На Манежной мы с Ваней обнаружили многотысячные красно-белые орды датчан, строившиеся в колонны. С песнями и барабанным боем они двигались по 100-150 человек, эти бледнолицые миролюбивые викинги, от церителлиевских коней – на площадь Революции.
Ваня сказал:
— Посмотри, как они чисто поют, а вроде бы, не музыкальная нация. Что это? Почему-то похоже на Гуно.
На Манежную мы вышли с Красной площади, а туда попали с Никольской, а на Никольскую – с Лубянки. Всюду одиночки, кучки и толпы счастливых разнузданных людей — не нашей веры, не наших убеждений, не из нашего лагеря.
Все орут, стучат, дудят, поют, машут флагами иностранных государств, часто к нам очень недружелюбных, пьют пиво в открытую.
Еще в начале июня мой родственник, забывшись, пил пиво на улице по дороге на вокзал, до вокзала он добрался только утром. У нас нельзя пить пиво на улице — закон такой, глупо спрашивать, где он провел ночь, потому что на вопрос полицейского про пиво он ответил:
— Чо?
Хорошо, он еще иностранным флагом не махал.
А тут пьяные иностранцы, пиво, барабаны, флаги, и все это прямо напротив Мавзолея, Спасской башни, Кремлевской стены, у памятника Жукову, возле нулевого километра и Иверской часовни, напротив здания КГБ – святые места России!
Никто никого не хватает, не отбирает пиво, не выхватывает флаги, не крутит руки, не объясняет, ваше скопление не согласовано, оно угрожает безопасности страны и покою проживающих поблизости мирных москвичей.
У могилы Неизвестного солдата меняют караул. Рядом на траве валяются сотни лиц в иностранных разноцветных одеждах, они пьют пиво, горланят не по-нашему, к ним никто не подходит, не гребет, не спрашивает регистрацию. Ни один не пришел с портретом деда, не пнул никого, не спросил:
— Что вы тут, б…, разлеглись в месте нашей скорби и памяти?
Мы ныряем в метро «Библиотека Ленина». Уже на входе мы слышим подземное пение. По переходу следуют колонны французов. Трещалки, гуделки, речевки, «Марсельеза». Кричат, поют, стучат. Три улыбчивых, вжавшихся в стену милиционера. Что они здесь делают? Что они могут сделать, коснись чего?
Вместе с французами мы берем вагон штурмом.
В вагоне все тот же третий интернационал. Французы поют. Потом датчане поют. Потом бразильцы поют. Потом колумбийцы поют. Потом все поют. Потом начинают прыгать. Поезд идет на глубине, хрен знает, скольких метров под землей, а у них в песне наступает такой момент, что не прыгать нельзя. Прыгают.
На «Спортивной» мы вываливаемся из вагона, и все это пляшущее, рокочущее, многоголосое, разноцветное штурмует эскалаторы. И никто им не говорит «Стойте справа! Проходите слева!». Когда они начинают колотить кулаками по обшивке эскалаторов, по стенам, по лампам, когда они начинают скакать на ступеньках в своем оторвавшемся уже от всяких границ ликовании, никто не говорит им, как говорили нам, мама дома, потом учительница в школе, потом дяденька милиционер при всякой юношеской попытке, что прыгать на ступеньках эскалатора нельзя, опасно, смертельно! Они прыгают, ничего смертельного не происходит, они прыгают и ликуют.
На улице толпа идет к стадиону. Посреди прохода стоит большой, кажущийся мягкотелым белобрысый милиционер. На нем белая рубашка и фуражка с большим гербом. Его окружили десяток французов, которые пытаются напялить на него свою синюю кепку с нарисованным на ней цветастым петухом и вот так сфотографироваться. Они беззастенчиво сдергивают с него фуражку и нахлобучивают кепку. Милиционер сопротивляется. Французы наступают. Милиционер не сдается. Наконец, закон побеждает, но в фуражке он соглашается все же сфотографироваться с французами.
Я силюсь понять, уместно ли здесь процитировать «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головую», а также рассказываю Ване, что, особенно в связи с нашествием латиноамериканских болельщиков, мы переживаем в эти дни самое большое после 1812 года присутствие католиков на нашей родной православной земле.
Французы обнимаются с милиционером.
Милиционер обнимается с французами.
И тут я вдруг обнаруживаю, что я плачу.
Ваня смотрит на меня и моргает.
А меня душат рыдания, и слезы текут из глаз сами собой.
Я старый человек, у меня вся голова седая.
Я знаю, чем все кончится.
Они уедут и уже через 18 дней:
Нам не продадут алкогольного пива на стадионе.
Мой родственник, любитель попить на улице, снова проведет ночь в КПЗ. И не единожды.
Если мы выйдем на Красную площадь с флагами и барабанами, нам дадут ударить в них один раз, а взмахнуть – два раза.
До Манежной нашу поющую даже не Гуно, а например, Катюшу, колонну в 150 человек просто не допустят.
Нашим подросткам будут так же заламывать руки на Тверской, потому что они национальная угроза.
В метро нам предъявят счет за каждый хлопок и каждый подпрыг.
Не найдется повода, чтобы летом, в горящий сезон пустить 758 новеньких кондиционированных бесплатных поездов с бесплатным новым постельным бельем по всей стране, и, причем, пустить их для нас.
Никто не пустит нас бесплатно в метро, хотя бы на Пасху или на Новый год.
Никто не будет дежурить в желтых жилетиках и помогать бабушкам переходить улицу. Никто не будет стоять круглые сутки на Невском с большим поролоновым пальцем и объяснять нам, как и куда нам пройти, чтобы было удобней и интересней.
И дяденька милиционер не даст нам ни одного шанса дотронуться до его форменной фуражки с огромным двуглавым орлом, даже представить тяжко, что ждет нас, как только мы просто протянем к ней руку.
Честно-честно, я стоял и вытирал слезы. Слезы ребенка, которого дома не любят.
(с) И.А. Забежинский
Ваня сказал:
— Посмотри, как они чисто поют, а вроде бы, не музыкальная нация. Что это? Почему-то похоже на Гуно.
На Манежную мы вышли с Красной площади, а туда попали с Никольской, а на Никольскую – с Лубянки. Всюду одиночки, кучки и толпы счастливых разнузданных людей — не нашей веры, не наших убеждений, не из нашего лагеря.
Все орут, стучат, дудят, поют, машут флагами иностранных государств, часто к нам очень недружелюбных, пьют пиво в открытую.
Еще в начале июня мой родственник, забывшись, пил пиво на улице по дороге на вокзал, до вокзала он добрался только утром. У нас нельзя пить пиво на улице — закон такой, глупо спрашивать, где он провел ночь, потому что на вопрос полицейского про пиво он ответил:
— Чо?
Хорошо, он еще иностранным флагом не махал.
А тут пьяные иностранцы, пиво, барабаны, флаги, и все это прямо напротив Мавзолея, Спасской башни, Кремлевской стены, у памятника Жукову, возле нулевого километра и Иверской часовни, напротив здания КГБ – святые места России!
Никто никого не хватает, не отбирает пиво, не выхватывает флаги, не крутит руки, не объясняет, ваше скопление не согласовано, оно угрожает безопасности страны и покою проживающих поблизости мирных москвичей.
У могилы Неизвестного солдата меняют караул. Рядом на траве валяются сотни лиц в иностранных разноцветных одеждах, они пьют пиво, горланят не по-нашему, к ним никто не подходит, не гребет, не спрашивает регистрацию. Ни один не пришел с портретом деда, не пнул никого, не спросил:
— Что вы тут, б…, разлеглись в месте нашей скорби и памяти?
Мы ныряем в метро «Библиотека Ленина». Уже на входе мы слышим подземное пение. По переходу следуют колонны французов. Трещалки, гуделки, речевки, «Марсельеза». Кричат, поют, стучат. Три улыбчивых, вжавшихся в стену милиционера. Что они здесь делают? Что они могут сделать, коснись чего?
Вместе с французами мы берем вагон штурмом.
В вагоне все тот же третий интернационал. Французы поют. Потом датчане поют. Потом бразильцы поют. Потом колумбийцы поют. Потом все поют. Потом начинают прыгать. Поезд идет на глубине, хрен знает, скольких метров под землей, а у них в песне наступает такой момент, что не прыгать нельзя. Прыгают.
На «Спортивной» мы вываливаемся из вагона, и все это пляшущее, рокочущее, многоголосое, разноцветное штурмует эскалаторы. И никто им не говорит «Стойте справа! Проходите слева!». Когда они начинают колотить кулаками по обшивке эскалаторов, по стенам, по лампам, когда они начинают скакать на ступеньках в своем оторвавшемся уже от всяких границ ликовании, никто не говорит им, как говорили нам, мама дома, потом учительница в школе, потом дяденька милиционер при всякой юношеской попытке, что прыгать на ступеньках эскалатора нельзя, опасно, смертельно! Они прыгают, ничего смертельного не происходит, они прыгают и ликуют.
На улице толпа идет к стадиону. Посреди прохода стоит большой, кажущийся мягкотелым белобрысый милиционер. На нем белая рубашка и фуражка с большим гербом. Его окружили десяток французов, которые пытаются напялить на него свою синюю кепку с нарисованным на ней цветастым петухом и вот так сфотографироваться. Они беззастенчиво сдергивают с него фуражку и нахлобучивают кепку. Милиционер сопротивляется. Французы наступают. Милиционер не сдается. Наконец, закон побеждает, но в фуражке он соглашается все же сфотографироваться с французами.
Я силюсь понять, уместно ли здесь процитировать «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головую», а также рассказываю Ване, что, особенно в связи с нашествием латиноамериканских болельщиков, мы переживаем в эти дни самое большое после 1812 года присутствие католиков на нашей родной православной земле.
Французы обнимаются с милиционером.
Милиционер обнимается с французами.
И тут я вдруг обнаруживаю, что я плачу.
Ваня смотрит на меня и моргает.
А меня душат рыдания, и слезы текут из глаз сами собой.
Я старый человек, у меня вся голова седая.
Я знаю, чем все кончится.
Они уедут и уже через 18 дней:
Нам не продадут алкогольного пива на стадионе.
Мой родственник, любитель попить на улице, снова проведет ночь в КПЗ. И не единожды.
Если мы выйдем на Красную площадь с флагами и барабанами, нам дадут ударить в них один раз, а взмахнуть – два раза.
До Манежной нашу поющую даже не Гуно, а например, Катюшу, колонну в 150 человек просто не допустят.
Нашим подросткам будут так же заламывать руки на Тверской, потому что они национальная угроза.
В метро нам предъявят счет за каждый хлопок и каждый подпрыг.
Не найдется повода, чтобы летом, в горящий сезон пустить 758 новеньких кондиционированных бесплатных поездов с бесплатным новым постельным бельем по всей стране, и, причем, пустить их для нас.
Никто не пустит нас бесплатно в метро, хотя бы на Пасху или на Новый год.
Никто не будет дежурить в желтых жилетиках и помогать бабушкам переходить улицу. Никто не будет стоять круглые сутки на Невском с большим поролоновым пальцем и объяснять нам, как и куда нам пройти, чтобы было удобней и интересней.
И дяденька милиционер не даст нам ни одного шанса дотронуться до его форменной фуражки с огромным двуглавым орлом, даже представить тяжко, что ждет нас, как только мы просто протянем к ней руку.
Честно-честно, я стоял и вытирал слезы. Слезы ребенка, которого дома не любят.
(с) И.А. Забежинский
On Manezhnaya, Vanya and I discovered thousands of red-white hordes of Danes, built in columns. With songs and drumming, they moved 100-150 people, these pale-faced peace-loving Vikings, from the Tseritelli horses to the Revolution Square.
Vanya said:
- Look how they sing cleanly, and, it seems, not a musical nation. What is it? For some reason, it looks like Gounod.
We left Manezhnaya from Red Square, and we got there from Nikolskaya, and Nikolskaya from Lubyanka. Everywhere loners, heaps and crowds of happy unbridled people - not our faith, not our beliefs, not from our camp.
Everyone yells, knocks, blows, sings, waving the flags of foreign states, often very unfriendly to us, drinking beer in the open.
Back in early June, my relative, having forgotten, drank beer on the street on the way to the station, he reached the station only in the morning. We can’t drink beer on the street - the law is such, it's silly to ask where he spent the night, because he answered the policeman’s question about beer:
- Cho?
Well, he still did not wave a foreign flag.
And here are drunken foreigners, beer, drums, flags, and all this is directly opposite the Mausoleum, the Spasskaya Tower, the Kremlin wall, at the Zhukov monument, near the zero kilometer and the Iverskaya chapel, opposite the KGB building - the holy places of Russia!
Nobody is missing anyone, doesn’t take out beer, doesn’t grab flags, doesn’t twist hands, doesn’t explain, your cluster is not agreed, it threatens the security of the country and the peace of peaceful Muscovites living nearby.
The guard at the Tomb of the Unknown Soldier is being changed. Hundreds of people in multicolored foreign clothes are lying around on the grass, they are drinking beer, bawling in our own way, no one approaches them, does not row, does not ask for registration. Not one came with a portrait of his grandfather, did not kick anyone, did not ask:
- What are you, b ..., settled down in the place of our sorrow and memory?
We dive into the Lenin Library subway. Already at the entrance we hear underground singing. The transition is followed by columns of the French. Crackers, buzzers, words, Marseillaise. Shouting, singing, knocking. Three smiling, carved into the wall of a policeman. What are they doing here? What can they do, touch what?
Together with the French, we take the car by storm.
The car is still the same third international. The French are singing. Then the Danes sing. Then the Brazilians sing. Then the Colombians sing. Then everyone sings. Then they start to jump. The train goes at a depth, hell knows how many meters underground, and in their song there comes such a moment that you can’t not jump. Are jumping.
At Sportivnaya we fall out of the carriage, and all this dancing, rumbling, many-voiced, multi-colored storms the escalators. And nobody tells them, “Stand on the right! Come on in from the left! ” When they start pounding fenders on the casing of escalators, on the walls, on the lamps, when they begin to gallop on the steps in their exultation already torn from all borders, no one tells them, as they told us, mother is at home, then a teacher at school, then uncle a policeman with every youthful attempt that jumping on the stairs of an escalator is impossible, dangerous, deadly! They jump, nothing fatal happens, they jump and rejoice.
On the street, the crowd goes to the stadium. In the middle of the aisle stands a large, seemingly soft-skinned, blond-haired policeman. He is wearing a white shirt and a cap with a large coat of arms. He was surrounded by a dozen Frenchmen who were trying to put on his blue cap with a colorful rooster painted on it and take a picture like that. They shamelessly pull off his cap and jam the cap. The policeman resists. The French are advancing. The policeman does not give up. Finally, the law wins, but in the cap he agrees to take a picture with the French.
I’m trying to understand whether it’s appropriate to quote “No, Moscow didn’t go to him with my confession”, and I also tell Van that, especially in connection with the invasion of Latin American fans, we are experiencing the greatest Catholic presence these days after 1812 our native Orthodox land.
The French are hugging with a policeman.
A policeman hugs with the French.
And then I suddenly discover that I am crying.
Vanya looks at me and blinks.
And sobs choke me, and tears flow from my eyes by themselves.
I am an old man, I have a gray head.
I know how it will end.
They will leave in 18 days:
We will not be sold alcoholic beer in the stadium.
My relative, a drinker on the street, will spend the night in the bullpen again. And more than once.
If we go to Red Square with flags and drums, they will let us hit them once, and wave them twice.
Before Manezhnaya our singing is not even Guno, but, for example, Katyusha, a column of 150 people will simply not be allowed.
Our teens will also wring their hands on Tverskaya, because they are a national threat.
In the subway we will be presented with a bill for each clap and each bounce.
There is no reason to let 758 brand new air-conditioned free trains with free new bed linen throughout the country during the summer season and, moreover, let them go for us.
No one will let us in the subway for free, at least for Easter or New Year.
None
Vanya said:
- Look how they sing cleanly, and, it seems, not a musical nation. What is it? For some reason, it looks like Gounod.
We left Manezhnaya from Red Square, and we got there from Nikolskaya, and Nikolskaya from Lubyanka. Everywhere loners, heaps and crowds of happy unbridled people - not our faith, not our beliefs, not from our camp.
Everyone yells, knocks, blows, sings, waving the flags of foreign states, often very unfriendly to us, drinking beer in the open.
Back in early June, my relative, having forgotten, drank beer on the street on the way to the station, he reached the station only in the morning. We can’t drink beer on the street - the law is such, it's silly to ask where he spent the night, because he answered the policeman’s question about beer:
- Cho?
Well, he still did not wave a foreign flag.
And here are drunken foreigners, beer, drums, flags, and all this is directly opposite the Mausoleum, the Spasskaya Tower, the Kremlin wall, at the Zhukov monument, near the zero kilometer and the Iverskaya chapel, opposite the KGB building - the holy places of Russia!
Nobody is missing anyone, doesn’t take out beer, doesn’t grab flags, doesn’t twist hands, doesn’t explain, your cluster is not agreed, it threatens the security of the country and the peace of peaceful Muscovites living nearby.
The guard at the Tomb of the Unknown Soldier is being changed. Hundreds of people in multicolored foreign clothes are lying around on the grass, they are drinking beer, bawling in our own way, no one approaches them, does not row, does not ask for registration. Not one came with a portrait of his grandfather, did not kick anyone, did not ask:
- What are you, b ..., settled down in the place of our sorrow and memory?
We dive into the Lenin Library subway. Already at the entrance we hear underground singing. The transition is followed by columns of the French. Crackers, buzzers, words, Marseillaise. Shouting, singing, knocking. Three smiling, carved into the wall of a policeman. What are they doing here? What can they do, touch what?
Together with the French, we take the car by storm.
The car is still the same third international. The French are singing. Then the Danes sing. Then the Brazilians sing. Then the Colombians sing. Then everyone sings. Then they start to jump. The train goes at a depth, hell knows how many meters underground, and in their song there comes such a moment that you can’t not jump. Are jumping.
At Sportivnaya we fall out of the carriage, and all this dancing, rumbling, many-voiced, multi-colored storms the escalators. And nobody tells them, “Stand on the right! Come on in from the left! ” When they start pounding fenders on the casing of escalators, on the walls, on the lamps, when they begin to gallop on the steps in their exultation already torn from all borders, no one tells them, as they told us, mother is at home, then a teacher at school, then uncle a policeman with every youthful attempt that jumping on the stairs of an escalator is impossible, dangerous, deadly! They jump, nothing fatal happens, they jump and rejoice.
On the street, the crowd goes to the stadium. In the middle of the aisle stands a large, seemingly soft-skinned, blond-haired policeman. He is wearing a white shirt and a cap with a large coat of arms. He was surrounded by a dozen Frenchmen who were trying to put on his blue cap with a colorful rooster painted on it and take a picture like that. They shamelessly pull off his cap and jam the cap. The policeman resists. The French are advancing. The policeman does not give up. Finally, the law wins, but in the cap he agrees to take a picture with the French.
I’m trying to understand whether it’s appropriate to quote “No, Moscow didn’t go to him with my confession”, and I also tell Van that, especially in connection with the invasion of Latin American fans, we are experiencing the greatest Catholic presence these days after 1812 our native Orthodox land.
The French are hugging with a policeman.
A policeman hugs with the French.
And then I suddenly discover that I am crying.
Vanya looks at me and blinks.
And sobs choke me, and tears flow from my eyes by themselves.
I am an old man, I have a gray head.
I know how it will end.
They will leave in 18 days:
We will not be sold alcoholic beer in the stadium.
My relative, a drinker on the street, will spend the night in the bullpen again. And more than once.
If we go to Red Square with flags and drums, they will let us hit them once, and wave them twice.
Before Manezhnaya our singing is not even Guno, but, for example, Katyusha, a column of 150 people will simply not be allowed.
Our teens will also wring their hands on Tverskaya, because they are a national threat.
In the subway we will be presented with a bill for each clap and each bounce.
There is no reason to let 758 brand new air-conditioned free trains with free new bed linen throughout the country during the summer season and, moreover, let them go for us.
No one will let us in the subway for free, at least for Easter or New Year.
None
У записи 4 лайков,
0 репостов,
635 просмотров.
0 репостов,
635 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Никита Эльксне
