Продолжение Очерка про Коневец в 90е от Никиты Аврова (начало см. 23 ноября)
Абсолютное же большинство современных пилигримов, с разной степенью усердия отбыв номер на общих послушаниях и побросав где попало шанцевый инструмент, неотвратимо стекались после вечерней трапезы на берег озера, а там – гитара, женский смех и, конечно, огненная вода, непостижимым образом возникающая на острове в период навигации в любое время и в любом потребном количестве. А ведь кроме паломников, которые изначально все же были движимы искренним желанием потрудиться во славу Божию, на остров регулярно забредали трехпалубные теплоходы, битком набитые уже чистой воды туристами, заплатившими за тур немалые деньги (часть которых оседала в монастырской казне) и вовсе лишенными необходимости рядиться в тогу благочестия. Вряд ли я сильно ошибусь, если предположу, что все – все без исключения – насельники обители, с энтузиазмом встречавшие в конце мая первый катер с паломниками на борту, с точно таким восторженным ликованием провожали в октябре катер последний, ибо в каждом из нас к осени вызревала остервенелая тоска по оглушительной, почти первозданной тишине зимнего острова...
Короче, против этой вот паломнической вольницы и восстала та часть братии, что некогда узрела масонский заговор в одном присутствии на острове финских трудников. Восстала, конечно, не вдруг – ропот шелестел давно; но до поры даже самые радикально настроенные отцы и братья, памятуя о том, что смирение все же есть основа всех христианских (а паче того – монашеских) добродетелей, на открытое проявление недовольства не решались. Но случилось так, что на время описываемых событий на острове фактически воцарилось безвластие. Как раз отец наместник отбыл в паломнический тур на Святой Афон; номинальный же его заместитель и единственный оставшийся священник на острове, иеромонах Арсений, занимавший смутную должность монастырского эконома, был по натуре своей человеком мягким, всеми фибрами души избегавшим конфликтов и к тому же крайне болезненным. Из своей кельи он выбирался исключительно ради богослужений и благословения дневной трапезы, а весь досуг посвящал чтению святоотеческой литературы и трудов философов-киников, к которым питал необъяснимую слабость. И когда, в самом зачатке смуты, к нему на третейский суд явились делегаты от обеих сторон, он только вяло попенял “непримиримым” за самочиние, ввернул кстати цитату из “Добротолюбия”, посоветовал дождаться возвращения отца наместника и, посчитав, что сделал все от него зависящее, уткнулся в “Антологию кинизма”. Вожжи были отпущены. Нарыв созрел.
Абсолютное же большинство современных пилигримов, с разной степенью усердия отбыв номер на общих послушаниях и побросав где попало шанцевый инструмент, неотвратимо стекались после вечерней трапезы на берег озера, а там – гитара, женский смех и, конечно, огненная вода, непостижимым образом возникающая на острове в период навигации в любое время и в любом потребном количестве. А ведь кроме паломников, которые изначально все же были движимы искренним желанием потрудиться во славу Божию, на остров регулярно забредали трехпалубные теплоходы, битком набитые уже чистой воды туристами, заплатившими за тур немалые деньги (часть которых оседала в монастырской казне) и вовсе лишенными необходимости рядиться в тогу благочестия. Вряд ли я сильно ошибусь, если предположу, что все – все без исключения – насельники обители, с энтузиазмом встречавшие в конце мая первый катер с паломниками на борту, с точно таким восторженным ликованием провожали в октябре катер последний, ибо в каждом из нас к осени вызревала остервенелая тоска по оглушительной, почти первозданной тишине зимнего острова...
Короче, против этой вот паломнической вольницы и восстала та часть братии, что некогда узрела масонский заговор в одном присутствии на острове финских трудников. Восстала, конечно, не вдруг – ропот шелестел давно; но до поры даже самые радикально настроенные отцы и братья, памятуя о том, что смирение все же есть основа всех христианских (а паче того – монашеских) добродетелей, на открытое проявление недовольства не решались. Но случилось так, что на время описываемых событий на острове фактически воцарилось безвластие. Как раз отец наместник отбыл в паломнический тур на Святой Афон; номинальный же его заместитель и единственный оставшийся священник на острове, иеромонах Арсений, занимавший смутную должность монастырского эконома, был по натуре своей человеком мягким, всеми фибрами души избегавшим конфликтов и к тому же крайне болезненным. Из своей кельи он выбирался исключительно ради богослужений и благословения дневной трапезы, а весь досуг посвящал чтению святоотеческой литературы и трудов философов-киников, к которым питал необъяснимую слабость. И когда, в самом зачатке смуты, к нему на третейский суд явились делегаты от обеих сторон, он только вяло попенял “непримиримым” за самочиние, ввернул кстати цитату из “Добротолюбия”, посоветовал дождаться возвращения отца наместника и, посчитав, что сделал все от него зависящее, уткнулся в “Антологию кинизма”. Вожжи были отпущены. Нарыв созрел.
Continuation of the Essay about Konevets in the 90s from Nikita Avrov (beginning see November 23)
The vast majority of modern pilgrims, with varying degrees of zeal, having left the room at general obedience and thrown wherever the trenched instrument got, inevitably flocked after an evening meal to the lake shore, and there - a guitar, female laughter and, of course, fiery water that unfolds inexplicably on the island during the navigation period at any time and in any quantity required. But besides the pilgrims, who were originally driven by a sincere desire to work for the glory of God, three-deck motor ships regularly crowded into the island, already crowded with clean water by tourists who paid a lot of money for the tour (some of which settled in the monastery treasury) and were completely deprived of the need to dress in toga of piety. It is unlikely that I would be very mistaken if I assume that all — without exception — the inhabitants of the monastery, who enthusiastically greeted the first boat with pilgrims on board at the end of May, saw the last boat with exactly such enthusiastic glee, because in each of us it will be fall the frenzied longing for the deafening, almost pristine silence of the winter island was brewing ...
In short, that part of the brethren that once saw the Masonic conspiracy in the presence of Finnish workers on the island against this pilgrimage freedoms. Of course, she did not suddenly rise up — a murmur rustled for a long time; but for the time being even the most radically-minded fathers and brothers, mindful that humility is still the basis of all Christian (and even more so monastic) virtues, did not dare to openly display discontent. But it so happened that at the time of the events described on the island, anarchy actually reigned. Just the father governor left for a pilgrimage tour to Mount Athos; his nominal deputy and the only remaining priest on the island, hieromonk Arseny, who held the vague position of a monastery housekeeper, was by his nature a gentle man who avoided conflict with all the fibers of his soul and was also extremely painful. From his cell he was chosen solely for worship and the blessing of a day meal, and devoted all his leisure time to reading the patristic literature and the works of philosopher-cynics, to whom he had an inexplicable weakness. And when, at the very beginning of the turmoil, delegates from both sides appeared at the arbitration court, he only languidly chided the “implacable” for self-sufficiency, turned up a quote from the “Kindness”, advised me to wait for the return of the governor’s father and, considering that he had done everything from his best, buried himself in the "Anthology of Kinism." The reins were released. The abscess has matured.
The vast majority of modern pilgrims, with varying degrees of zeal, having left the room at general obedience and thrown wherever the trenched instrument got, inevitably flocked after an evening meal to the lake shore, and there - a guitar, female laughter and, of course, fiery water that unfolds inexplicably on the island during the navigation period at any time and in any quantity required. But besides the pilgrims, who were originally driven by a sincere desire to work for the glory of God, three-deck motor ships regularly crowded into the island, already crowded with clean water by tourists who paid a lot of money for the tour (some of which settled in the monastery treasury) and were completely deprived of the need to dress in toga of piety. It is unlikely that I would be very mistaken if I assume that all — without exception — the inhabitants of the monastery, who enthusiastically greeted the first boat with pilgrims on board at the end of May, saw the last boat with exactly such enthusiastic glee, because in each of us it will be fall the frenzied longing for the deafening, almost pristine silence of the winter island was brewing ...
In short, that part of the brethren that once saw the Masonic conspiracy in the presence of Finnish workers on the island against this pilgrimage freedoms. Of course, she did not suddenly rise up — a murmur rustled for a long time; but for the time being even the most radically-minded fathers and brothers, mindful that humility is still the basis of all Christian (and even more so monastic) virtues, did not dare to openly display discontent. But it so happened that at the time of the events described on the island, anarchy actually reigned. Just the father governor left for a pilgrimage tour to Mount Athos; his nominal deputy and the only remaining priest on the island, hieromonk Arseny, who held the vague position of a monastery housekeeper, was by his nature a gentle man who avoided conflict with all the fibers of his soul and was also extremely painful. From his cell he was chosen solely for worship and the blessing of a day meal, and devoted all his leisure time to reading the patristic literature and the works of philosopher-cynics, to whom he had an inexplicable weakness. And when, at the very beginning of the turmoil, delegates from both sides appeared at the arbitration court, he only languidly chided the “implacable” for self-sufficiency, turned up a quote from the “Kindness”, advised me to wait for the return of the governor’s father and, considering that he had done everything from his best, buried himself in the "Anthology of Kinism." The reins were released. The abscess has matured.
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Анчи Дубко
