В последний вечер мы поужинали в саду ресторана Альберто делла Поста в Ронко, небольшой деревушке, которая, как ласточкино гнездо, прилепилась на склонах гор над озером. Между деревьями мерцали огоньки. На крышах домов бродили кошки. С нижних террас сада доносился запах роз и дикого жасмина. Озеро с островами, где во времена Рима, говорят, стоял храм Венеры, было неподвижно. Темно-синие горы четко выделялись на светлом небе. Мы ели спагетти и пили местное вино. Это был вечер невыразимой нежности и грусти.
– Жаль, что мы должны уехать отсюда, – сказала Елена. – Я бы с удовольствием провела здесь лето.
– Ты еще часто будешь говорить так.
– Что ж, может быть, это самое лучшее. До этого я слишком часто Говорила обратное.
– Что именно?
– Что, к сожалению, я где-то почему-то должна была оставаться.
Я взял ее руку. У нее была очень темная кожа. Прошло всего два дня, а она уже сильно загорела. Глаза ее, казалось, стали светлее.
– Я очень тебя люблю, – сказал я. – Я люблю тебя, и этот миг, и лето, которое пройдет, и эти горы, и прощание с ними, и – в первый раз в жизни – себя самого, потому что я теперь стал зеркалом, и отражаю только тебя, и владею тобою дважды. Пусть будет благословен этот вечер и этот час!
– Благословенно пусть будет все! Выпьем за это. И ты – тоже, за то, что ты, наконец, отважился сказать мне то, чего вообще говорить не любишь и что заставляет тебя краснеть.
– Я и теперь краснею, – сказал я. – Но только внутренне и уже не стыдясь. Дай мне время. Я должен привыкнуть. Даже гусенице приходится делать это после пребывания во мраке, когда она выходит на свет и видит, что у нее есть крылья. Как счастливы здесь люди! Как пахнет дикий жасмин! Кельнер говорит, что в лесах его очень много.
Мы допили вино и узкими переулками выбрались на дорогу, которая шла высоко по склону горы. Она вела в Аскону. Над дорогой нависало деревенское кладбище, полное крестов и роз. Юг – это соблазнитель. Он прогоняет мысли и заставляет царить фантазию. К тому же, она почти не нуждается в помощи посреди пальм и олеандров, во всяком случае – меньше, чем рядом с солдатскими сапогами и казармами.
Словно громадное шелестящее знамя, расстилалось над нами небо. Все больше и больше звезд выступало на нем, как будто это был флаг ежеминутно расширяющегося государства вселенной. Аскона сверкала огнями своих кафе далеко внизу, на глади озера; прохладный ветер веял из горных долин.
Мы подошли к домику, который сняли на время. Он стоял у озера. В нем было две спальни, эта уступка морали казалась здесь достаточной.
– Сколько нам еще осталось жить? – спросила вдруг Елена.
– Если мы будем осторожными – год и, может быть, еще полгода.
– А если мы будем неосторожными?
– Только лето.
– Давай будем неосторожными, – сказала она.
– Лето так коротко.
– Вот оно что, – сказала она неожиданно горячо. – Лето коротко. Лето коротко, и жизнь тоже коротка, но что же делает ее короткой? То, что мы знаем, что она коротка. Разве бродячие кошки знают, что жизнь коротка? Разве знает об этом птица? Бабочка? Они считают ее вечной. Никто им этого не сказал. Зачем же нам сказали об этом?
– На это есть много ответов.
– Дай хоть один!
Мы стояли в темной комнате. Двери и окна были раскрыты.
– Один из них – в том, что жизнь стала бы невыносимой, если бы она была вечной.
– Ты думаешь, она стала бы скучной? Как жизнь богов? Это неправда. Давай следующий.
– В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она не длится вечно, – просто милосердие.
Елена помолчала.
– Все это неправда, – сказала она наконец. – И мы говорим это только потому, что знаем, что мы не вечны и ничего не можем удержать. И в этом нет никакого милосердия. Мы его изобретаем сами. Мы изобретаем его, чтобы надеяться.
– Но разве мы все-таки не верим в это?
– Я не верю.
– И в надежду?
– Ни во что. К этому приходит каждый. – Она порывисто разделась и бросила платье на кровать. – Даже арестант, пусть ему однажды и удалось бежать.
– Но ведь это все, на что ему остается надеяться. Только на это.
– Да, это все, что мы можем сделать. Так же, как и мир перед войной. Надеются, что она еще разок будет отложена. Но задержать ее никто не может.
– Войну-то вообще можно, – возразил я. – А вот смерть – нет.
– Жаль, что мы должны уехать отсюда, – сказала Елена. – Я бы с удовольствием провела здесь лето.
– Ты еще часто будешь говорить так.
– Что ж, может быть, это самое лучшее. До этого я слишком часто Говорила обратное.
– Что именно?
– Что, к сожалению, я где-то почему-то должна была оставаться.
Я взял ее руку. У нее была очень темная кожа. Прошло всего два дня, а она уже сильно загорела. Глаза ее, казалось, стали светлее.
– Я очень тебя люблю, – сказал я. – Я люблю тебя, и этот миг, и лето, которое пройдет, и эти горы, и прощание с ними, и – в первый раз в жизни – себя самого, потому что я теперь стал зеркалом, и отражаю только тебя, и владею тобою дважды. Пусть будет благословен этот вечер и этот час!
– Благословенно пусть будет все! Выпьем за это. И ты – тоже, за то, что ты, наконец, отважился сказать мне то, чего вообще говорить не любишь и что заставляет тебя краснеть.
– Я и теперь краснею, – сказал я. – Но только внутренне и уже не стыдясь. Дай мне время. Я должен привыкнуть. Даже гусенице приходится делать это после пребывания во мраке, когда она выходит на свет и видит, что у нее есть крылья. Как счастливы здесь люди! Как пахнет дикий жасмин! Кельнер говорит, что в лесах его очень много.
Мы допили вино и узкими переулками выбрались на дорогу, которая шла высоко по склону горы. Она вела в Аскону. Над дорогой нависало деревенское кладбище, полное крестов и роз. Юг – это соблазнитель. Он прогоняет мысли и заставляет царить фантазию. К тому же, она почти не нуждается в помощи посреди пальм и олеандров, во всяком случае – меньше, чем рядом с солдатскими сапогами и казармами.
Словно громадное шелестящее знамя, расстилалось над нами небо. Все больше и больше звезд выступало на нем, как будто это был флаг ежеминутно расширяющегося государства вселенной. Аскона сверкала огнями своих кафе далеко внизу, на глади озера; прохладный ветер веял из горных долин.
Мы подошли к домику, который сняли на время. Он стоял у озера. В нем было две спальни, эта уступка морали казалась здесь достаточной.
– Сколько нам еще осталось жить? – спросила вдруг Елена.
– Если мы будем осторожными – год и, может быть, еще полгода.
– А если мы будем неосторожными?
– Только лето.
– Давай будем неосторожными, – сказала она.
– Лето так коротко.
– Вот оно что, – сказала она неожиданно горячо. – Лето коротко. Лето коротко, и жизнь тоже коротка, но что же делает ее короткой? То, что мы знаем, что она коротка. Разве бродячие кошки знают, что жизнь коротка? Разве знает об этом птица? Бабочка? Они считают ее вечной. Никто им этого не сказал. Зачем же нам сказали об этом?
– На это есть много ответов.
– Дай хоть один!
Мы стояли в темной комнате. Двери и окна были раскрыты.
– Один из них – в том, что жизнь стала бы невыносимой, если бы она была вечной.
– Ты думаешь, она стала бы скучной? Как жизнь богов? Это неправда. Давай следующий.
– В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она не длится вечно, – просто милосердие.
Елена помолчала.
– Все это неправда, – сказала она наконец. – И мы говорим это только потому, что знаем, что мы не вечны и ничего не можем удержать. И в этом нет никакого милосердия. Мы его изобретаем сами. Мы изобретаем его, чтобы надеяться.
– Но разве мы все-таки не верим в это?
– Я не верю.
– И в надежду?
– Ни во что. К этому приходит каждый. – Она порывисто разделась и бросила платье на кровать. – Даже арестант, пусть ему однажды и удалось бежать.
– Но ведь это все, на что ему остается надеяться. Только на это.
– Да, это все, что мы можем сделать. Так же, как и мир перед войной. Надеются, что она еще разок будет отложена. Но задержать ее никто не может.
– Войну-то вообще можно, – возразил я. – А вот смерть – нет.
Last evening, we had dinner in the garden of the restaurant Alberto della Post in Ronco, a small village that, like a swallow’s nest, cleaved on the slopes of the mountains above the lake. Lights flickered between the trees. Cats roamed the rooftops. From the lower terraces of the garden came the smell of roses and wild jasmine. The lake with the islands where, at the time of Rome, they say, stood the temple of Venus, was motionless. Dark blue mountains stood out clearly in the bright sky. We ate spaghetti and drank local wine. It was an evening of inexpressible tenderness and sadness.
“It's a pity we should leave here,” Elena said. “I would love to spend the summer here.”
“You will often say so.”
“Well, maybe this is the best.” Before that, I too often said the opposite.
- What exactly?
- That, unfortunately, for some reason I had to stay somewhere.
I took her hand. She had very dark skin. Only two days passed, and she was already very tanned. Her eyes seemed to be brighter.
“I love you very much,” I said. - I love you, and this moment, and the summer that will pass, and these mountains, and farewell to them, and - for the first time in my life - myself, because now I have become a mirror, and I reflect only you, and I own you twice. May this evening and this hour be blessed!
- Blessed be it all! Let's drink to it. And you too, for finally daring to tell me something that you don’t like to say at all and that makes you blush.
“I'm blushing now,” I said. “But only internally and no longer ashamed.” Give me some time. I have to get used to it. Even a caterpillar has to do this after being in the dark, when it comes into the light and sees that it has wings. How happy people are here! How wild jasmine smells! Waiter says that there are a lot of him in the forests.
We drank the wine and climbed the narrow alleys onto a road that ran high up the mountainside. She led to Ascona. Over the road hung a village cemetery full of crosses and roses. The South is a seducer. He drives away thoughts and makes fantasy reign. In addition, she almost does not need help in the midst of palm trees and oleanders, in any case - less than next to the soldiers' boots and barracks.
Like a huge rustling banner, the sky spread above us. More and more stars appeared on it, as if it were a flag of the constantly expanding state of the universe. Ascona glittered with the lights of her cafes far below, on the surface of the lake; a cool wind blew from the mountain valleys.
We went to the house, which we rented for a while. He stood by the lake. It had two bedrooms, this moral concession seemed sufficient here.
“How long do we have to live?” - suddenly asked Elena.
- If we are careful - a year and maybe another six months.
“And if we are careless?”
- Only summer.
“Let's be careless,” she said.
- Summer is so short.
“Here it is,” she said unexpectedly hotly. - Summer is short. Summer is short and life is short too, but what makes it short? What we know is that it is short. Do stray cats know that life is short? Does the bird know about this? Butterfly? They consider her eternal. Nobody told them that. Why were we told about this?
- There are many answers to this.
- Give me at least one!
We stood in a dark room. Doors and windows were open.
- One of them is that life would become unbearable if it were eternal.
“Do you think she would become boring?” How is the life of the gods? It is not true. Come on next.
“Life has more misfortune than happiness.” The fact that it does not last forever is simply mercy.
Elena was silent for a moment.
“None of this is true,” she said finally. “And we say this only because we know that we are not eternal and cannot hold anything.” And there is no mercy in it. We invent it ourselves. We invent it to hope.
“But do we still not believe in that?”
- I do not believe.
- And in hope?
- No way. Everyone comes to this. - She impulsively undressed and threw the dress on the bed. “Even the prisoner, even if he once managed to escape.”
“But that's all he can hope for.” Just for that.
“Yes, that's all we can do.” Just like the peace before the war. It is hoped that it will be postponed once more. But no one can detain her.
“War is generally possible,” I objected. “But death is not.”
“It's a pity we should leave here,” Elena said. “I would love to spend the summer here.”
“You will often say so.”
“Well, maybe this is the best.” Before that, I too often said the opposite.
- What exactly?
- That, unfortunately, for some reason I had to stay somewhere.
I took her hand. She had very dark skin. Only two days passed, and she was already very tanned. Her eyes seemed to be brighter.
“I love you very much,” I said. - I love you, and this moment, and the summer that will pass, and these mountains, and farewell to them, and - for the first time in my life - myself, because now I have become a mirror, and I reflect only you, and I own you twice. May this evening and this hour be blessed!
- Blessed be it all! Let's drink to it. And you too, for finally daring to tell me something that you don’t like to say at all and that makes you blush.
“I'm blushing now,” I said. “But only internally and no longer ashamed.” Give me some time. I have to get used to it. Even a caterpillar has to do this after being in the dark, when it comes into the light and sees that it has wings. How happy people are here! How wild jasmine smells! Waiter says that there are a lot of him in the forests.
We drank the wine and climbed the narrow alleys onto a road that ran high up the mountainside. She led to Ascona. Over the road hung a village cemetery full of crosses and roses. The South is a seducer. He drives away thoughts and makes fantasy reign. In addition, she almost does not need help in the midst of palm trees and oleanders, in any case - less than next to the soldiers' boots and barracks.
Like a huge rustling banner, the sky spread above us. More and more stars appeared on it, as if it were a flag of the constantly expanding state of the universe. Ascona glittered with the lights of her cafes far below, on the surface of the lake; a cool wind blew from the mountain valleys.
We went to the house, which we rented for a while. He stood by the lake. It had two bedrooms, this moral concession seemed sufficient here.
“How long do we have to live?” - suddenly asked Elena.
- If we are careful - a year and maybe another six months.
“And if we are careless?”
- Only summer.
“Let's be careless,” she said.
- Summer is so short.
“Here it is,” she said unexpectedly hotly. - Summer is short. Summer is short and life is short too, but what makes it short? What we know is that it is short. Do stray cats know that life is short? Does the bird know about this? Butterfly? They consider her eternal. Nobody told them that. Why were we told about this?
- There are many answers to this.
- Give me at least one!
We stood in a dark room. Doors and windows were open.
- One of them is that life would become unbearable if it were eternal.
“Do you think she would become boring?” How is the life of the gods? It is not true. Come on next.
“Life has more misfortune than happiness.” The fact that it does not last forever is simply mercy.
Elena was silent for a moment.
“None of this is true,” she said finally. “And we say this only because we know that we are not eternal and cannot hold anything.” And there is no mercy in it. We invent it ourselves. We invent it to hope.
“But do we still not believe in that?”
- I do not believe.
- And in hope?
- No way. Everyone comes to this. - She impulsively undressed and threw the dress on the bed. “Even the prisoner, even if he once managed to escape.”
“But that's all he can hope for.” Just for that.
“Yes, that's all we can do.” Just like the peace before the war. It is hoped that it will be postponed once more. But no one can detain her.
“War is generally possible,” I objected. “But death is not.”
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Яхнев
