Меж чахлых, скудных и босых,
сухих и сирых
есть судьбы сочные, как сыр, —
в слезах и дырах.
Пролетарий умственного дела,
тупо я сижу с карандашом,
а полузадохшееся тело
мысленно гуляет нагишом.
Маленький, но свой житейский
опыт мне милей ума с недавних пор,
потому что поротая жопа —
самый замечательный прибор.
В нас что ни год — увы, старик, увы,
темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обреченного фрегата.
Я жизнь свою организую,
как врач болезнь стерилизует,
с порога на хуй адресую
всех, кто меня организует.
Увижу бабу, дрогнет сердце,
но хладнокровен, словно сплю;
я стал буквальным страстотерпцем,
поскольку страстный, но терплю.
Душа отпылала, погасла,
состарилась, влезла в халат,
но ей, как и прежде, неясно,
что делать и кто виноват.
Жизнь, как вода, в песок течет,
последний близок путь почета,
осталось лет наперечет
и баб нетронутых — без счета.
Служа, я жил бы много хуже,
чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой — педераст.
Окудею день за днем. Слабеет пламень;
тускнеет и сужается окно;
с души сползает в печень грузный камень,
и в уксус превращается вино.
Теперь я стар — к чему стенания?!
Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии, гуляет.
В шумных рощах российской словесности,
где поток посетителей густ,
хорошо затеряться в безвестности,
чтоб туристы не срали под куст.
Что может ярко утешительным
нам послужить под старость лет?
Наверно, гордость, что в слабительном
совсем нужды пока что нет.
Я кошусь на жизнь веселым глазом,
радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.
Как я пишу легко и мудро!
Как сочен звук у строк тугих!
Какая жалость, что наутро
я перечитываю их!
Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
Не жаворонок я и не сова,
и жалок в этом смысле жребий мой,
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.
Я не люблю зеркал — я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.
Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.
Мюих друзей ласкают Музы,
менять лежанку их не тянет,
они солидны, как арбузы:
растет живот и кончик вянет.
Стало тише мое жилье,
стало меньше напитка в чаше,
это годы берут свое,
а у нас отнимают наше.
Увы, я слаб весьма по этой части,
в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу, что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.
Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи;
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.
В последний путь немногое несут:
тюрьму души, вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.
сухих и сирых
есть судьбы сочные, как сыр, —
в слезах и дырах.
Пролетарий умственного дела,
тупо я сижу с карандашом,
а полузадохшееся тело
мысленно гуляет нагишом.
Маленький, но свой житейский
опыт мне милей ума с недавних пор,
потому что поротая жопа —
самый замечательный прибор.
В нас что ни год — увы, старик, увы,
темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обреченного фрегата.
Я жизнь свою организую,
как врач болезнь стерилизует,
с порога на хуй адресую
всех, кто меня организует.
Увижу бабу, дрогнет сердце,
но хладнокровен, словно сплю;
я стал буквальным страстотерпцем,
поскольку страстный, но терплю.
Душа отпылала, погасла,
состарилась, влезла в халат,
но ей, как и прежде, неясно,
что делать и кто виноват.
Жизнь, как вода, в песок течет,
последний близок путь почета,
осталось лет наперечет
и баб нетронутых — без счета.
Служа, я жил бы много хуже,
чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой — педераст.
Окудею день за днем. Слабеет пламень;
тускнеет и сужается окно;
с души сползает в печень грузный камень,
и в уксус превращается вино.
Теперь я стар — к чему стенания?!
Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии, гуляет.
В шумных рощах российской словесности,
где поток посетителей густ,
хорошо затеряться в безвестности,
чтоб туристы не срали под куст.
Что может ярко утешительным
нам послужить под старость лет?
Наверно, гордость, что в слабительном
совсем нужды пока что нет.
Я кошусь на жизнь веселым глазом,
радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.
Как я пишу легко и мудро!
Как сочен звук у строк тугих!
Какая жалость, что наутро
я перечитываю их!
Вчера я бежал запломбировать зуб,
и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.
Не жаворонок я и не сова,
и жалок в этом смысле жребий мой,
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.
Я не люблю зеркал — я сыт
по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.
Святой непогрешимостью светясь
от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.
Мюих друзей ласкают Музы,
менять лежанку их не тянет,
они солидны, как арбузы:
растет живот и кончик вянет.
Стало тише мое жилье,
стало меньше напитка в чаше,
это годы берут свое,
а у нас отнимают наше.
Увы, я слаб весьма по этой части,
в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу, что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.
Умру за рубежом или в отчизне,
с диагнозом не справятся врачи;
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.
В последний путь немногое несут:
тюрьму души, вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.
Between the stunted, meager and barefoot,
dry and raw
there are destinies as juicy as cheese -
in tears and holes.
The proletarian of the mental business,
stupidly I'm sitting with a pencil
a half-dead body
mentally walks naked.
Small, but his worldly
experience me sweeter recently
because the asshole
the most wonderful device.
In us, every year - alas, old man, alas,
darker and narrower than the mind chamber,
and the hair leaves the head
like rats from a doomed frigate.
I will organize my life
as a doctor, a disease is sterilized,
from the threshold to the dick I am addressing
everyone who organizes me.
I’ll see a woman, my heart will tremble
but cold-blooded, as if sleeping;
I became a literal sufferer,
since passionate, but I endure.
Soul burned out, went out
got old, got into a bathrobe,
but she, as before, is unclear
what to do and who is to blame.
Life flows like water into sand
the last is near the path of honor,
years left
and women untouched - without an account.
Serving, I would live a lot worse
what any science fiction writer
I’m soul compatible with the service,
as with a lesbian - a pederast.
Okudey day after day. The flame is weakening;
the window fades and narrows;
a heavy stone slides from the soul into the liver,
and wine turns into vinegar.
Now I'm old - why moan ?!
I go to ignorant doctors
and memories of me
I dictate to my wife at night.
What now? I quit smoking
health does not allow drinking
and dull autumn along the soul,
like a fucking retirement, walks.
In the noisy groves of Russian literature,
where the flow of visitors is dense,
well lost in obscurity
so that tourists do not shit under the bush.
What can be brightly comforting
us serve under old age?
Probably pride in the laxative
absolutely no need yet.
I mow life with a cheerful eye
I rejoice at everything and from everything;
years have increased my mind
but quite weakened him.
How I write easy and wise!
How juicy the sound is in tight strings!
What a pity that the next morning
I reread them!
Yesterday I ran to fill a tooth,
and laughter took me on the run:
all my life I drag my future corpse
and zealously his shore.
Not a lark, I’m not an owl,
and pathetic in this sense, my lot,
in the morning the head is full of rubbish,
and in the evening is full of nonsense.
I don't like mirrors - I'm full
up to the sight of their corruption:
some crumpled son of a bitch
one of them gives me vile faces.
Holy infallibility shining
from heels to balding tops,
returning from age to innocence,
become puddles of a slut.
My friends caress Muses
change the bed does not pull them,
they are solid like watermelons:
the stomach grows and the tip wilts.
My housing has become quieter
less drink in the bowl
this years take their toll
and ours is being taken from us.
Alas, I am very weak in this respect,
there is a vulnerable corner in the shower:
I love praise so much that I would be happy
read my obituary on occasion.
I will die abroad or in my homeland,
doctors cannot cope with the diagnosis;
I died of a malignant life
which he dragged with pleasure.
On the last journey, little is carried:
the prison of a high soul
desires and hopes an empty vessel,
dishes from life juice.
dry and raw
there are destinies as juicy as cheese -
in tears and holes.
The proletarian of the mental business,
stupidly I'm sitting with a pencil
a half-dead body
mentally walks naked.
Small, but his worldly
experience me sweeter recently
because the asshole
the most wonderful device.
In us, every year - alas, old man, alas,
darker and narrower than the mind chamber,
and the hair leaves the head
like rats from a doomed frigate.
I will organize my life
as a doctor, a disease is sterilized,
from the threshold to the dick I am addressing
everyone who organizes me.
I’ll see a woman, my heart will tremble
but cold-blooded, as if sleeping;
I became a literal sufferer,
since passionate, but I endure.
Soul burned out, went out
got old, got into a bathrobe,
but she, as before, is unclear
what to do and who is to blame.
Life flows like water into sand
the last is near the path of honor,
years left
and women untouched - without an account.
Serving, I would live a lot worse
what any science fiction writer
I’m soul compatible with the service,
as with a lesbian - a pederast.
Okudey day after day. The flame is weakening;
the window fades and narrows;
a heavy stone slides from the soul into the liver,
and wine turns into vinegar.
Now I'm old - why moan ?!
I go to ignorant doctors
and memories of me
I dictate to my wife at night.
What now? I quit smoking
health does not allow drinking
and dull autumn along the soul,
like a fucking retirement, walks.
In the noisy groves of Russian literature,
where the flow of visitors is dense,
well lost in obscurity
so that tourists do not shit under the bush.
What can be brightly comforting
us serve under old age?
Probably pride in the laxative
absolutely no need yet.
I mow life with a cheerful eye
I rejoice at everything and from everything;
years have increased my mind
but quite weakened him.
How I write easy and wise!
How juicy the sound is in tight strings!
What a pity that the next morning
I reread them!
Yesterday I ran to fill a tooth,
and laughter took me on the run:
all my life I drag my future corpse
and zealously his shore.
Not a lark, I’m not an owl,
and pathetic in this sense, my lot,
in the morning the head is full of rubbish,
and in the evening is full of nonsense.
I don't like mirrors - I'm full
up to the sight of their corruption:
some crumpled son of a bitch
one of them gives me vile faces.
Holy infallibility shining
from heels to balding tops,
returning from age to innocence,
become puddles of a slut.
My friends caress Muses
change the bed does not pull them,
they are solid like watermelons:
the stomach grows and the tip wilts.
My housing has become quieter
less drink in the bowl
this years take their toll
and ours is being taken from us.
Alas, I am very weak in this respect,
there is a vulnerable corner in the shower:
I love praise so much that I would be happy
read my obituary on occasion.
I will die abroad or in my homeland,
doctors cannot cope with the diagnosis;
I died of a malignant life
which he dragged with pleasure.
On the last journey, little is carried:
the prison of a high soul
desires and hopes an empty vessel,
dishes from life juice.
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Женя Рачинская
