandfather is a seriously ill psychopath, because five minutes after the call of the forty-year-old daughter going home, she stares at the door peephole and stands for fifty minutes as a pillar, they instructively say that when you have your children, then you will understand. They are just happy fools. To them, at the age of forty, who had come to a neighbor for a smoke-and-groan, the 65-year-old father had never been and never took his hand home, because it was too late.
They naively laugh and offer, in extreme cases, to exchange an apartment.
They don’t know that a person who has seen famously parental love cannot exchange an apartment. God grant that he knows how to at least pay for it. He doesn’t know anything at all. Make decisions. Accept the praise. To live together.
Fit. Give way. To keep distance. Giving in the face. Buy. To fix. Answer. From the horror of the world, he hates people much more than they deserve.
Outward love is a drug for him, which he always received for free and was pretty hooked. Drug addiction is progressing, mother’s hysterical love is already lacking, strong hallucinogens are needed, but they are not given for it. And he, by the way, also doesn’t know how to love, because love always needs distance, but he is kissed since childhood, and he’s not used to giving, he also knows how burdensome love is for her object, and instinctively tries not to strain the pretty ones him people. Throwing begins between \ "I am a worm \" and \ "I am a god \", painful thoughts, reflection, a look at oneself from the side that cannot but aggravate. When you imagine yourself in someone else’s eyes in an expensive restaurant, your hand immediately trembles and everything falls from the plug.
The adult beloved child is the crown prince, who was humanely released to live after dad was chopped off.
Better not let go. Better to finish right away. The combination of a tyrant and a baby in one soul reliably cuts a person from humanity. Mother’s help is no longer needed: loneliness sharpens and spoils the prince on his own; his tragedy is already self-imposed, he is able to reproduce it himself. However, if mother has not died yet, she will always find time to call and ask what he ate today and where he stocked up yesterday. It has long been the scourge of entire nations. A friend who returned from Israel said that a whole generation of eternal undergrowths of the children of those who passed the pogrom and crematorium grew up there. Children who will never become adults, because they will be told to them in their old age that they have lost weight and not allowed to go outside, because there are dogs, cars and criminals.
So the world is divided in two according to one more sign. On one side of it live lonely nervous sluts with suicidal tendencies, trying to seem cool to old age. On the other hand there are light, festive, beloved koleses, who scatter money and sticks to old age. They are fine. At the time of their puberty, parents were engaged in work, each other, the device of personal life, but not love for children. At 16, the director father left someone in an apartment with money for two years and left with his mother on an expedition. To some, the father-academician in those same 16th declared: \ "Next himself. Here is your room and breakfast at home, and the rest is not our business \". Someone did not have a father at all, and mother is still a berry again. \ "So these are the right children, they can be released alone, not like mine \", any professional mother will calmly say this and lie. These are not the right children; these are the right parents. At 16 years old, you can and should throw one person
У записи 20 лайков,
5 репостов.
5 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Глеб Тимофеев
