Андрей Ткачёв. В маленьком городке на границе.
Раньше границы не было, поскольку не было и страны. Была республика на краю огромного государства. Потом государство умерло, распалось на множество частей. В городке появилась таможня и пограничный пост. Все здесь было обычно, тихо, даже как-то смиренно. Железная дорога, пара средних по классу гостиниц, кафе, магазин, церковь. В церкви служил отец Станислав. Служил долго. Уже перевенчал давно всех, кого когда-то крестил. Жизнь стирала его долго то в ручном, то в машинном режиме. Стирала и с порошком, и с хозяйственным мылом. Но он не поблек, не выцвел. Выцвел только подрясник да на локтях протерся плащ.
Местные относились к нему так, как вообще относятся к местным достопримечательностям. Этакая смесь уважения и безразличия.
В Пизе любой вас проводит к Пизанской башне, но сам восхищаться не станет. Ну башня. Ну криво стоит. Вам интересно? Приезжайте, проводим, покажем, предложим сувениры на память.
К отцу Станиславу приезжали многие, и все в городке могли сопроводить пилигрима в маленький домик недалеко от ратуши. Проводить могли, но сами не заходили. Близость к чуду — мать безразличия.
Приезжавшие были из умников. Причем чаще — из столичных умников. Это были бородачи в вязаных свитерах, очкарики в плохо выглаженных рубашках, шальные богемные интеллектуалки с обгрызенными ногтями. У себя дома на кухне, в клубах табачного дыма под чай с коньяком они спорили о превосходстве Исаака Сирина над Франциском Ассизским. Многие, вопреки начитанности, были некрещеными. Пойти в любую церковь к любому батюшке им казалось непозволительным. Поэтому, если разговор касался крещения, звучало часто: «Езжай к отцу Станиславу». Затем назывался город и перечислялись удобные способы путешествия.
Отец Станислав всех принимал, хотя никого не ждал, и к приезжавшим относился сдержанно, без напускной радости. К ритуалу гостеприимства относился обед или ужин, в зависимости от времени визита. Потом долгие разговоры за полночь. Утром — служба. Вечером он провожал гостя на вокзал. Сразу никого не крестил. Только во второй или третий приезд. По дороге на поезд всегда останавливались в небольшом кафе для прощальной беседы. Это был своего рода экзамен. Они садились за столик у окна, и официантка без лишних просьб приносила чай, орешки, конфеты, два куска торта.
Разговоры бывали разные. Могли спорить на исторические темы, могли обсуждать толкования на священные тексты, разбирали богослужение, размышляли о смерти. Примерно через полчаса, когда чай уже остыл или был выпит, торт съеден, а от конфет остались обертки, отец Станислав начинал суетиться. Он счищал остатки с обоих блюдец в одно, собирал фантики, сдувал со стола крошки. Он пододвигал посуду к краю стола, чтобы официантке было легче убирать. Он делал это, не переставая слушать собеседника, и вовремя отпускал реплики по поводу Вселенских Соборов, влияния платонизма на богословие, важности Великого поста. Бывало, что увлеченный беседой гость говорил собирающему блюдца священнику: «Да бросьте, отче. Она сама уберет». Это и был главный момент в экзамене.
Расплатившись и выйдя на улицу, они медленно шли к вокзалу с красной черепичной крышей. Уже на перроне, под звук молоточков, которыми обходчики обстукивали колеса, священник говорил гостю: «Рано вам пока креститься. Вы людей не цените и не замечаете. Если покреститесь, будете фарисеем. А это плохо. Они Бога убили».
Затем следовало рукопожатие, и ошарашенный гость провожал взглядом удалявшегося священника. Тот шел медленно, немного сутулился и, кажется, чуть хромал.
Такие истории происходили несколько раз. В конце восьмидесятых поток приезжавших заметно уменьшился. Отец Станислав об этом не жалел. Даже немножко радовался. Молиться за людей он не переставал, а лагерный опыт научил его навсегда той истине, что молитва за людей приносит больше плодов, чем устное наставление.
Раньше границы не было, поскольку не было и страны. Была республика на краю огромного государства. Потом государство умерло, распалось на множество частей. В городке появилась таможня и пограничный пост. Все здесь было обычно, тихо, даже как-то смиренно. Железная дорога, пара средних по классу гостиниц, кафе, магазин, церковь. В церкви служил отец Станислав. Служил долго. Уже перевенчал давно всех, кого когда-то крестил. Жизнь стирала его долго то в ручном, то в машинном режиме. Стирала и с порошком, и с хозяйственным мылом. Но он не поблек, не выцвел. Выцвел только подрясник да на локтях протерся плащ.
Местные относились к нему так, как вообще относятся к местным достопримечательностям. Этакая смесь уважения и безразличия.
В Пизе любой вас проводит к Пизанской башне, но сам восхищаться не станет. Ну башня. Ну криво стоит. Вам интересно? Приезжайте, проводим, покажем, предложим сувениры на память.
К отцу Станиславу приезжали многие, и все в городке могли сопроводить пилигрима в маленький домик недалеко от ратуши. Проводить могли, но сами не заходили. Близость к чуду — мать безразличия.
Приезжавшие были из умников. Причем чаще — из столичных умников. Это были бородачи в вязаных свитерах, очкарики в плохо выглаженных рубашках, шальные богемные интеллектуалки с обгрызенными ногтями. У себя дома на кухне, в клубах табачного дыма под чай с коньяком они спорили о превосходстве Исаака Сирина над Франциском Ассизским. Многие, вопреки начитанности, были некрещеными. Пойти в любую церковь к любому батюшке им казалось непозволительным. Поэтому, если разговор касался крещения, звучало часто: «Езжай к отцу Станиславу». Затем назывался город и перечислялись удобные способы путешествия.
Отец Станислав всех принимал, хотя никого не ждал, и к приезжавшим относился сдержанно, без напускной радости. К ритуалу гостеприимства относился обед или ужин, в зависимости от времени визита. Потом долгие разговоры за полночь. Утром — служба. Вечером он провожал гостя на вокзал. Сразу никого не крестил. Только во второй или третий приезд. По дороге на поезд всегда останавливались в небольшом кафе для прощальной беседы. Это был своего рода экзамен. Они садились за столик у окна, и официантка без лишних просьб приносила чай, орешки, конфеты, два куска торта.
Разговоры бывали разные. Могли спорить на исторические темы, могли обсуждать толкования на священные тексты, разбирали богослужение, размышляли о смерти. Примерно через полчаса, когда чай уже остыл или был выпит, торт съеден, а от конфет остались обертки, отец Станислав начинал суетиться. Он счищал остатки с обоих блюдец в одно, собирал фантики, сдувал со стола крошки. Он пододвигал посуду к краю стола, чтобы официантке было легче убирать. Он делал это, не переставая слушать собеседника, и вовремя отпускал реплики по поводу Вселенских Соборов, влияния платонизма на богословие, важности Великого поста. Бывало, что увлеченный беседой гость говорил собирающему блюдца священнику: «Да бросьте, отче. Она сама уберет». Это и был главный момент в экзамене.
Расплатившись и выйдя на улицу, они медленно шли к вокзалу с красной черепичной крышей. Уже на перроне, под звук молоточков, которыми обходчики обстукивали колеса, священник говорил гостю: «Рано вам пока креститься. Вы людей не цените и не замечаете. Если покреститесь, будете фарисеем. А это плохо. Они Бога убили».
Затем следовало рукопожатие, и ошарашенный гость провожал взглядом удалявшегося священника. Тот шел медленно, немного сутулился и, кажется, чуть хромал.
Такие истории происходили несколько раз. В конце восьмидесятых поток приезжавших заметно уменьшился. Отец Станислав об этом не жалел. Даже немножко радовался. Молиться за людей он не переставал, а лагерный опыт научил его навсегда той истине, что молитва за людей приносит больше плодов, чем устное наставление.
Andrey Tkachev. In a small town on the border.
There was no border before, since there was no country. There was a republic on the edge of a huge state. Then the state died, broke up into many parts. Customs and a border post appeared in the town. Everything here was usual, quiet, even somehow meek. The railway, a couple of middle-class hotels, a cafe, a shop, a church. Father Stanislav served in the church. He served a long time. I have already married for a long time all those whom I once baptized. Life erased it for a long time, either manually or in machine mode. Washed with powder and laundry soap. But he did not fade, did not fade. Only the cassock blossomed, and a cloak was worn on the elbows.
Locals treated him as they generally relate to local attractions. A kind of mixture of respect and indifference.
In Pisa, anyone leads you to the Leaning Tower of Pisa, but he will not admire him. Well tower. Well, it's crooked. You are interested? Come, spend, show, offer souvenirs as a keepsake.
Many came to Father Stanislav, and everyone in the town could escort the pilgrim to a small house near the town hall. They could spend it, but they didn’t come in. Closeness to a miracle is the mother of indifference.
The arrivals were from smart people. And more often - from metropolitan wiseacres. They were bearded men in knitted sweaters, bespectacled men in badly ironed shirts, crazy bohemian intellectuals with nibbled nails. At home in the kitchen, in clubs of tobacco smoke for tea with cognac, they argued about the superiority of Isaac the Syrian over Francis of Assisi. Many, despite being well-read, were unbaptized. To go to any church to any priest seemed to them inadmissible. Therefore, if the conversation concerned baptism, it often sounded: “Go to Father Stanislav.” Then the city was called and convenient ways of travel were listed.
Father Stanislav received everyone, although he did not expect anyone, and treated the visitors with restraint, without pretense of joy. The hospitality ritual included lunch or dinner, depending on the time of the visit. Then long conversations after midnight. In the morning - service. In the evening he accompanied the guest to the station. I didn’t baptize anyone right away. Only in the second or third arrival. On the way to the train, we always stopped in a small cafe for a farewell conversation. It was a kind of exam. They sat at a table by the window, and the waitress brought tea, nuts, sweets, two pieces of cake without further ado.
The conversations were different. They could argue on historical topics, they could discuss interpretations on sacred texts, they examined the worship service, and thought about death. About half an hour later, when the tea was already cold or had been drunk, the cake was eaten, and there were wrappers left from the sweets, Father Stanislav began to fuss. He cleaned the leftovers from both saucers into one, collected candy wrappers, blew crumbs from the table. He pushed the dishes to the edge of the table to make the waitress easier to clean. He did this without ceasing to listen to the interlocutor, and in time released remarks about the Ecumenical Councils, the influence of Platonism on theology, the importance of Lent. It happened that a guest carried away by a conversation would say to a priest collecting saucers: “Come on, Father. She herself will clean. " This was the main point in the exam.
Having paid and going outside, they slowly walked to the station with a red tiled roof. Already on the platform, to the sound of hammers with which the lineman tapped the wheels, the priest told the guest: “It’s too early for you to be baptized. You do not value and do not notice people. If you are baptized, you will be a Pharisee. Is that bad. They killed God. "
Then a handshake followed, and the stunned guest watched the retreating priest. He walked slowly, stooped a little and seemed to be a little limp.
Such stories have occurred several times. In the late eighties, the flow of visitors decreased markedly. Father Stanislav did not regret it. Even a little happy. He did not stop praying for people, and the camp experience taught him forever the truth that prayer for people brings more fruit than verbal instruction.
There was no border before, since there was no country. There was a republic on the edge of a huge state. Then the state died, broke up into many parts. Customs and a border post appeared in the town. Everything here was usual, quiet, even somehow meek. The railway, a couple of middle-class hotels, a cafe, a shop, a church. Father Stanislav served in the church. He served a long time. I have already married for a long time all those whom I once baptized. Life erased it for a long time, either manually or in machine mode. Washed with powder and laundry soap. But he did not fade, did not fade. Only the cassock blossomed, and a cloak was worn on the elbows.
Locals treated him as they generally relate to local attractions. A kind of mixture of respect and indifference.
In Pisa, anyone leads you to the Leaning Tower of Pisa, but he will not admire him. Well tower. Well, it's crooked. You are interested? Come, spend, show, offer souvenirs as a keepsake.
Many came to Father Stanislav, and everyone in the town could escort the pilgrim to a small house near the town hall. They could spend it, but they didn’t come in. Closeness to a miracle is the mother of indifference.
The arrivals were from smart people. And more often - from metropolitan wiseacres. They were bearded men in knitted sweaters, bespectacled men in badly ironed shirts, crazy bohemian intellectuals with nibbled nails. At home in the kitchen, in clubs of tobacco smoke for tea with cognac, they argued about the superiority of Isaac the Syrian over Francis of Assisi. Many, despite being well-read, were unbaptized. To go to any church to any priest seemed to them inadmissible. Therefore, if the conversation concerned baptism, it often sounded: “Go to Father Stanislav.” Then the city was called and convenient ways of travel were listed.
Father Stanislav received everyone, although he did not expect anyone, and treated the visitors with restraint, without pretense of joy. The hospitality ritual included lunch or dinner, depending on the time of the visit. Then long conversations after midnight. In the morning - service. In the evening he accompanied the guest to the station. I didn’t baptize anyone right away. Only in the second or third arrival. On the way to the train, we always stopped in a small cafe for a farewell conversation. It was a kind of exam. They sat at a table by the window, and the waitress brought tea, nuts, sweets, two pieces of cake without further ado.
The conversations were different. They could argue on historical topics, they could discuss interpretations on sacred texts, they examined the worship service, and thought about death. About half an hour later, when the tea was already cold or had been drunk, the cake was eaten, and there were wrappers left from the sweets, Father Stanislav began to fuss. He cleaned the leftovers from both saucers into one, collected candy wrappers, blew crumbs from the table. He pushed the dishes to the edge of the table to make the waitress easier to clean. He did this without ceasing to listen to the interlocutor, and in time released remarks about the Ecumenical Councils, the influence of Platonism on theology, the importance of Lent. It happened that a guest carried away by a conversation would say to a priest collecting saucers: “Come on, Father. She herself will clean. " This was the main point in the exam.
Having paid and going outside, they slowly walked to the station with a red tiled roof. Already on the platform, to the sound of hammers with which the lineman tapped the wheels, the priest told the guest: “It’s too early for you to be baptized. You do not value and do not notice people. If you are baptized, you will be a Pharisee. Is that bad. They killed God. "
Then a handshake followed, and the stunned guest watched the retreating priest. He walked slowly, stooped a little and seemed to be a little limp.
Such stories have occurred several times. In the late eighties, the flow of visitors decreased markedly. Father Stanislav did not regret it. Even a little happy. He did not stop praying for people, and the camp experience taught him forever the truth that prayer for people brings more fruit than verbal instruction.
У записи 13 лайков,
3 репостов.
3 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Филиппов
