Алексиевич: На войне не бывает хороших людей * - Запись на стене пользователя Вероника Вовденко в Вконтакте. Комментарии и лайки к записи.

Вероника Вовденко

Алексиевич: На войне не бывает хороших людей

* * *
Я думаю о том, что, наверное, сегодня задавала бы другие вопросы и услышала бы другие ответы. И написала бы другую книгу, не совсем другую, но все-таки другую. Документы (с которыми я имею дело) — живые свидетельства, не застывают, как охладевшая глина. Не немеют. Они движутся вместе с нами. О чем бы я больше расспрашивала сейчас? Что хотела бы добавить? Меня бы очень интересовал... подыскиваю слово... биологический человек, а не только человек времени и идеи. Я попыталась бы заглянуть глубже в человеческую природу, во тьму, в подсознание.
Я написала бы о том, как пришла к бывшей партизанке... Грузная, но еще красивая женщина — и она мне рассказывала, как их группа (она старшая и двое подростков) вышли в разведку и случайно захватили в плен четверых немцев. Долго с ними кружили по лесу. Но к вечеру третьего дня их окружили. Ясно, что с пленными они уже не прорвутся, не уйдут, и тут решение — их надо убить. Подростки убить не смогут: уже три дня они ходят по лесу вместе, а если три дня ты рядом с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь, он приближается — уже знаешь, как он ест, как он спит, какие у него глаза, руки. Нет, подростки не смогут. Это ей понятно. Значит, убить должна она. И вот она вспоминала, как их убивала. Пришлось обманывать и тех, и других. С одним немцем пошла якобы за водой и выстрелила сзади. В затылок. Другого за хворостом повела... Меня потрясло, как спокойно она об этом рассказывала.
Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф? Скорее всего. Человек там — куда незнакомее и непонятнее.
Во всех письмах я читала: "Я вам не все рассказала тогда, потому что другое было время. Мы привыкли о многом молчать..."; "Не все вам доверила. Еще недавно об этом стыдно было говорить...", "Знаю приговор врачей: у меня страшный диагноз... Хочу рассказать всю правду...".
А недавно пришло такое письмо: "Нам, старикам, трудно жить... Но не из-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уже никто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. Нас уже нет, а мы еще живы. Страшно пережить свое время...". Я по-прежнему их люблю. Не люблю их время, а их люблю.
* * *
Все может стать литературой... Больше всего меня заинтересовал в моих архивах блокнот, где я записывала те эпизоды, которые вычеркнула цензура. А также — мои разговоры с цензором. Там же я нашла страницы, которые выбросила сама. Моя самоцензура, мой собственный запрет. И мое объяснение — почему я это выбросила? Многое из того и другого уже восстановлено в книге, но эти несколько страниц хочу дать отдельно — это уже тоже документ. Мой путь...
Из того, что выбросила цензура
"Я ночью сейчас проснусь... Как будто кто-то, ну... плачет рядом... Я — на войне...
Мы отступаем... За Смоленском какая-то женщина выносит мне свое платье, я успеваю переодеться. Иду одна... Одна среди мужчин... То я была в брюках, а то иду в летнем платье. У меня вдруг начались эти дела... Женские... Раньше начались, наверное, от волнений. От переживаний, от обиды. Где ты тут что найдешь? Под кустами, в канавах, в лесу на пнях спали. Столько нас было, что места в лесу всем не хватало. Шли мы растерянные, обманутые, никому уже не верящие... Где наша авиация, где наши танки? То, что летает, ползает, гремит, — все немецкое.
Такая я попала в плен... В последний день перед пленом перебило еще обе ноги... Лежала и под себя мочилась... Не знаю, какими силами уползла ночью. Уползла к партизанам... Мне жалко тех, кто эту книгу прочитает и кто ее не прочитает...".
* * *
"У меня было ночное дежурство... Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан... Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет... Не дотянет до утра... Спрашиваю его: "Ну, как? Чем тебе помочь?" Никогда не забуду... Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: "Расстегни халат... Покажи мне свою грудь... Я давно не видел жену...". Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице..."
* * *
"Под Керчью... Ночью под обстрелом шли мы на барже. Загорелась носовая часть... И от огня... Огонь полез по палубе... Взорвались боеприпасы... Мощный взрыв! Взрыв такой силы, что баржа накренилась на правый бок и начала тонуть. А берег уже недалеко, мы понимаем, что берег где-то рядом, и солдаты кинулись в воду. С берега застучали минометы... Крики, стоны, мат... Я хорошо плавала, я хотела хотя бы одного спасти... Хотя бы одного раненого...
Это же вода, а не земля — человек погибнет сразу. Вода... Слышу — кто-то рядом то вынырнет наверх, то опять под воду уйдет. Наверх — под воду. Я улучила момент, схватила его... Что-то холодное, скользкое... Я решила, что это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что я сама голая... В белье осталась... Темнотища. Глаз выколи. Вокруг: "Э-эх! Ай-я-я!" И мат...
Добралась я с ним как-то до берега... В небе как раз в этот миг вспыхнула ракета, и я увидела, что притянула на себе большую раненую рыбу. Рыба большая, с человеческий рост. Белуга... Она умирает... Я упала возле нее и заломила такой трехэтажный мат. Заплакала от обиды... И от того, что все страдают..."
* * *
"Выходили из окружения... Куда ни кинемся — везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог... Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело... Каждый готовился умереть...
Вырвались утром единицы... Мало... Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулеметами... Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых... Никогда не встретил..."
* * *
Из разговора с цензором:
– Кто пойдет после таких книг воевать? Вы унижаете женщину примитивным натурализмом. Женщину-героиню. Развенчиваете. Делаете ее обыкновенной женщиной. Самкой. А они у нас — святые.
– Наш героизм стерильный, он не хочет считаться ни с физиологией, ни с биологией. Ему не веришь. А испытывался не только дух, но и тело. Материальная оболочка.
– Откуда у вас эти мысли? Чужие мысли. Не советские. Вы смеетесь над теми, кто в братских могилах. Ремарка начитались... У нас ремаркизм не пройдет. Советская женщина — не животное...
* * *
"Кто-то нас выдал... Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный... Просит грудь... Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом... С собаками... Собаки услышат, все погибнем. Вся группа — человек тридцать... Вам понятно?
Принимаем решение...
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит... Ребенок больше не кричит... Ни звука... А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга..."
* * *
"Когда мы брали пленных, приводили в отряд... Их не расстреливали, слишком легкая смерть для них, мы закалывали их, как свиней, шомполами, резали по кусочкам. Я ходила на это смотреть... Ждала! Долго ждала того момента, когда от боли у них начнут лопаться глаза... Зрачки...
Что вы об этом знаете?! Они мою маму с сестричками сожгли на костре посреди деревни..."
* * *
"Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие... С желто-синими глазами... Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в окопах под Сталинградом. Командир приказал: "Отведите ее в девичью землянку". Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили... Я оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса, рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша.
Оказалось, что все мигом сожрали крысы... А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых...
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед артобстрелом из города. Это не в Сталинграде... Уже было под Вязьмой... Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их были тысячи... Черные, серые... Люди в ужасе смотрели на это зловещее зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда они скрылись с наших глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалов остался каменный песок..."
* * *
"Под Сталинградом было столько убитых, что лошади их уже не боялись. Обычно боятся. Лошадь никогда не наступит на мертвого человека. Своих убитых мы собрали, а немцы валялись всюду. Замерзшие... Ледяные... Я, шофер, возила ящики с артиллерийскими снарядами, я слышала, как под колесами трещали их черепа... Кости... И я была счастлива..."
* * *
Из разговора с цензором:
– Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша Победа страшная... Чего вы добиваетесь?
– Правды.
– А вы думаете, что правда – это то, что в жизни. То, что на улице. Под ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда – это то, о чем мы мечтаем. Какими мы хотим быть!
* * *
"Наступаем... Первые немецкие поселки... Мы — молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах — вино. Закуска. Ловили немецких девушек и...
Десять человек насиловали одну... Женщин не хватало, население бежало от советской армии, брали юных. Девочек... Двенадцать-тринадцать лет... Если она плакала, били, что-нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог... Мальчик из интеллигентной семьи... Но это был я...
Единственное, чего мы боялись, чтобы наши девушки об этом не узнали. Наши медсестры. Перед ним

Aleksievich: There are no good people in war

* * *
I think that I would probably ask other questions today and hear other answers. And I would write another book, not quite different, but still different. Documents (with which I deal) - living evidence, do not harden, like cooled clay. Do not go numb. They move with us. What would I ask more about now? What would you like to add? I would be very interested ... looking for a word ... a biological person, and not just a person of time and ideas. I would try to look deeper into human nature, into darkness, into the subconscious.
I would write about how I came to the former partisan ... A heavy, but still beautiful woman - and she told me how their group (she is the eldest and two teenagers) went into intelligence and accidentally captured four Germans. They circled the forest for a long time. But by the evening of the third day they were surrounded. It is clear that they will not break through with the prisoners, will not leave, and here is the solution - they must be killed. Teenagers cannot kill: for three days they have been walking through the woods together, and if for three days you’re next to a person, even a stranger, you get used to it anyway, he’s approaching - you already know how he eats, how he sleeps, what his eyes are , arms. No, teens can't. She understands this. So she must kill. And so she remembered how she was killing them. I had to deceive both those and others. With one German she allegedly went for water and shot from behind. In the back of the head. She led another for brushwood ... I was shocked by how calmly she talked about this.
Those who were at war recall that a civilian turns into a military man in three days. Why is only three days enough? Or is it also a myth? Probably. The man there is much stranger and incomprehensible.
In all letters I read: “I didn’t tell you everything then, because there was another time. We are used to being silent about many things ...”; "Not everyone trusted you. Until recently, it was a shame to talk about it ...", "I know the verdict of the doctors: I have a terrible diagnosis ... I want to tell the whole truth ...".
And recently, a letter came: “It’s hard for us old people to live ... But it’s not because of small and humiliating pensions that we suffer. What hurts us most is that we are expelled from the great past to the unbearably small present. Nobody calls us to speak to schools, to museums, we are no longer needed. We are no longer there, but we are still alive. It is terrible to survive our time ... " I still love them. I do not like their time, but I love them.
* * *
Everything can become literature ... I was most interested in a notebook in my archives, where I wrote down the episodes that censorship crossed out. And also - my conversations with the censor. There I found pages that I threw away myself. My self-censorship, my own prohibition. And my explanation is why I threw it away? Much of both has already been restored in the book, but I want to give these few pages separately - this is also a document. My way...
From what censorship threw away
"I’ll wake up at night ... It’s as if someone, well ... cries nearby ... I’m in the war ...
We are retreating ... For Smolensk, some woman makes me her dress, I manage to change clothes. I’m going alone ... One among the men ... I was wearing trousers, or I was going in a summer dress. I suddenly started these things ... Women ... Before, they probably started from unrest. From experiences, from resentment. Where are you going to find that? Sleeping under the bushes, in the ditches, in the forest on the stumps. There were so many of us that there was not enough space for everyone in the forest. We walked, bewildered, deceived, believing no one ... Where are our aircraft, where are our tanks? What flies, crawls, thunders - all German.
Such I was captured ... On the last day before the captivity, both legs were interrupted ... I lay and urinated under myself ... I don’t know what forces I crawled out at night. Crawled away to the partisans ... I feel sorry for those who read this book and who do not read it ... "
* * *
"I had a night watch ... I went into the wounded seriously wounded chamber. The captain is lying ... Doctors warned me before the watch that he would die at night ... He could not reach the morning ... I asked him:" Well, how? How can I help you? "I will never forget ... He suddenly smiled, such a bright smile on his exhausted face:" Unfasten your dressing gown ... Show me your breasts ... I have not seen my wife ... "I felt ashamed, I something answered him there. She left and returned in an hour. He lies dead. And that smile is on his face ... "
* * *
"Near Kerch ... At night, under fire, we went on a barge. The bow lit up ... And from the fire ... The fire climbed on the deck ... Ammunition exploded ... A powerful explosion! An explosion of such force that the barge tilted to the right side and started to sink. And the shore is already close, we understand that the shore is somewhere nearby, and the soldiers rushed into the water. Mortars clattered from the shore ... Screams, groans, mate ... I swam well, I wanted at least one save ... at least one wounded ...
This is water, not land - a person will die immediately. Water ... I hear - someone nearby will pop up, then go under the water again. Upstairs - under the water. I seized the moment, grabbed it ... Something cold, slippery ... I decided that it was wounded, and his clothes were ripped off by an explosion. Because I myself am naked ... In the linen remained ... Darkness. Eye poke out. Around