Божественная проскомидия открылась мне в летнее солнечное воскресенье в запахе лип, проникавшем в алтарь из причтового сада, и литургийном благовесте.
Перед совершением ее священник с дьяконом долго молились перед затворенными святыми вратами, целовали иконы Спасителя и Божьей Матери, а затем поклонились народу. В церкви почти никого не было, и я не мог понять: кому же кланяются священнослужители? Пузатому старосте, что ли, считающему у выручки медную монету, или Божьей хлебнице–просфорне, вынимающей из мешка просфоры? Об этом я спросил чтеца Никанора Ивановича, и он объяснил мне мудреными церковными словами:
— Всему миру кланяются! Ибо сказано в чине священныя и божественныя литургии: «Хотяй священник божественное совершити тайнодействие, должен есть примирен быти со всеми».
Духовенство облачалось в ризы. Я не сводил глаз с этого невиданного мною обряда. Батюшка надел на себя длинную, как у Христа, шелковую одежду — подризник — и произнес звучащие тихим серебром слова:
«Возрадуется душа моя о Господи, облече бо мя в ризу спасения, и одеждою веселия одей мя, яко жениху возложи ми венец, и яко невесту украси мя красотою».
Облаченный в стихарь дьякон, видя мое напряженное внимание, шепотом стал пояснять мне:
— Подризник знаменует собою хитон Господа Иисуса Христа.
Священник взял эпитрахиль и назнаменав его крестным осенением, сказал:
— «Благословен Бог изливай благодать свою яко миро на главы, сходящее на ометы одежди его».
— Эпитрахиль — знак священства и помазания Божия…
Облекая руки парчовыми нарукавницами, священник произнес: «Руци Твои сотвористе мя и создаете мя: вразуми мя, и научуся заповедем Твоим», и при опоясании парчовым широким поясом: «Благословен Бог препоясуй мя силою, и положи непорочен путь мой… на высоких поставляй мя».
— Пояс — знаменует препоясание Господа перед совершением Тайной вечери, — прогудел мне дьякон.
Священник облачился в самую главную ризу — фелонь, произнеся литые, как бы вспыхивающие слова:
— «Священницы Твои, Господи, облекутся в правду, и преподобнии Твои радостию возрадуются»…
Облачившись в полное облачение, он подошел к глиняному умывальнику и вымыл руки:
— «Умыю в неповинных руки мои и обыду жертвенник Твой, Господи… возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея»…
На жертвеннике, к которому подошли священник с дьяконом, стояли залитые солнцем чаша, дискос, звездица, лежало пять больших служебных просфор, серебряное копьецо, парчовые покровы. От солнца жертвенник дымился, и от чаши излучалось острое сияние.
Проскомидия была выткана драгоценными словами.
«Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя… Дивны высоты морские, дивен в высоких Господь»… «Святися и прославися пречестное и великолепное имя Твое»…
Священник с дьяконом молились о памяти и оставлении грехов царям, царицам, патриархам и всем–всем, кто населяет землю, и о тех молились, кого призвал Бог в пренебесное свое царство.
Много произносилось имен, и за каждое имя вынималась из просфоры частица и клалась на серебряное блюдце–дискос. Тайна литургии до сего времени была закрыта царскими вратами и завесой, но теперь она вся предстала предо мною. Я был участником претворения хлеба в тело Христово и вина в истинную кровь Христову, когда на клиросе пели: «Тебе поем, Тебе благословим», а священник с душевным волнением произносил:
«И сотвори убо хлеб сей, честное тело Христа Твоего, а еже в чаше сей, честную кровь Христа Твоего, аминь, аминь, аминь»…
В этот день я испытывал от пережитого впечатления почти болезненное чувство; щеки мои горели, временами била лихорадка, в ногах была слабость. Не пообедав как следует, я сразу же лег в постель. Мать заволновалась.
— Не заболел ли ты? Ишь, и голова у тебя горячая, и щеки как жар горят!
Я стал рассказывать матери о том, что видел сегодня в алтаре, и рассказывая чувствовал, как по лицу моему струилось что–то похожее на искры.
— Великое и непостижимое это дело, совершение Тайн Христовых, — говорила мать, сидя на краю моей постели, — в это время даже ангелы закрывают крылами свои лица, ибо ужасаются тайны сия!
(Василий Никифоров-Волгин, "Тайнодействие")
Перед совершением ее священник с дьяконом долго молились перед затворенными святыми вратами, целовали иконы Спасителя и Божьей Матери, а затем поклонились народу. В церкви почти никого не было, и я не мог понять: кому же кланяются священнослужители? Пузатому старосте, что ли, считающему у выручки медную монету, или Божьей хлебнице–просфорне, вынимающей из мешка просфоры? Об этом я спросил чтеца Никанора Ивановича, и он объяснил мне мудреными церковными словами:
— Всему миру кланяются! Ибо сказано в чине священныя и божественныя литургии: «Хотяй священник божественное совершити тайнодействие, должен есть примирен быти со всеми».
Духовенство облачалось в ризы. Я не сводил глаз с этого невиданного мною обряда. Батюшка надел на себя длинную, как у Христа, шелковую одежду — подризник — и произнес звучащие тихим серебром слова:
«Возрадуется душа моя о Господи, облече бо мя в ризу спасения, и одеждою веселия одей мя, яко жениху возложи ми венец, и яко невесту украси мя красотою».
Облаченный в стихарь дьякон, видя мое напряженное внимание, шепотом стал пояснять мне:
— Подризник знаменует собою хитон Господа Иисуса Христа.
Священник взял эпитрахиль и назнаменав его крестным осенением, сказал:
— «Благословен Бог изливай благодать свою яко миро на главы, сходящее на ометы одежди его».
— Эпитрахиль — знак священства и помазания Божия…
Облекая руки парчовыми нарукавницами, священник произнес: «Руци Твои сотвористе мя и создаете мя: вразуми мя, и научуся заповедем Твоим», и при опоясании парчовым широким поясом: «Благословен Бог препоясуй мя силою, и положи непорочен путь мой… на высоких поставляй мя».
— Пояс — знаменует препоясание Господа перед совершением Тайной вечери, — прогудел мне дьякон.
Священник облачился в самую главную ризу — фелонь, произнеся литые, как бы вспыхивающие слова:
— «Священницы Твои, Господи, облекутся в правду, и преподобнии Твои радостию возрадуются»…
Облачившись в полное облачение, он подошел к глиняному умывальнику и вымыл руки:
— «Умыю в неповинных руки мои и обыду жертвенник Твой, Господи… возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея»…
На жертвеннике, к которому подошли священник с дьяконом, стояли залитые солнцем чаша, дискос, звездица, лежало пять больших служебных просфор, серебряное копьецо, парчовые покровы. От солнца жертвенник дымился, и от чаши излучалось острое сияние.
Проскомидия была выткана драгоценными словами.
«Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя… Дивны высоты морские, дивен в высоких Господь»… «Святися и прославися пречестное и великолепное имя Твое»…
Священник с дьяконом молились о памяти и оставлении грехов царям, царицам, патриархам и всем–всем, кто населяет землю, и о тех молились, кого призвал Бог в пренебесное свое царство.
Много произносилось имен, и за каждое имя вынималась из просфоры частица и клалась на серебряное блюдце–дискос. Тайна литургии до сего времени была закрыта царскими вратами и завесой, но теперь она вся предстала предо мною. Я был участником претворения хлеба в тело Христово и вина в истинную кровь Христову, когда на клиросе пели: «Тебе поем, Тебе благословим», а священник с душевным волнением произносил:
«И сотвори убо хлеб сей, честное тело Христа Твоего, а еже в чаше сей, честную кровь Христа Твоего, аминь, аминь, аминь»…
В этот день я испытывал от пережитого впечатления почти болезненное чувство; щеки мои горели, временами била лихорадка, в ногах была слабость. Не пообедав как следует, я сразу же лег в постель. Мать заволновалась.
— Не заболел ли ты? Ишь, и голова у тебя горячая, и щеки как жар горят!
Я стал рассказывать матери о том, что видел сегодня в алтаре, и рассказывая чувствовал, как по лицу моему струилось что–то похожее на искры.
— Великое и непостижимое это дело, совершение Тайн Христовых, — говорила мать, сидя на краю моей постели, — в это время даже ангелы закрывают крылами свои лица, ибо ужасаются тайны сия!
(Василий Никифоров-Волгин, "Тайнодействие")
Divine proskomidia was revealed to me on a summer sunny Sunday in the smell of linden, which penetrated the altar from the courthouse garden, and the liturgical gospel.
Before committing it, the priest and the deacon prayed for a long time before the closed holy gates, kissed the icons of the Savior and the Mother of God, and then bowed to the people. There was almost nobody in the church, and I could not understand: who did the priests bow to? Is it something for the pot-bellied elder, who is counting a copper coin from the proceeds, or is God's prosphora breadbox taking out the prosphora from the bag? I asked the reader Nikanor Ivanovich about this, and he explained to me with tricky church words:
- They bow to the whole world! For it is said in the order of the sacred and divine liturgy: "Although the divine priest complete the mystery, he must be reconciled to be with everyone."
The clergy put on robes. I did not take my eyes off this rite I had never seen. The father put on a long silk garment, like that of Christ, a cowboy — and said the words in soft silver:
“My soul will rejoice in the Lord, clothed in the garment of salvation, and dress me with clothes of joy, put a crown on my bridegroom, and adorn me with a beauty as my bride.”
The deacon dressed in the crib, seeing my intense attention, began to explain to me in a whisper:
- The cassock marks the tunic of the Lord Jesus Christ.
The priest took the epitrachil and having designated it with a cross oath, said:
- "Blessed be God, pour out your grace like peace on chapters, going down to the washing of his clothes."
- Epitrachil is a sign of the priesthood and anointing of God ...
Cladding his hands with brocade sleeves, the priest said: “Thy hands will create me and you will make me: give me understanding, and I will learn thy commandment,” and with a brocade around your belt: “Blessed be God, gird me with strength, and lay my way blameless ... set me on high ".
“A belt - marks the Lord's girdle before the Last Supper,” the deacon boomed to me.
The priest put on the most important robe - a felon, uttering cast, as if flashing words:
- “Your priests, O Lord, will be clothed in truth, and your saints will rejoice with joy” ...
Dressed in full vestment, he went to the clay wash basin and washed his hands:
- “I wash my hands in innocent hands and I will go round your altar, Lord ... lovers the splendor of thy house and the place of the settlement of thy glory” ...
On the altar, to which the priest and the deacon approached, stood a sunlit bowl, a discos, a star, five large service prosphora, a silver spear, brocade covers. The altar smoked from the sun, and a sharp radiance emanated from the cup.
Proskomidia was woven with precious words.
"Raising the river, Lord, raising the river his own voice ... Marvelous heights of the sea, marvelous in the high Lord" ... "Hallowed and glorified Thy holy and magnificent name" ...
The priest and the deacon prayed for the memory and forgiveness of sins to kings, queens, patriarchs and everyone who inhabits the earth, and for those prayed whom God called into his neglected kingdom.
Many names were pronounced, and for each name a particle was taken out of the prosphora and laid on a silver saucer-discos. The mystery of the liturgy to this day has been closed by the royal gates and the veil, but now it has appeared before me. I was a participant in the conversion of bread into the body of Christ and wine into the true blood of Christ, when they sang on the choir: “We will eat, we will bless you”, and the priest said with excitement:
“And make slaughter this bread, the honest body of thy Christ, and the hedgehog in this cup, the honest blood of thy Christ, amen, amen, amen” ...
On this day, I experienced an almost painful feeling from my experience; my cheeks burned, at times a fever struck, there was weakness in my legs. Not having finished my meal properly, I immediately went to bed. Mother was worried.
- Did you get sick? Look, your head is hot, and your cheeks are burning like heat!
I began to tell my mother what I saw today at the altar, and when I felt I felt something like sparks flowing down my face.
“The great and incomprehensible thing is the fulfillment of the Mysteries of Christ,” my mother said, sitting on the edge of my bed, “at this time even the angels cover their faces with wings, for this mystery is terrified!
(Vasily Nikiforov-Volgin, "Secret Action")
Before committing it, the priest and the deacon prayed for a long time before the closed holy gates, kissed the icons of the Savior and the Mother of God, and then bowed to the people. There was almost nobody in the church, and I could not understand: who did the priests bow to? Is it something for the pot-bellied elder, who is counting a copper coin from the proceeds, or is God's prosphora breadbox taking out the prosphora from the bag? I asked the reader Nikanor Ivanovich about this, and he explained to me with tricky church words:
- They bow to the whole world! For it is said in the order of the sacred and divine liturgy: "Although the divine priest complete the mystery, he must be reconciled to be with everyone."
The clergy put on robes. I did not take my eyes off this rite I had never seen. The father put on a long silk garment, like that of Christ, a cowboy — and said the words in soft silver:
“My soul will rejoice in the Lord, clothed in the garment of salvation, and dress me with clothes of joy, put a crown on my bridegroom, and adorn me with a beauty as my bride.”
The deacon dressed in the crib, seeing my intense attention, began to explain to me in a whisper:
- The cassock marks the tunic of the Lord Jesus Christ.
The priest took the epitrachil and having designated it with a cross oath, said:
- "Blessed be God, pour out your grace like peace on chapters, going down to the washing of his clothes."
- Epitrachil is a sign of the priesthood and anointing of God ...
Cladding his hands with brocade sleeves, the priest said: “Thy hands will create me and you will make me: give me understanding, and I will learn thy commandment,” and with a brocade around your belt: “Blessed be God, gird me with strength, and lay my way blameless ... set me on high ".
“A belt - marks the Lord's girdle before the Last Supper,” the deacon boomed to me.
The priest put on the most important robe - a felon, uttering cast, as if flashing words:
- “Your priests, O Lord, will be clothed in truth, and your saints will rejoice with joy” ...
Dressed in full vestment, he went to the clay wash basin and washed his hands:
- “I wash my hands in innocent hands and I will go round your altar, Lord ... lovers the splendor of thy house and the place of the settlement of thy glory” ...
On the altar, to which the priest and the deacon approached, stood a sunlit bowl, a discos, a star, five large service prosphora, a silver spear, brocade covers. The altar smoked from the sun, and a sharp radiance emanated from the cup.
Proskomidia was woven with precious words.
"Raising the river, Lord, raising the river his own voice ... Marvelous heights of the sea, marvelous in the high Lord" ... "Hallowed and glorified Thy holy and magnificent name" ...
The priest and the deacon prayed for the memory and forgiveness of sins to kings, queens, patriarchs and everyone who inhabits the earth, and for those prayed whom God called into his neglected kingdom.
Many names were pronounced, and for each name a particle was taken out of the prosphora and laid on a silver saucer-discos. The mystery of the liturgy to this day has been closed by the royal gates and the veil, but now it has appeared before me. I was a participant in the conversion of bread into the body of Christ and wine into the true blood of Christ, when they sang on the choir: “We will eat, we will bless you”, and the priest said with excitement:
“And make slaughter this bread, the honest body of thy Christ, and the hedgehog in this cup, the honest blood of thy Christ, amen, amen, amen” ...
On this day, I experienced an almost painful feeling from my experience; my cheeks burned, at times a fever struck, there was weakness in my legs. Not having finished my meal properly, I immediately went to bed. Mother was worried.
- Did you get sick? Look, your head is hot, and your cheeks are burning like heat!
I began to tell my mother what I saw today at the altar, and when I felt I felt something like sparks flowing down my face.
“The great and incomprehensible thing is the fulfillment of the Mysteries of Christ,” my mother said, sitting on the edge of my bed, “at this time even the angels cover their faces with wings, for this mystery is terrified!
(Vasily Nikiforov-Volgin, "Secret Action")
У записи 9 лайков,
2 репостов,
343 просмотров.
2 репостов,
343 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
