После Успенского поста я въезжал в сыроватый Петербург студентом академии. Все мне нравилось. Извозчик довез меня до Лавры св. Александра Невского; с чемоданом я вошел в священную сень Духовной академии. Хорошее было время...
С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.
Два или три признака можно отметить:
1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария – поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только – сохраняя ее.
2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу знания, рационализм.
Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально... И вся наша богословская наука, в сущности – схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно доказаны умом и уму... Никаких тайн!
И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании... В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский), чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами... Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм – не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму, – чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область чувства, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие. (...)
У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, – хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно. (...)
Но сила духа, горение жизни падает везде – незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию жизнью. Это было больше знание, т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад «холодных замет ума», – как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.
Духовного опыта было мало.
Итак, я ехал в академию с простою верой, но еще и с поклонением уму... Постепенно это скоро стало применяться... Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры простой, детской, веры по доверию, по преданию.
Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие – эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2–3 официальных дежурных)... Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца – о. Иоанна Кронштадтского.
Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства – даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем... А нужно было его звать, умолять посетить нас... Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт... Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2–3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта... Что это значит?
Церковь – высшие интеллигентные слои ее – не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн... какой же, мол, ученый?.. Он – не от науки; не интересен...
Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.
Вдумаешься – и жутко становится... А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно... Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.
Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: «Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло...» И другой политик – писатель, б. революционер, Т.23, тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): «Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше... Если не будет бурного кризиса, революции – то будет медленное (курсив его) гниение. Не вижу данных на мирное обновление. Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение... Но ведь это еще хуже, чем революция» (Красный архив, т. 61, с. 85).
«Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали» (94). ... Уже (!) «и о душе пора подумать».
А то все прежде было не до этого... Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство... Это все называлось и было действительной жизнью...
А религия? Ну, разве же это жизнь? Даже неловко говорить жизнь... Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего... Если и будет нам религия – жизнью, – то лишь там, на небе... А теперь? – теперь мы жили и живем всем, только не верою... Еще не стары: еще не пора и о душе подумать. А жизнь один же раз дается... Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.
И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение – или осталась лишь признающая вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я верю, что она где-то есть; но не для меня... А я? – о, я, мы сами все можем, сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую...
Я много раз задумывался именно над вопросом о благодати. Я в школах научен был знать об этом, что-де все доброе дается от благодати, от Св. Духа. Но откровенно здесь сознаюсь, что в глубине души не только не чувствовал этого, но даже, признаться, и не очень-то соглашался. Наоборот, как и все кругом, думал: человек сам все может.
В такой вере в человека построено было даже обучение наше – психологии,
нравственному богословию... Все совершается естественными усилиями нашего ума и воли. Не только в психологических учебниках, но и в жизни не было места для вмешательства иной силы, благодатной...
Расстраивается жизнь государства? Ну, что же? Вот соберемся, раскинем умом, изобретем новые политические формы, и ... поправим. Падает вера? Учебный комитет предпишет и укажет – и ... поправится дело.
Патриотизм выдыхается? – Ну, ... как-нибудь и тут обойдется.
Нравственность пала? Вот заведем общее образование: «Наука спасет мир», – сказал один ректор университета при открытии его. (А в это время нас, научников, уже выжимали со всей России большевики... И поделом!)
Так все и катилось вниз... Неуклонно. «Человек! – Это звучит гордо», – кто-то говорит у Горького, этого пророка момента. Один архиерей (еще ныне, в 1939-м, живущий в ссылке) говорил мне, в Москве, когда мы с ним ехали проповедовать в один из замоскворецких храмов:
– Только теперь я понял, почему мне нужен Христос Господь лично! – а он был прежде не только законоучителем, но и миссионером... И ему в то время было не менее 52–54 лет.
Разве же это не знамение оскудения духа? А вот о. Иоанна Кронштадтского мы не жаждали видеть... Предполагаю, что и этот архиерей едва ли горел прежде желанием видеть великого Светильника веры...
Не юродивые ли мы девы?! Не светильникили без елея?! И правду пишет тот же политик Т.: «Все земное разбито. Теперь можно жить только небесным... Только... Пишу это слово, эту фразу, и уже она показывает, как мало я готовился к небесному, как мало места занимает оно в сердце! Значит, небесное-то я оценил собственно неожиданно, поскольку оно окрашивало (прежде) земные формы и земное содержание жизни. Как «юродивая дева» не запас масла; и нечем зажигать светильника при звуках: «Се Жених грядет...» Все масло пожег на царей да на народ; а теперь ни царей, ни народа нет; один Жених грядет; а в светильнике пустота» (87 с.). «Вся моя публицистика разлетелась... Большие и малые труды – просто комичны по судьбе, – начиная с рабочего дела, проходя через монархию, и кончая Церковью» (91 с.).
Нелестно отзывается он и о нас, епископах, – что мы все приспособляемся больше: «только бы не бороться... Это похуже младенчества» (о коем ему писал казанский профессор церковного права Бердинков) – и это теперь характеристическая черта всех представителей наших основ (87 с.): ТЕПЛОХЛАДНОСТЬ.
(Митрополит Вениамин Федченков о России на пороге революции в книге "О вере, неверии и сомнении")
С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.
Два или три признака можно отметить:
1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария – поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только – сохраняя ее.
2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу знания, рационализм.
Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально... И вся наша богословская наука, в сущности – схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно доказаны умом и уму... Никаких тайн!
И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании... В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский), чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами... Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм – не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму, – чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область чувства, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие. (...)
У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, – хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно. (...)
Но сила духа, горение жизни падает везде – незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию жизнью. Это было больше знание, т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад «холодных замет ума», – как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.
Духовного опыта было мало.
Итак, я ехал в академию с простою верой, но еще и с поклонением уму... Постепенно это скоро стало применяться... Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры простой, детской, веры по доверию, по преданию.
Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие – эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2–3 официальных дежурных)... Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца – о. Иоанна Кронштадтского.
Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства – даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем... А нужно было его звать, умолять посетить нас... Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт... Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2–3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта... Что это значит?
Церковь – высшие интеллигентные слои ее – не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн... какой же, мол, ученый?.. Он – не от науки; не интересен...
Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.
Вдумаешься – и жутко становится... А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно... Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.
Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: «Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло...» И другой политик – писатель, б. революционер, Т.23, тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): «Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше... Если не будет бурного кризиса, революции – то будет медленное (курсив его) гниение. Не вижу данных на мирное обновление. Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение... Но ведь это еще хуже, чем революция» (Красный архив, т. 61, с. 85).
«Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали» (94). ... Уже (!) «и о душе пора подумать».
А то все прежде было не до этого... Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство... Это все называлось и было действительной жизнью...
А религия? Ну, разве же это жизнь? Даже неловко говорить жизнь... Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего... Если и будет нам религия – жизнью, – то лишь там, на небе... А теперь? – теперь мы жили и живем всем, только не верою... Еще не стары: еще не пора и о душе подумать. А жизнь один же раз дается... Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.
И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение – или осталась лишь признающая вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я верю, что она где-то есть; но не для меня... А я? – о, я, мы сами все можем, сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую...
Я много раз задумывался именно над вопросом о благодати. Я в школах научен был знать об этом, что-де все доброе дается от благодати, от Св. Духа. Но откровенно здесь сознаюсь, что в глубине души не только не чувствовал этого, но даже, признаться, и не очень-то соглашался. Наоборот, как и все кругом, думал: человек сам все может.
В такой вере в человека построено было даже обучение наше – психологии,
нравственному богословию... Все совершается естественными усилиями нашего ума и воли. Не только в психологических учебниках, но и в жизни не было места для вмешательства иной силы, благодатной...
Расстраивается жизнь государства? Ну, что же? Вот соберемся, раскинем умом, изобретем новые политические формы, и ... поправим. Падает вера? Учебный комитет предпишет и укажет – и ... поправится дело.
Патриотизм выдыхается? – Ну, ... как-нибудь и тут обойдется.
Нравственность пала? Вот заведем общее образование: «Наука спасет мир», – сказал один ректор университета при открытии его. (А в это время нас, научников, уже выжимали со всей России большевики... И поделом!)
Так все и катилось вниз... Неуклонно. «Человек! – Это звучит гордо», – кто-то говорит у Горького, этого пророка момента. Один архиерей (еще ныне, в 1939-м, живущий в ссылке) говорил мне, в Москве, когда мы с ним ехали проповедовать в один из замоскворецких храмов:
– Только теперь я понял, почему мне нужен Христос Господь лично! – а он был прежде не только законоучителем, но и миссионером... И ему в то время было не менее 52–54 лет.
Разве же это не знамение оскудения духа? А вот о. Иоанна Кронштадтского мы не жаждали видеть... Предполагаю, что и этот архиерей едва ли горел прежде желанием видеть великого Светильника веры...
Не юродивые ли мы девы?! Не светильникили без елея?! И правду пишет тот же политик Т.: «Все земное разбито. Теперь можно жить только небесным... Только... Пишу это слово, эту фразу, и уже она показывает, как мало я готовился к небесному, как мало места занимает оно в сердце! Значит, небесное-то я оценил собственно неожиданно, поскольку оно окрашивало (прежде) земные формы и земное содержание жизни. Как «юродивая дева» не запас масла; и нечем зажигать светильника при звуках: «Се Жених грядет...» Все масло пожег на царей да на народ; а теперь ни царей, ни народа нет; один Жених грядет; а в светильнике пустота» (87 с.). «Вся моя публицистика разлетелась... Большие и малые труды – просто комичны по судьбе, – начиная с рабочего дела, проходя через монархию, и кончая Церковью» (91 с.).
Нелестно отзывается он и о нас, епископах, – что мы все приспособляемся больше: «только бы не бороться... Это похуже младенчества» (о коем ему писал казанский профессор церковного права Бердинков) – и это теперь характеристическая черта всех представителей наших основ (87 с.): ТЕПЛОХЛАДНОСТЬ.
(Митрополит Вениамин Федченков о России на пороге революции в книге "О вере, неверии и сомнении")
After the Assumption post, I drove into damp Petersburg student of the Academy. I liked everything. The cab drove me to St. Lavra. Alexander Nevsky; with a suitcase I entered the sacred canopy of the Theological Academy. It was a good time ...
With what, with what baggage of faith did I come here? Need to take stock.
Two or three signs can be noted:
1. I was a believer. But this faith was faith according to tradition, according to tradition, according to everyday life: family, school, and seminary supported this without deepening, not revealing, not lighting, but only - preserving it.
2. Seminary, on the other hand, instilled another property to this: faith in the mind, by virtue of knowledge, rationalism.
We were brought up in the firm view that everything can and should be understood, explained; that everything in the world is rational ... And all our theological science, in essence - scholastic, rational-school, stood on this basis: everything is clear. If not, then it should be. Everything can be understood. In particular, all objects of faith must certainly be proved by the mind and the mind ... No secrets!
And this is in dogma, and in philosophy, and in the Holy Scriptures ... In essence, we were more Catholic seminarians, Fomists (Thomas Aquinas) than Orthodox, spiritually mystical scholars brought up in living experience ... This was a great mistake the whole spirit of our school: rationalism - not in the philosophical sense, but practically educational. We were brought up in idolatry to the mind, which also affected our entire intelligent society of the 19th century, especially since the 1960s. And this poison corrupted the faith, humiliated it, like a supposedly dark area of feeling, not of reason. And gradually rationalism for others turned into direct disbelief, godlessness. (...)
The soul has its own, deeper mind, true mind, intuition (inner perception of truth). And it was he, this inner mind, and not the outer formal reason, that saved us. And this explains why I and others have kept the faith - although waves of temptations have been rolling on it from everywhere: the soul bounced instinctively. (...)
But fortitude, the burning of life falls everywhere - imperceptibly, but uncontrollably. There was no interest. It was impossible to call religion life. It was more knowledge, that is, a stock of memory, fruitless arguments; a storehouse of “cold mind notes,” as Pushkin said. And in general, everything has already fallen in Russia, all values. The Church did not resist with its schools.
There was little spiritual experience.
So, I went to the academy with simple faith, but also with worship of the mind ... Gradually, it soon began to be applied ... But I can assume that before the academy I experienced the first period of faith, the so-called simple, childish, faith by trust, by tradition.
How little we students were interested in a genuine religious life is evident from at least one fact. 3 months have passed. We managed to go around all the museums, theaters, the Public Library (and even very few - this one); listened to the professors and threw them back (there were only 2-3 official attendants) ... They listened to all sorts of choirs. And they did not bother to see the glorious, famous throughout the whole of Russia, revered and abroad, great prayer book, wonderworker - about. John of Kronstadt.
Isn't it deplorable ?! Isn't that a sign of coolness? Well, at least out of curiosity - even this did not happen. And the vast majority, with the possible exception of 5 or 10 percent, did not want to see him in 4 years of study! And even his superiors and professors never said a word about him ... But he had to be called, begged to visit us ... After all, he visited his people every day by the thousands that flocked from all of Great Russia to Kronstadt ... We, the future the shepherds were not interested. Shame and shame! And among 2-3 people, we, already in November, and even more out of curiosity, went to Kronstadt and saw this spiritual giant ... What does this mean?
The church — its highest intellectual strata — did not live a life of spirit, but intellectually. Well, oh. John ... what kind of scientist, they say? .. He is not from science; not interesting...
But we were not interested in science either. They were not particularly interested in anything: spiritual life was deaf.
You think about it and it becomes terribly ... And many more think that before the revolution everything was as if fine ... No and no! The pillars are already rotten. The roof still held, and the foundation staggered. And no backups could fix our house.
One of my acquaintances, who later held a very high political post, M., said in St. Petersburg in the 1910s: “If any catastrophe does not happen to Russia, then everything died ...” And another politician - writer, b. the revolutionary, T.23, also wrote in his diary the following words about the Church (1907): “Everything concerning Russia is not encouraging, and even more important is the Church. The shepherds are amazed, the sheep are distraught; and God’s envoy to our salvation is nowhere to be felt ... If there is no violent crisis, revolution, then there will be slow (italics) rotting. I do not see data for a peaceful update. There may be chances for fatigue and disappointment of everyone and everything. Everywhere peaceful vegetation and decay can occur ... But this is even worse than revolution ”(Red Archive, vol. 61, p. 85).
“The Lord abandoned us to the hellish forces. We have fallen inwardly. ”
With what, with what baggage of faith did I come here? Need to take stock.
Two or three signs can be noted:
1. I was a believer. But this faith was faith according to tradition, according to tradition, according to everyday life: family, school, and seminary supported this without deepening, not revealing, not lighting, but only - preserving it.
2. Seminary, on the other hand, instilled another property to this: faith in the mind, by virtue of knowledge, rationalism.
We were brought up in the firm view that everything can and should be understood, explained; that everything in the world is rational ... And all our theological science, in essence - scholastic, rational-school, stood on this basis: everything is clear. If not, then it should be. Everything can be understood. In particular, all objects of faith must certainly be proved by the mind and the mind ... No secrets!
And this is in dogma, and in philosophy, and in the Holy Scriptures ... In essence, we were more Catholic seminarians, Fomists (Thomas Aquinas) than Orthodox, spiritually mystical scholars brought up in living experience ... This was a great mistake the whole spirit of our school: rationalism - not in the philosophical sense, but practically educational. We were brought up in idolatry to the mind, which also affected our entire intelligent society of the 19th century, especially since the 1960s. And this poison corrupted the faith, humiliated it, like a supposedly dark area of feeling, not of reason. And gradually rationalism for others turned into direct disbelief, godlessness. (...)
The soul has its own, deeper mind, true mind, intuition (inner perception of truth). And it was he, this inner mind, and not the outer formal reason, that saved us. And this explains why I and others have kept the faith - although waves of temptations have been rolling on it from everywhere: the soul bounced instinctively. (...)
But fortitude, the burning of life falls everywhere - imperceptibly, but uncontrollably. There was no interest. It was impossible to call religion life. It was more knowledge, that is, a stock of memory, fruitless arguments; a storehouse of “cold mind notes,” as Pushkin said. And in general, everything has already fallen in Russia, all values. The Church did not resist with its schools.
There was little spiritual experience.
So, I went to the academy with simple faith, but also with worship of the mind ... Gradually, it soon began to be applied ... But I can assume that before the academy I experienced the first period of faith, the so-called simple, childish, faith by trust, by tradition.
How little we students were interested in a genuine religious life is evident from at least one fact. 3 months have passed. We managed to go around all the museums, theaters, the Public Library (and even very few - this one); listened to the professors and threw them back (there were only 2-3 official attendants) ... They listened to all sorts of choirs. And they did not bother to see the glorious, famous throughout the whole of Russia, revered and abroad, great prayer book, wonderworker - about. John of Kronstadt.
Isn't it deplorable ?! Isn't that a sign of coolness? Well, at least out of curiosity - even this did not happen. And the vast majority, with the possible exception of 5 or 10 percent, did not want to see him in 4 years of study! And even his superiors and professors never said a word about him ... But he had to be called, begged to visit us ... After all, he visited his people every day by the thousands that flocked from all of Great Russia to Kronstadt ... We, the future the shepherds were not interested. Shame and shame! And among 2-3 people, we, already in November, and even more out of curiosity, went to Kronstadt and saw this spiritual giant ... What does this mean?
The church — its highest intellectual strata — did not live a life of spirit, but intellectually. Well, oh. John ... what kind of scientist, they say? .. He is not from science; not interesting...
But we were not interested in science either. They were not particularly interested in anything: spiritual life was deaf.
You think about it and it becomes terribly ... And many more think that before the revolution everything was as if fine ... No and no! The pillars are already rotten. The roof still held, and the foundation staggered. And no backups could fix our house.
One of my acquaintances, who later held a very high political post, M., said in St. Petersburg in the 1910s: “If any catastrophe does not happen to Russia, then everything died ...” And another politician - writer, b. the revolutionary, T.23, also wrote in his diary the following words about the Church (1907): “Everything concerning Russia is not encouraging, and even more important is the Church. The shepherds are amazed, the sheep are distraught; and God’s envoy to our salvation is nowhere to be felt ... If there is no violent crisis, revolution, then there will be slow (italics) rotting. I do not see data for a peaceful update. There may be chances for fatigue and disappointment of everyone and everything. Everywhere peaceful vegetation and decay can occur ... But this is even worse than revolution ”(Red Archive, vol. 61, p. 85).
“The Lord abandoned us to the hellish forces. We have fallen inwardly. ”
У записи 6 лайков,
1 репостов,
323 просмотров.
1 репостов,
323 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
