Tlen and postrok в классическом русском варианте. Господа головлевы. Салтыков-Щедрин (с)
Сегодняшний штоф привел за собой целый последовательный ряд новых, и с этих пор он аккуратно каждую ночь напивался. В девять часов, когда в конторе гасили свет и люди расходились по своим логовищам, он ставил на стол припасенный штоф с водкой и ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью. Не сразу приступал он к водке, а словно подкрадывался к ней. Кругом все засыпало мертвым сном; только мыши скреблись за отставшими от стен обоями да часы назойливо чикали в конторе. Снявши халат, в одной рубашке, сновал он взад и вперед по жарко натопленной комнате, по временам останавливался, подходил к столу, нашаривал в темноте штоф и вновь принимался за ходьбу. Первые рюмки он выпивал с прибаутками, сладострастно всасывая в себя жгучую влагу; но мало-помалу биение сердца учащалось, голова загоралась - и язык начинал бормотать что-то несвязное. Притупленное воображение силилось создать какие-то образы, помертвелая память пробовала прорваться в область прошлого, но образы выходили разорванные, бессмысленные, а прошлое не откликалось ни единым воспоминанием, ни горьким, ни светлым, словно между ним и настоящей минутой раз навсегда встала плотная стена. Перед ним было только настоящее в форме наглухо запертой тюрьмы, в которой бесследно потонула и идея пространства, и идея времени. Комната, печь, три окна в наружной стене, деревянная скрипучая кровать и на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол с стоящим на нем штофом - ни до каких других горизонтов мысль не додумывалась. Но, по мере того, как убывало содержание штофа, по мере того, как голова распалялась, - даже и это скудное чувство настоящего становилось не под силу. Бормотанье, имевшее вначале хоть какую-нибудь форму, окончательно разлагалось; зрачки глаз, усиливаясь различить очертания тьмы, безмерно расширялись; самая тьма, наконец, исчезала, и взамен ее являлось пространство, наполненное фосфорическим блеском. Это была бесконечная пустота, мертвая, не откликающаяся ни единым жизненным звуком, зловеще-лучезарная. Она следовала за ним по пятам, за каждым оборотом его шагов. Ни стен, ни окон, ничего не существовало; одна безгранично тянущаяся, светящаяся пустота. Ему становилось страшно; ему нужно было заморить в себе чувство действительности до такой степени, чтоб даже пустоты этой не было. Еще несколько усилий - и он был у цели. Спотыкающиеся ноги из стороны в сторону носили онемевшее тело, грудь издавала не бормотанье, а хрип, самое существование как бы прекращалось. Наступало то странное оцепенение, которое, нося на себе все признаки отсутствия сознательной жизни, вместе с тем несомненно указывало на присутствие какой-то особенной жизни, развивавшейся независимо от каких бы то ни было условий. Стоны за стонами вырывались из груди, нимало не нарушая сна; органический недуг продолжал свою разъедающую работу, не причиняя, по-видимому, физических болей.
Утром он просыпался со светом, и вместе с ним просыпались: тоска, отвращение, ненависть. Ненависть без протеста, ничем не обусловленная, ненависть к чему-то неопределенному, не имеющему образа. Воспаленные глаза бессмысленно останавливаются то на одном, то на другом предмете и долго и пристально смотрят; руки и ноги дрожат; сердце то замрет, словно вниз покатится, то начнет колотить с такою силой, что рука невольно хватается за грудь. Ни одной мысли, ни одного желания. Перед глазами печка, и мысль до того переполняется этим представлением, что не принимает никаких других впечатлений. Потом окно заменило печку, как окно, окно, окно... Не нужно ничего, ничего, ничего не нужно. Трубка набивается и закуривается машинально и недокуренная опять выпадает из рук; язык что-то бормочет, но, очевидно, только по привычке. Самое лучшее: сидеть и молчать, молчать и смотреть в одну точку. Хорошо бы опохмелиться в такую минуту; хорошо бы настолько поднять температуру организма, чтобы хотя на короткое время ощутить присутствие жизни, но днем ни за какие деньги нельзя достать водки. Нужно дожидаться ночи, чтобы опять дорваться до тех блаженных минут, когда земля исчезает из-под ног и вместо четырех постылых стен перед глазами открывается беспредельная светящаяся пустота.
Сегодняшний штоф привел за собой целый последовательный ряд новых, и с этих пор он аккуратно каждую ночь напивался. В девять часов, когда в конторе гасили свет и люди расходились по своим логовищам, он ставил на стол припасенный штоф с водкой и ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью. Не сразу приступал он к водке, а словно подкрадывался к ней. Кругом все засыпало мертвым сном; только мыши скреблись за отставшими от стен обоями да часы назойливо чикали в конторе. Снявши халат, в одной рубашке, сновал он взад и вперед по жарко натопленной комнате, по временам останавливался, подходил к столу, нашаривал в темноте штоф и вновь принимался за ходьбу. Первые рюмки он выпивал с прибаутками, сладострастно всасывая в себя жгучую влагу; но мало-помалу биение сердца учащалось, голова загоралась - и язык начинал бормотать что-то несвязное. Притупленное воображение силилось создать какие-то образы, помертвелая память пробовала прорваться в область прошлого, но образы выходили разорванные, бессмысленные, а прошлое не откликалось ни единым воспоминанием, ни горьким, ни светлым, словно между ним и настоящей минутой раз навсегда встала плотная стена. Перед ним было только настоящее в форме наглухо запертой тюрьмы, в которой бесследно потонула и идея пространства, и идея времени. Комната, печь, три окна в наружной стене, деревянная скрипучая кровать и на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол с стоящим на нем штофом - ни до каких других горизонтов мысль не додумывалась. Но, по мере того, как убывало содержание штофа, по мере того, как голова распалялась, - даже и это скудное чувство настоящего становилось не под силу. Бормотанье, имевшее вначале хоть какую-нибудь форму, окончательно разлагалось; зрачки глаз, усиливаясь различить очертания тьмы, безмерно расширялись; самая тьма, наконец, исчезала, и взамен ее являлось пространство, наполненное фосфорическим блеском. Это была бесконечная пустота, мертвая, не откликающаяся ни единым жизненным звуком, зловеще-лучезарная. Она следовала за ним по пятам, за каждым оборотом его шагов. Ни стен, ни окон, ничего не существовало; одна безгранично тянущаяся, светящаяся пустота. Ему становилось страшно; ему нужно было заморить в себе чувство действительности до такой степени, чтоб даже пустоты этой не было. Еще несколько усилий - и он был у цели. Спотыкающиеся ноги из стороны в сторону носили онемевшее тело, грудь издавала не бормотанье, а хрип, самое существование как бы прекращалось. Наступало то странное оцепенение, которое, нося на себе все признаки отсутствия сознательной жизни, вместе с тем несомненно указывало на присутствие какой-то особенной жизни, развивавшейся независимо от каких бы то ни было условий. Стоны за стонами вырывались из груди, нимало не нарушая сна; органический недуг продолжал свою разъедающую работу, не причиняя, по-видимому, физических болей.
Утром он просыпался со светом, и вместе с ним просыпались: тоска, отвращение, ненависть. Ненависть без протеста, ничем не обусловленная, ненависть к чему-то неопределенному, не имеющему образа. Воспаленные глаза бессмысленно останавливаются то на одном, то на другом предмете и долго и пристально смотрят; руки и ноги дрожат; сердце то замрет, словно вниз покатится, то начнет колотить с такою силой, что рука невольно хватается за грудь. Ни одной мысли, ни одного желания. Перед глазами печка, и мысль до того переполняется этим представлением, что не принимает никаких других впечатлений. Потом окно заменило печку, как окно, окно, окно... Не нужно ничего, ничего, ничего не нужно. Трубка набивается и закуривается машинально и недокуренная опять выпадает из рук; язык что-то бормочет, но, очевидно, только по привычке. Самое лучшее: сидеть и молчать, молчать и смотреть в одну точку. Хорошо бы опохмелиться в такую минуту; хорошо бы настолько поднять температуру организма, чтобы хотя на короткое время ощутить присутствие жизни, но днем ни за какие деньги нельзя достать водки. Нужно дожидаться ночи, чтобы опять дорваться до тех блаженных минут, когда земля исчезает из-под ног и вместо четырех постылых стен перед глазами открывается беспредельная светящаяся пустота.
Tlen and postrok in the classic Russian version. Lord Golovlev. Saltykov-Shchedrin (s)
Today's damask brought a whole series of new ones, and since then he has been drinking carefully every night. At nine o’clock, when the lights were off in the office and people were dispersing along their lairs, he put on the table a stocked damask with vodka and a slice of black bread, densely sprinkled with salt. He did not immediately start vodka, but as if sneaking up on it. Everything was falling asleep with a dead sleep; only the mice scraped behind the wallpaper behind the walls, and the clock ticked intrusively in the office. He took off his dressing gown, in one shirt, he scrambled back and forth through the hotly heated room, at times he stopped, went up to the table, rummaged in the darkness for a damask, and began to walk again. He drank the first glasses with jokes, voluptuously absorbing burning moisture in himself; but little by little the beating of the heart quickened, the head lit up - and the tongue began to mutter something incoherent. The dull imagination was trying to create some kind of images, a dead memory tried to break into the region of the past, but the images came out torn, meaningless, and the past did not respond with a single memory, neither bitter nor bright, as if a dense wall had once and forever stood between it and the present minute. Before him was only the present in the form of a tightly locked prison, in which the idea of space and the idea of time drowned without a trace. A room, a stove, three windows in the outer wall, a wooden creaking bed and on it a thin trampled mattress, a table with a damask standing on it - no thought came to any other horizons. But, as the content of the damask decreased, as the head became hot, even this meager sense of the present became beyond the power. The muttering, which at first had at least some form, finally decayed; the pupils of the eyes, intensifying to distinguish the outlines of darkness, expanded immensely; the darkness itself finally disappeared, and in its place appeared a space filled with phosphoric luster. It was an endless void, dead, not responding with a single sound of life, ominously radiant. She followed him on the heels, every turn of his steps. No walls, no windows, nothing existed; one infinitely stretching, luminous emptiness. He was scared; he needed to freeze his sense of reality to such an extent that even this emptiness was not there. A few more efforts - and he was on target. Stumbling legs from side to side wore a numb body, the chest did not make a mumble, but wheezing, the very existence seemed to cease. That strange numbness came, which, bearing all the signs of a lack of conscious life, at the same time undoubtedly indicated the presence of some special life that developed independently of any conditions. Moans after moans escaped from the chest, not disturbing sleep at all; the organic ailment continued its corrosive work without apparently causing physical pain.
In the morning he woke up with light, and with him woke up: longing, disgust, hatred. Hatred without protest, not conditioned by anything, hatred of something vague, without an image. Sore eyes senselessly stop at one or another subject and stare for a long time; arms and legs are trembling; the heart will freeze, as if rolling down, then it will start pounding with such force that the hand involuntarily grabs the chest. Not a single thought, not a single desire. Before the eyes of the stove, and the thought is so overwhelmed by this view that does not accept any other impressions. Then the window replaced the stove, like a window, window, window ... You do not need anything, nothing, nothing. The pipe is filled and lit up mechanically and the under-smoked drops out of the hands again; the language mumbles something, but, obviously, only out of habit. The best thing: sit and be silent, be silent and look at one point. It would be nice to hang out at such a moment; it would be good to raise the temperature of the body so that although for a short time you feel the presence of life, in the daytime you cannot get vodka for any money. It is necessary to wait for the night in order to catch on to those blissful minutes when the earth disappears from under the feet and instead of four hardened walls, an unlimited luminous emptiness opens before our eyes.
Today's damask brought a whole series of new ones, and since then he has been drinking carefully every night. At nine o’clock, when the lights were off in the office and people were dispersing along their lairs, he put on the table a stocked damask with vodka and a slice of black bread, densely sprinkled with salt. He did not immediately start vodka, but as if sneaking up on it. Everything was falling asleep with a dead sleep; only the mice scraped behind the wallpaper behind the walls, and the clock ticked intrusively in the office. He took off his dressing gown, in one shirt, he scrambled back and forth through the hotly heated room, at times he stopped, went up to the table, rummaged in the darkness for a damask, and began to walk again. He drank the first glasses with jokes, voluptuously absorbing burning moisture in himself; but little by little the beating of the heart quickened, the head lit up - and the tongue began to mutter something incoherent. The dull imagination was trying to create some kind of images, a dead memory tried to break into the region of the past, but the images came out torn, meaningless, and the past did not respond with a single memory, neither bitter nor bright, as if a dense wall had once and forever stood between it and the present minute. Before him was only the present in the form of a tightly locked prison, in which the idea of space and the idea of time drowned without a trace. A room, a stove, three windows in the outer wall, a wooden creaking bed and on it a thin trampled mattress, a table with a damask standing on it - no thought came to any other horizons. But, as the content of the damask decreased, as the head became hot, even this meager sense of the present became beyond the power. The muttering, which at first had at least some form, finally decayed; the pupils of the eyes, intensifying to distinguish the outlines of darkness, expanded immensely; the darkness itself finally disappeared, and in its place appeared a space filled with phosphoric luster. It was an endless void, dead, not responding with a single sound of life, ominously radiant. She followed him on the heels, every turn of his steps. No walls, no windows, nothing existed; one infinitely stretching, luminous emptiness. He was scared; he needed to freeze his sense of reality to such an extent that even this emptiness was not there. A few more efforts - and he was on target. Stumbling legs from side to side wore a numb body, the chest did not make a mumble, but wheezing, the very existence seemed to cease. That strange numbness came, which, bearing all the signs of a lack of conscious life, at the same time undoubtedly indicated the presence of some special life that developed independently of any conditions. Moans after moans escaped from the chest, not disturbing sleep at all; the organic ailment continued its corrosive work without apparently causing physical pain.
In the morning he woke up with light, and with him woke up: longing, disgust, hatred. Hatred without protest, not conditioned by anything, hatred of something vague, without an image. Sore eyes senselessly stop at one or another subject and stare for a long time; arms and legs are trembling; the heart will freeze, as if rolling down, then it will start pounding with such force that the hand involuntarily grabs the chest. Not a single thought, not a single desire. Before the eyes of the stove, and the thought is so overwhelmed by this view that does not accept any other impressions. Then the window replaced the stove, like a window, window, window ... You do not need anything, nothing, nothing. The pipe is filled and lit up mechanically and the under-smoked drops out of the hands again; the language mumbles something, but, obviously, only out of habit. The best thing: sit and be silent, be silent and look at one point. It would be nice to hang out at such a moment; it would be good to raise the temperature of the body so that although for a short time you feel the presence of life, in the daytime you cannot get vodka for any money. It is necessary to wait for the night in order to catch on to those blissful minutes when the earth disappears from under the feet and instead of four hardened walls, an unlimited luminous emptiness opens before our eyes.
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Борис Ярцев
