«Главное — сокрушать идолов в себе…»
Однажды на беседе в тюрьме г. Сухиничи заключенные задали о. Василию вопрос: «Кто хуже — „коммуняки“ или „демоняки“, и когда этого идола Ленина из мавзолея уберут?». Отец Василий ответил: «Главное — сокрушить идолов в себе, а внешние сами падут».
«Это превыше всего»
— Отец Василий, что делать? Все идут в храм, а я в аптеку: то дети болеют, то свекровь.
— Главное — исполнить заповедь любви. Это превыше всего.
* * *
Рассказывает бухгалтер Оптинского подворья в Москве Людмила: «В ту пору у нас на подворье была крохотная трапезная в вагончике, где обедали вместе монахи и женщины. Отец Василий по-монашески избегал садиться за стол вместе с женщинами и приходил в трапезную после всех, когда там не было женщин, но и обеда порой уже не было — один хлеб оставался, а ему и хлеба хватало.
Однажды я пришла в трапезную после всех. Обедаю, а тут входит о. Василий. „Батюшка, — говорю, — мне уйти?“ — „Ну зачем же?“ Это было на Преображение, и в трапезную принесли большое блюдо с фруктами. Но к нашему приходу осталось лишь два персика — один красивый большой, и маленький, порченый. Я потянулась к маленькому персику, а о. Василий положил передо мной большой. „Батюшка, я не возьму. Это вам“. А он: „Благословляю съесть за послушание“.
На подворье мы видели батюшку только в храме. Остальное время он сидел у себя в келье, как в затворе, и кроме храма никуда не ходил. Он был МОНАХ, и это чувствовалось».
Игумен Феофилакт, настоятель Оптинского подворья в Москве, вспоминает: «Отец Василий исповедовался ежедневно. Каждая его исповедь была творческой, а помыслы он пожигал уже на уровне прилогов».
Из воспоминаний гаамординской инокини Сусанны: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордино. Я тогда только что поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не пришел обедать. Шел дождь, и часа в три я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом, прикрывая мантией красную дароносицу на груди, — он ходил в Каменку причащать больного. В трапезной батюшка от обеда отказался и попросил кислых ягод. Съел он немного ягод, а на ужин не пришел. На следующий день он опять съел лишь горстку ягод и не ужинал. Лишь на третий день он поел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест.
У меня тогда была большая ревность по Боге. Как все новоначалъные я хотела поскорее исправиться и достичь чего-то высшего. И вдруг в проповеди перед общей исповедью о. Василий сказал, что нельзя обольщаться и надеяться, будто однажды мы исправимся и станем праведными: „Нужно помнить всегда, что мы неисправимы, и смиряться с тем, что мы хуже всех“. Я вся горела желанием исправиться, а тут — „неисправимы“. И я не соглашалась с этой мыслью о. Василия, пока не поняла: он говорил о смирении как основе всего. И не дай нам Бог почувствовать себя праведниками — это фарисейство.
После смерти о. Василия я много раз перечитывала его проповедь, опубликованную в газете „Лампада“. И не могла понять в ней одно место: „Смотреть и видеть Господа, который идет впереди нас с вами и попирает Своими пречистыми стопами все те скорби, которые враг уготовал нам. Эти скорби уже попраны Христом, они уже Им побеждены“. Я никак не могла понять, как это — наши скорби уже попраны и побеждены Господом? Спросить было не у кого. И вдруг вижу во сне живого о. Василия, спрашиваю его о непонятном в проповеди, а он объясняет. Оказалось все просто. Ведь Господь своею смертью победил грех, даровал нам победу над ним и научил, как противостоять ему».
***
Был у меня в юности тяжкий грех, со стыдом вспоминаю его и теперь. Но будучи новоначальной, я фактически скрыла этот грех на исповеди, назвав его незначительным, уклончивым словом, а это был смертный грех. Шли годы. Я уже пела на клиросе, когда по тяжести в душе догадалась, как давит на меня этот давний неисповеданный грех. Но на исповеди я от стыда не могла ничего выговорить или вдруг „забывала“ его.
И вот наступила Крещенская ночь 1993 года. Я написала письменную исповедь, решив во что бы то ни стало покаяться сегодня же. А на всенощной узнаю, что мой батюшка сегодня исповедовать не будет. Гляжу, а к другим батюшкам такие толпы причастников, что уже ясно — на исповедь мне не попасть.
Храм был переполнен. Народ теснил меня сзади прямо к аналою о. Василия. Но я была в таком удрученном состоянии, что, повесив голову, двигалась в толпе, не замечая вокруг ничего. И вдруг о. Василий обернулся в мою сторону и, „выдернув“ кивком из толпы, вне очереди взял на исповедь. А я слова не могу вымолвить и лишь молча протягиваю батюшке запись исповеди. Записка была свернута вдвое, и что в ней написано, о. Василий не знал. Смотрит он на записку в моей руке и говорит изумленно: „И это мне?“ — „Вам, батюшка“. А он снова восклицает: „И это мне?“ — „Вам. Прочтите“. А он нараспев: „И это мне-е?“ Я тогда не знала, что батюшка прозорлив, но точно знала — ему открыто мое состояние: он знает, что в записке, даже не читая ее. А я лишь опускаюсь на колени и плачу так сильно, что слезы заливают лицо. И я не понимаю одного — как я теперь взгляну в глаза батюшке, если ему открыта вся моя скверна? И вдруг слышу, как о. Василий БЛАГОДАРИТ меня за исповедь. Поднимаю глаза и вижу сияющее радостью лицо батюшки.
(Нина Павлова "Пасха Красная")
Однажды на беседе в тюрьме г. Сухиничи заключенные задали о. Василию вопрос: «Кто хуже — „коммуняки“ или „демоняки“, и когда этого идола Ленина из мавзолея уберут?». Отец Василий ответил: «Главное — сокрушить идолов в себе, а внешние сами падут».
«Это превыше всего»
— Отец Василий, что делать? Все идут в храм, а я в аптеку: то дети болеют, то свекровь.
— Главное — исполнить заповедь любви. Это превыше всего.
* * *
Рассказывает бухгалтер Оптинского подворья в Москве Людмила: «В ту пору у нас на подворье была крохотная трапезная в вагончике, где обедали вместе монахи и женщины. Отец Василий по-монашески избегал садиться за стол вместе с женщинами и приходил в трапезную после всех, когда там не было женщин, но и обеда порой уже не было — один хлеб оставался, а ему и хлеба хватало.
Однажды я пришла в трапезную после всех. Обедаю, а тут входит о. Василий. „Батюшка, — говорю, — мне уйти?“ — „Ну зачем же?“ Это было на Преображение, и в трапезную принесли большое блюдо с фруктами. Но к нашему приходу осталось лишь два персика — один красивый большой, и маленький, порченый. Я потянулась к маленькому персику, а о. Василий положил передо мной большой. „Батюшка, я не возьму. Это вам“. А он: „Благословляю съесть за послушание“.
На подворье мы видели батюшку только в храме. Остальное время он сидел у себя в келье, как в затворе, и кроме храма никуда не ходил. Он был МОНАХ, и это чувствовалось».
Игумен Феофилакт, настоятель Оптинского подворья в Москве, вспоминает: «Отец Василий исповедовался ежедневно. Каждая его исповедь была творческой, а помыслы он пожигал уже на уровне прилогов».
Из воспоминаний гаамординской инокини Сусанны: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордино. Я тогда только что поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не пришел обедать. Шел дождь, и часа в три я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом, прикрывая мантией красную дароносицу на груди, — он ходил в Каменку причащать больного. В трапезной батюшка от обеда отказался и попросил кислых ягод. Съел он немного ягод, а на ужин не пришел. На следующий день он опять съел лишь горстку ягод и не ужинал. Лишь на третий день он поел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест.
У меня тогда была большая ревность по Боге. Как все новоначалъные я хотела поскорее исправиться и достичь чего-то высшего. И вдруг в проповеди перед общей исповедью о. Василий сказал, что нельзя обольщаться и надеяться, будто однажды мы исправимся и станем праведными: „Нужно помнить всегда, что мы неисправимы, и смиряться с тем, что мы хуже всех“. Я вся горела желанием исправиться, а тут — „неисправимы“. И я не соглашалась с этой мыслью о. Василия, пока не поняла: он говорил о смирении как основе всего. И не дай нам Бог почувствовать себя праведниками — это фарисейство.
После смерти о. Василия я много раз перечитывала его проповедь, опубликованную в газете „Лампада“. И не могла понять в ней одно место: „Смотреть и видеть Господа, который идет впереди нас с вами и попирает Своими пречистыми стопами все те скорби, которые враг уготовал нам. Эти скорби уже попраны Христом, они уже Им побеждены“. Я никак не могла понять, как это — наши скорби уже попраны и побеждены Господом? Спросить было не у кого. И вдруг вижу во сне живого о. Василия, спрашиваю его о непонятном в проповеди, а он объясняет. Оказалось все просто. Ведь Господь своею смертью победил грех, даровал нам победу над ним и научил, как противостоять ему».
***
Был у меня в юности тяжкий грех, со стыдом вспоминаю его и теперь. Но будучи новоначальной, я фактически скрыла этот грех на исповеди, назвав его незначительным, уклончивым словом, а это был смертный грех. Шли годы. Я уже пела на клиросе, когда по тяжести в душе догадалась, как давит на меня этот давний неисповеданный грех. Но на исповеди я от стыда не могла ничего выговорить или вдруг „забывала“ его.
И вот наступила Крещенская ночь 1993 года. Я написала письменную исповедь, решив во что бы то ни стало покаяться сегодня же. А на всенощной узнаю, что мой батюшка сегодня исповедовать не будет. Гляжу, а к другим батюшкам такие толпы причастников, что уже ясно — на исповедь мне не попасть.
Храм был переполнен. Народ теснил меня сзади прямо к аналою о. Василия. Но я была в таком удрученном состоянии, что, повесив голову, двигалась в толпе, не замечая вокруг ничего. И вдруг о. Василий обернулся в мою сторону и, „выдернув“ кивком из толпы, вне очереди взял на исповедь. А я слова не могу вымолвить и лишь молча протягиваю батюшке запись исповеди. Записка была свернута вдвое, и что в ней написано, о. Василий не знал. Смотрит он на записку в моей руке и говорит изумленно: „И это мне?“ — „Вам, батюшка“. А он снова восклицает: „И это мне?“ — „Вам. Прочтите“. А он нараспев: „И это мне-е?“ Я тогда не знала, что батюшка прозорлив, но точно знала — ему открыто мое состояние: он знает, что в записке, даже не читая ее. А я лишь опускаюсь на колени и плачу так сильно, что слезы заливают лицо. И я не понимаю одного — как я теперь взгляну в глаза батюшке, если ему открыта вся моя скверна? И вдруг слышу, как о. Василий БЛАГОДАРИТ меня за исповедь. Поднимаю глаза и вижу сияющее радостью лицо батюшки.
(Нина Павлова "Пасха Красная")
"The main thing is to crush the idols in yourself ..."
Once, during a conversation in a prison in Sukhinichi, prisoners asked about. Question to Vasily: “Who is worse -“ commies ”or“ demonesses ”, and when will this idol of Lenin be removed from the mausoleum?” Father Basil replied: "The main thing is to crush the idols in yourself, and the external ones themselves will fall."
“This is Above All”
- Father Vasily, what should I do? Everyone goes to the temple, and I go to the pharmacy: the children are sick, then the mother-in-law.
- The main thing is to fulfill the commandment of love. This is above all.
* * *
Ludmila, an accountant at the Optinsky Compound in Moscow, says: “At that time, we had a tiny refectory in the trailer in the trailer where the monks and women had lunch together. Father Basil, as a monk, avoided sitting down at the table with the women and came to the refectory after all, when there were no women, but sometimes there was no dinner anymore - there was only bread, but he had enough bread.
Once I came to the refectory after all. I have lunch, and then Fr. Vasiliy. “Father,” I say, “should I leave?” - “Well, why?” It was at the Transfiguration, and a large fruit dish was brought to the refectory. But by our arrival there were only two peaches left - one beautiful large, and small, spoiled. I reached for the little peach, and oh. Basil laid in front of me big. “Father, I won’t take it. It is for you". And he: “I bless you to eat for obedience.”
In the courtyard, we saw the priest only in the temple. The rest of the time he sat in his cell, as if in a lock, and he did not go anywhere except the temple. He was a MONK, and it was felt. ”
Hegumen Feofilakt, rector of the Optinsky Compound in Moscow, recalls: “Father Basil confessed daily. Each of his confessions was creative, and he burned his thoughts at the level of excuses. ”
From the memoirs of the Gaamordin nun Susanna: “There was the Assumption Post in 1991, when Fr. Basil served in Chamordino. I then just entered the monastery, worked at obedience in the refectory and was worried that the priest had not come to dinner. It was raining, and at about three in the window I saw how about. Vasily walks in the rain at a calm pace, covering the red gossip on his chest with his mantle — he went to Kamenka to receive the sick man. At the refectory, the father refused dinner and asked for sour berries. He ate some berries, but did not come to dinner. The next day, he again ate only a handful of berries and did not eat dinner. Only on the third day did he eat some rye bread with berries. I remember I was very surprised at such abstinence. Fasting is scarce, and he doesn’t eat that either.
Then I had great jealousy for God. Like all the new ones, I wanted to get better as soon as possible and achieve something higher. And suddenly in a sermon before Fr. Vasily said that we should not deceive ourselves and hope that one day we will be corrected and become righteous: “We must always remember that we are incorrigible and come to terms with the fact that we are the worst.” I was all eager to improve, but here - “incorrigible”. And I did not agree with this thought about. Vasily, until she understood: he spoke of humility as the basis of everything. And God forbid us to feel righteous - this is Pharisee.
After the death of Fr. Vasily, I re-read his sermon many times in the newspaper Lampada. And I could not understand one place in it: “To look and see the Lord, who is walking ahead of us and trampling with His perfect feet all those sorrows that the enemy has prepared for us. These sorrows are already trampled upon by Christ, they are already conquered by Him. " I just could not understand how it is - our sorrows are already trampled and defeated by the Lord? There was no one to ask. And suddenly I see in a dream living about. Basil, I ask him about the incomprehensible in the sermon, and he explains. Everything turned out to be simple. After all, the Lord conquered sin by his death, granted us victory over him and taught us how to resist it. "
***
I had a serious sin in my youth, with shame I remember it now. But being original, I actually hid this sin in confession, calling it an insignificant, evasive word, and it was a mortal sin. Years passed. I already sang on the choir, when I guessed in my soul how heavy this long-held unconfessed sin was pressing me. But in confession, I couldn’t say anything out of shame, or suddenly “forgot” him.
And then the Epiphany night of 1993 came. I wrote a written confession, deciding at all costs to repent today. And at the Vespers, I find out that my father will not profess today. I’m looking, and there are such crowds of participants in other priests that it’s already clear that I can’t get into confession.
The temple was crowded. The people pressed me from behind right to the analogue of Fr. Basil. But I was in such a dejected state that, hanging my head, I moved in the crowd, not noticing anything around. And suddenly about. Vasily turned in my direction and, “pulling” with a nod from the crowd, out of turn took to confession. But I can’t utter a word and only silently I hand the priest a record of confession. The note was doubled up, and what is written in it, about. Basil did not know. He looks at the note in my hand and says in amazement: “And is it for me?” - “To you, father”. And he again exclaims: “And is it to me?” - “To you. Read “. And he sang: “And is it me?” I didn’t know then that the priest was perspicacious, but I knew for sure - my condition was open to him
Once, during a conversation in a prison in Sukhinichi, prisoners asked about. Question to Vasily: “Who is worse -“ commies ”or“ demonesses ”, and when will this idol of Lenin be removed from the mausoleum?” Father Basil replied: "The main thing is to crush the idols in yourself, and the external ones themselves will fall."
“This is Above All”
- Father Vasily, what should I do? Everyone goes to the temple, and I go to the pharmacy: the children are sick, then the mother-in-law.
- The main thing is to fulfill the commandment of love. This is above all.
* * *
Ludmila, an accountant at the Optinsky Compound in Moscow, says: “At that time, we had a tiny refectory in the trailer in the trailer where the monks and women had lunch together. Father Basil, as a monk, avoided sitting down at the table with the women and came to the refectory after all, when there were no women, but sometimes there was no dinner anymore - there was only bread, but he had enough bread.
Once I came to the refectory after all. I have lunch, and then Fr. Vasiliy. “Father,” I say, “should I leave?” - “Well, why?” It was at the Transfiguration, and a large fruit dish was brought to the refectory. But by our arrival there were only two peaches left - one beautiful large, and small, spoiled. I reached for the little peach, and oh. Basil laid in front of me big. “Father, I won’t take it. It is for you". And he: “I bless you to eat for obedience.”
In the courtyard, we saw the priest only in the temple. The rest of the time he sat in his cell, as if in a lock, and he did not go anywhere except the temple. He was a MONK, and it was felt. ”
Hegumen Feofilakt, rector of the Optinsky Compound in Moscow, recalls: “Father Basil confessed daily. Each of his confessions was creative, and he burned his thoughts at the level of excuses. ”
From the memoirs of the Gaamordin nun Susanna: “There was the Assumption Post in 1991, when Fr. Basil served in Chamordino. I then just entered the monastery, worked at obedience in the refectory and was worried that the priest had not come to dinner. It was raining, and at about three in the window I saw how about. Vasily walks in the rain at a calm pace, covering the red gossip on his chest with his mantle — he went to Kamenka to receive the sick man. At the refectory, the father refused dinner and asked for sour berries. He ate some berries, but did not come to dinner. The next day, he again ate only a handful of berries and did not eat dinner. Only on the third day did he eat some rye bread with berries. I remember I was very surprised at such abstinence. Fasting is scarce, and he doesn’t eat that either.
Then I had great jealousy for God. Like all the new ones, I wanted to get better as soon as possible and achieve something higher. And suddenly in a sermon before Fr. Vasily said that we should not deceive ourselves and hope that one day we will be corrected and become righteous: “We must always remember that we are incorrigible and come to terms with the fact that we are the worst.” I was all eager to improve, but here - “incorrigible”. And I did not agree with this thought about. Vasily, until she understood: he spoke of humility as the basis of everything. And God forbid us to feel righteous - this is Pharisee.
After the death of Fr. Vasily, I re-read his sermon many times in the newspaper Lampada. And I could not understand one place in it: “To look and see the Lord, who is walking ahead of us and trampling with His perfect feet all those sorrows that the enemy has prepared for us. These sorrows are already trampled upon by Christ, they are already conquered by Him. " I just could not understand how it is - our sorrows are already trampled and defeated by the Lord? There was no one to ask. And suddenly I see in a dream living about. Basil, I ask him about the incomprehensible in the sermon, and he explains. Everything turned out to be simple. After all, the Lord conquered sin by his death, granted us victory over him and taught us how to resist it. "
***
I had a serious sin in my youth, with shame I remember it now. But being original, I actually hid this sin in confession, calling it an insignificant, evasive word, and it was a mortal sin. Years passed. I already sang on the choir, when I guessed in my soul how heavy this long-held unconfessed sin was pressing me. But in confession, I couldn’t say anything out of shame, or suddenly “forgot” him.
And then the Epiphany night of 1993 came. I wrote a written confession, deciding at all costs to repent today. And at the Vespers, I find out that my father will not profess today. I’m looking, and there are such crowds of participants in other priests that it’s already clear that I can’t get into confession.
The temple was crowded. The people pressed me from behind right to the analogue of Fr. Basil. But I was in such a dejected state that, hanging my head, I moved in the crowd, not noticing anything around. And suddenly about. Vasily turned in my direction and, “pulling” with a nod from the crowd, out of turn took to confession. But I can’t utter a word and only silently I hand the priest a record of confession. The note was doubled up, and what is written in it, about. Basil did not know. He looks at the note in my hand and says in amazement: “And is it for me?” - “To you, father”. And he again exclaims: “And is it to me?” - “To you. Read “. And he sang: “And is it me?” I didn’t know then that the priest was perspicacious, but I knew for sure - my condition was open to him
У записи 14 лайков,
1 репостов,
221 просмотров.
1 репостов,
221 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
