Последняя пелена теологии
/предварительный предсубботний текст/
У еврейского мессии Авраама Кардозо и католического Блаженного Августина было тяжёлое детство. Отец Августина любил своего сына и хотел, чтобы тот сделал прекрасную карьеру ритора; Августин не любил своего отца и хотел спастись. Он перешёл из язычества в христианство.
Дальнейшее известно: он стал одним из отцов церкви.
Авраам Кардозо не сообщает о своём отношении к отцу, но рассказывает о том, что отец рассказал ему в детстве, что он не христианин, а еврей, что истинная религия не христианство, а иудаизм.
Блаженный Августин в своей «Исповеди» рассказывает о том, что не грудь его матери выкормила его, а Бог. Что не люди делали ему добро, а Бог, и что только Бог обладает значением. Все предметы и люди, близкие и далёкие становятся как бы прозрачными, а за ними виден лишь Бог.
Кардозо не использует такую метафорику, но, когда он рассказывает о смерти одного из самых интересных прото-сионистов — Иегуды хе-Хасида — он упоминает о нём лишь вскользь, потому что Иегуда хе-Хасид не знал Тайну Ключей, которая была известна Кардозо. Когда я читаю текст Авраама Кардозо, у меня остаётся впечатление, что Иегуда, его смерть и жизнь для горе-мессии Авраама — не более, чем полупрозрачный знак на стекле. За этим стеклом виден только Бог.
Детские травмы идентичности привели Кардозо и Августина к тому, что события стали слишком болезненными для них. События становятся полупрозрачными, а Бог становится единственным видимым, и эта оптика — это попытка справиться с болью, которая не унимается.
Моё поколение — это четвёртое поколение советских Марранов, и наш огненный еврейский Бог тоже часто становится Единственным Видимым. Ради этого Бога советские Марраны, как и евреи времён Эзры и Нехемии, как и евреи Испании, рвут отношения, проклинают близких, и это всё — ради Бога. Это потому, что они не знают, как пережить насилие над целым поколением, и пытаюсь разувидеть мир, который сделал им больно, и найти утешение в Боге.
Я думаю, что никто не может найти такое утешение. Такой Бог оказывается Богом-насильником, слепленным по образу и подобию насильников; это отчаянная попытка выжить с болью внутри. Я не могу свести все теологии Марранов к этому образу, насильственный Бог Марранов может быть поразительно красивым, возвышенным, значимым. Я хочу лишь сказать, что эта последняя видимость и последняя пелена соткана из фосфоресцирующей боли.
Вопрос: как строить теологию радости? Как строить теологию, которая не сводит события и смерти к декорациям? Как разработать понятие (или образ) Бога, который утешает, но не зовёт в поход убивать? Каким образом теология может помочь «обратить глаза зрачками внутрь» — и помочь тем, кому больно. Не обезболить, но вылечить.
/предварительный предсубботний текст/
У еврейского мессии Авраама Кардозо и католического Блаженного Августина было тяжёлое детство. Отец Августина любил своего сына и хотел, чтобы тот сделал прекрасную карьеру ритора; Августин не любил своего отца и хотел спастись. Он перешёл из язычества в христианство.
Дальнейшее известно: он стал одним из отцов церкви.
Авраам Кардозо не сообщает о своём отношении к отцу, но рассказывает о том, что отец рассказал ему в детстве, что он не христианин, а еврей, что истинная религия не христианство, а иудаизм.
Блаженный Августин в своей «Исповеди» рассказывает о том, что не грудь его матери выкормила его, а Бог. Что не люди делали ему добро, а Бог, и что только Бог обладает значением. Все предметы и люди, близкие и далёкие становятся как бы прозрачными, а за ними виден лишь Бог.
Кардозо не использует такую метафорику, но, когда он рассказывает о смерти одного из самых интересных прото-сионистов — Иегуды хе-Хасида — он упоминает о нём лишь вскользь, потому что Иегуда хе-Хасид не знал Тайну Ключей, которая была известна Кардозо. Когда я читаю текст Авраама Кардозо, у меня остаётся впечатление, что Иегуда, его смерть и жизнь для горе-мессии Авраама — не более, чем полупрозрачный знак на стекле. За этим стеклом виден только Бог.
Детские травмы идентичности привели Кардозо и Августина к тому, что события стали слишком болезненными для них. События становятся полупрозрачными, а Бог становится единственным видимым, и эта оптика — это попытка справиться с болью, которая не унимается.
Моё поколение — это четвёртое поколение советских Марранов, и наш огненный еврейский Бог тоже часто становится Единственным Видимым. Ради этого Бога советские Марраны, как и евреи времён Эзры и Нехемии, как и евреи Испании, рвут отношения, проклинают близких, и это всё — ради Бога. Это потому, что они не знают, как пережить насилие над целым поколением, и пытаюсь разувидеть мир, который сделал им больно, и найти утешение в Боге.
Я думаю, что никто не может найти такое утешение. Такой Бог оказывается Богом-насильником, слепленным по образу и подобию насильников; это отчаянная попытка выжить с болью внутри. Я не могу свести все теологии Марранов к этому образу, насильственный Бог Марранов может быть поразительно красивым, возвышенным, значимым. Я хочу лишь сказать, что эта последняя видимость и последняя пелена соткана из фосфоресцирующей боли.
Вопрос: как строить теологию радости? Как строить теологию, которая не сводит события и смерти к декорациям? Как разработать понятие (или образ) Бога, который утешает, но не зовёт в поход убивать? Каким образом теология может помочь «обратить глаза зрачками внутрь» — и помочь тем, кому больно. Не обезболить, но вылечить.
The last veil of theology
/ preliminary Saturday text /
The Jewish Messiah of Abraham Cardozo and the Catholic Blessed Augustine had a difficult childhood. Augustine's father loved his son and wanted him to make a wonderful career as a rhetorician; Augustine did not love his father and wanted to be saved. He converted from paganism to Christianity.
Further known: he became one of the fathers of the church.
Abraham Cardozo does not report on his attitude to his father, but tells that his father told him in childhood that he was not a Christian, but a Jew, that the true religion was not Christianity, but Judaism.
Blessed Augustine in his Confession tells us that it was not his mother’s breast that fed him, but God. That not people did good to him, but God, and that only God has meaning. All objects and people, near and far, become as if transparent, and only God is visible behind them.
Cardozo does not use such a metaphor, but when he talks about the death of one of the most interesting proto-Zionists - Yehuda he-Hasid - he only mentions him in passing, because Yehuda he-Hasid did not know the Secret of the Keys that Cardozo knew. When I read the text of Abraham Cardozo, I have the impression that Yehuda, his death and life for Abraham’s unfortunate messiah are nothing more than a translucent sign on glass. Behind this glass, only God is visible.
Childhood identity injuries led Cardozo and Augustine to make events too painful for them. Events become translucent, and God becomes the only visible, and this optics is an attempt to cope with pain, which does not abate.
My generation is the fourth generation of Soviet Marrans, and our fiery Jewish God also often becomes the Only Visible. For the sake of this God, the Soviet Marrans, like the Jews of the times of Ezra and Nehemiah, like the Jews of Spain, break off relations, curse loved ones, and that's all - for God's sake. This is because they do not know how to survive the violence against an entire generation, and try to see the world that hurt them and find solace in God.
I think no one can find such solace. Such a God turns out to be a rapist God, molded in the image and likeness of rapists; it is a desperate attempt to survive with pain inside. I cannot reduce all Marran theologies to this image; the violent Marran God can be amazingly beautiful, sublime, significant. I just want to say that this last appearance and the last veil is woven from phosphorescent pain.
Question: how to build a theology of joy? How to build a theology that does not reduce events and death to scenery? How to develop a concept (or image) of God who consoles, but does not call on a campaign to kill? How theology can help “turn the eyes of the pupils inward” - and help those who are in pain. Do not anesthetize, but cure.
/ preliminary Saturday text /
The Jewish Messiah of Abraham Cardozo and the Catholic Blessed Augustine had a difficult childhood. Augustine's father loved his son and wanted him to make a wonderful career as a rhetorician; Augustine did not love his father and wanted to be saved. He converted from paganism to Christianity.
Further known: he became one of the fathers of the church.
Abraham Cardozo does not report on his attitude to his father, but tells that his father told him in childhood that he was not a Christian, but a Jew, that the true religion was not Christianity, but Judaism.
Blessed Augustine in his Confession tells us that it was not his mother’s breast that fed him, but God. That not people did good to him, but God, and that only God has meaning. All objects and people, near and far, become as if transparent, and only God is visible behind them.
Cardozo does not use such a metaphor, but when he talks about the death of one of the most interesting proto-Zionists - Yehuda he-Hasid - he only mentions him in passing, because Yehuda he-Hasid did not know the Secret of the Keys that Cardozo knew. When I read the text of Abraham Cardozo, I have the impression that Yehuda, his death and life for Abraham’s unfortunate messiah are nothing more than a translucent sign on glass. Behind this glass, only God is visible.
Childhood identity injuries led Cardozo and Augustine to make events too painful for them. Events become translucent, and God becomes the only visible, and this optics is an attempt to cope with pain, which does not abate.
My generation is the fourth generation of Soviet Marrans, and our fiery Jewish God also often becomes the Only Visible. For the sake of this God, the Soviet Marrans, like the Jews of the times of Ezra and Nehemiah, like the Jews of Spain, break off relations, curse loved ones, and that's all - for God's sake. This is because they do not know how to survive the violence against an entire generation, and try to see the world that hurt them and find solace in God.
I think no one can find such solace. Such a God turns out to be a rapist God, molded in the image and likeness of rapists; it is a desperate attempt to survive with pain inside. I cannot reduce all Marran theologies to this image; the violent Marran God can be amazingly beautiful, sublime, significant. I just want to say that this last appearance and the last veil is woven from phosphorescent pain.
Question: how to build a theology of joy? How to build a theology that does not reduce events and death to scenery? How to develop a concept (or image) of God who consoles, but does not call on a campaign to kill? How theology can help “turn the eyes of the pupils inward” - and help those who are in pain. Do not anesthetize, but cure.
У записи 17 лайков,
3 репостов,
587 просмотров.
3 репостов,
587 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Марк Гондельман
