Часть 3. Хроника Смутного времени. Никита Авров
Братия поделилась примерно поровну – на поборников свободного передвижения трудников и паломников по острову в неурочное время и убежденных противников оных свобод. Собственно, позиция либерально настроенной братии была крайне пассивна и ограничивалась отказом принимать участие в патрулировании прилегающей непосредственно к монастырскому каре территории. Что же до меня, то я при всем желании просто физически не был в состоянии принять чью-либо сторону, ибо той весной был назначен нести послушание на монастырском скотном дворе. Под начало мне были отданы две огромные свиньи с хряком, четыре коровы, бык по прозвищу Боинг, четыре десятка кур и старый конь Буян, которому тем летом сравнялось четырнадцать лет. Принял я послушание без особого энтузиазма, так как смутные мои познания из области животноводства, почерпнутые в школе, прочно ассоциировались со словом “каторга”. Однако за три месяца втянулся, выучился ловко доить коров, сепарировать молоко, варить творог, держать в страхе хулиганистого Боинга, которому время от времени приходила вдруг охота напустить страху на паломников, и загонять обманом на ночлег куриц с петухом. Единственное, чего мне так и не удалось сделать, - это подчинить себе Буяна, который всеми своими лошадиными фибрами оправдывал данную ему некогда в совхозе (и уж, наверно, не просто так данную!) кличку. Хотя больше ему подошло бы, по моему глубокому убеждению, имя Макиавелли или, в крайнем случае, Тартюфа. Свет не видел такого лентяя и симулянта. Запряженный в телегу, нагруженную двумя десятками кирпичей, он буквально изнемогал, у него подкашивались ноги, он оскальзывался копытами на абсолютно сухой дороге от озера к монастырю; при этом глаза его источали такую неподдельную скорбь, такой укор всему (в моем лице) человечеству, что всякому не знавшему о его прохиндейской сущности хотелось впрячься в телегу самому, чтобы только облегчить страдания несчастного пожилого животного. Скажу больше: коровы наши паслись всегда сами по себе, сами же и возвращались вечером, и здесь важно было встретить их и не позволить тягать сено из огромного сенного сарая, стоявшего как раз на обочине дороги из леса. Уж не знаю, чем так привлекала коров сухая трава, но к сеннику их тянуло как магнитом. И вот однажды в полдень, проходя мимо каре, я заметил Буяна, который торчал, вроде бы без всякого дела, возле скотного двора. Заметив меня, он встрепенулся, засуетился и вдруг во все горло заржал. Учуя каверзу, я подошел ближе и увидел как от сенника, подкидывая зады, ломятся в лес наши коровы! Буян натурально стоял на атасе! Потрясенный, я подошел ближе. Так вот: я готов поклясться, что он в этот момент ухмылялся! А кончил Буян печально: однажды весной сгинул, а через год полуистлевшие его останки были найдены в старице под Святой горой. По всей видимости, он, шляясь по лугу, туда ввалился, а выбраться не хватило сил. Сейчас, вспоминая годы, проведенные в монастыре, я часто думаю, что из всех послушаний, что довелось мне нести, это послушание было по-настоящему святым.
Так вот о патрулях. Посменные патрули отлавливали в ночном лесу гуляющие парочки, строго им пеняли и требовали вернуться в расположение гостиницы. Пытавшихся протестовать утром отправляли моторной лодкой на материк, и это было, конечно, той чертой, за которой любая инициатива фатально попадала в разряд не просто наказуемых (а в монастыре наказуема всякая инициатива), но даже преступных – отчисление или принятие в обитель кого бы то ни было являлось исключительно прерогативой отца наместника. Бдели патрули и днем не позволяя труждающимся запредельно заголяться, а также купаться в зоне видимости от пирса, то есть именно там, где песок был особенно мягок и бел, словно нарочно завезенный с пляжей средиземноморской Ривьеры, где, впрочем, автор сего никогда не бывал.
Братия поделилась примерно поровну – на поборников свободного передвижения трудников и паломников по острову в неурочное время и убежденных противников оных свобод. Собственно, позиция либерально настроенной братии была крайне пассивна и ограничивалась отказом принимать участие в патрулировании прилегающей непосредственно к монастырскому каре территории. Что же до меня, то я при всем желании просто физически не был в состоянии принять чью-либо сторону, ибо той весной был назначен нести послушание на монастырском скотном дворе. Под начало мне были отданы две огромные свиньи с хряком, четыре коровы, бык по прозвищу Боинг, четыре десятка кур и старый конь Буян, которому тем летом сравнялось четырнадцать лет. Принял я послушание без особого энтузиазма, так как смутные мои познания из области животноводства, почерпнутые в школе, прочно ассоциировались со словом “каторга”. Однако за три месяца втянулся, выучился ловко доить коров, сепарировать молоко, варить творог, держать в страхе хулиганистого Боинга, которому время от времени приходила вдруг охота напустить страху на паломников, и загонять обманом на ночлег куриц с петухом. Единственное, чего мне так и не удалось сделать, - это подчинить себе Буяна, который всеми своими лошадиными фибрами оправдывал данную ему некогда в совхозе (и уж, наверно, не просто так данную!) кличку. Хотя больше ему подошло бы, по моему глубокому убеждению, имя Макиавелли или, в крайнем случае, Тартюфа. Свет не видел такого лентяя и симулянта. Запряженный в телегу, нагруженную двумя десятками кирпичей, он буквально изнемогал, у него подкашивались ноги, он оскальзывался копытами на абсолютно сухой дороге от озера к монастырю; при этом глаза его источали такую неподдельную скорбь, такой укор всему (в моем лице) человечеству, что всякому не знавшему о его прохиндейской сущности хотелось впрячься в телегу самому, чтобы только облегчить страдания несчастного пожилого животного. Скажу больше: коровы наши паслись всегда сами по себе, сами же и возвращались вечером, и здесь важно было встретить их и не позволить тягать сено из огромного сенного сарая, стоявшего как раз на обочине дороги из леса. Уж не знаю, чем так привлекала коров сухая трава, но к сеннику их тянуло как магнитом. И вот однажды в полдень, проходя мимо каре, я заметил Буяна, который торчал, вроде бы без всякого дела, возле скотного двора. Заметив меня, он встрепенулся, засуетился и вдруг во все горло заржал. Учуя каверзу, я подошел ближе и увидел как от сенника, подкидывая зады, ломятся в лес наши коровы! Буян натурально стоял на атасе! Потрясенный, я подошел ближе. Так вот: я готов поклясться, что он в этот момент ухмылялся! А кончил Буян печально: однажды весной сгинул, а через год полуистлевшие его останки были найдены в старице под Святой горой. По всей видимости, он, шляясь по лугу, туда ввалился, а выбраться не хватило сил. Сейчас, вспоминая годы, проведенные в монастыре, я часто думаю, что из всех послушаний, что довелось мне нести, это послушание было по-настоящему святым.
Так вот о патрулях. Посменные патрули отлавливали в ночном лесу гуляющие парочки, строго им пеняли и требовали вернуться в расположение гостиницы. Пытавшихся протестовать утром отправляли моторной лодкой на материк, и это было, конечно, той чертой, за которой любая инициатива фатально попадала в разряд не просто наказуемых (а в монастыре наказуема всякая инициатива), но даже преступных – отчисление или принятие в обитель кого бы то ни было являлось исключительно прерогативой отца наместника. Бдели патрули и днем не позволяя труждающимся запредельно заголяться, а также купаться в зоне видимости от пирса, то есть именно там, где песок был особенно мягок и бел, словно нарочно завезенный с пляжей средиземноморской Ривьеры, где, впрочем, автор сего никогда не бывал.
Part 3. Chronicle of the Time of Troubles. Nikita Avrov
The fraternity was divided approximately equally - on champions of free movement of workers and pilgrims around the island at inopportune times and staunch opponents of these freedoms. Actually, the position of the liberal-minded fraternity was extremely passive and was limited by the refusal to take part in patrolling the territory adjacent directly to the monastery square. As for me, with all the desire, I was just physically not able to take sides, for that spring I was appointed to obey in the monastery barnyard. In the beginning, I was given two huge pigs with a boar, four cows, a bull nicknamed Boeing, four dozen chickens and an old horse Buyan, who was fourteen years old that summer. I accepted obedience without much enthusiasm, since my vague knowledge of the field of animal husbandry, gleaned from school, was strongly associated with the word "penal servitude." However, for three months he got involved, learned to deftly milk cows, separate milk, boil cottage cheese, keep in fear the hooligan Boeing, who from time to time would suddenly want to put fear on the pilgrims, and drive the chickens with the rooster to lie for the night. The only thing I could not do was subjugate Buyan, who with all his horse fibers justified the nickname given to him at the state farm (and, probably, not just like that!) Although it would be more suitable for him, in my deep conviction, the name Machiavelli or, in extreme cases, Tartuffe. The world did not see such a lazy person and a simulator. Drawn into a cart loaded with two dozens of bricks, he was literally exhausted, his legs gave way, he slipped his hooves on a completely dry road from the lake to the monastery; at the same time, his eyes exuded such genuine sorrow, such a reproach to all (in my face) humanity that everyone who did not know about his pro-Indian essence wanted to harness himself into the cart to only alleviate the suffering of the unfortunate elderly animal. I will say more: our cows always grazed on their own, they themselves returned in the evening, and here it was important to meet them and not allow them to pull hay from a huge hay shed, which stood just on the side of the road from the forest. I don’t know how dry grass attracted cows, but they were drawn to the sennik like a magnet. And then one day at noon, passing by the square, I noticed Buyan, who was sticking out, seemingly without any work, near the farmyard. Noticing me, he jumped up, fussed, and suddenly he burst into laughter. Teaching tricks, I came closer and saw how from the sennik, throwing backsides, our cows are breaking into the forest! Buyan naturally stood on the atas! Shocked, I walked closer. So: I am ready to swear that he was grinning at that moment! But Buyan finished sadly: one day he disappeared in the spring, and a year later his half-decayed remains were found in the old man under the Holy Mountain. Apparently, he, wandering around the meadow, burst into it, and there was not enough strength to get out. Now, recalling the years spent in the monastery, I often think that out of all the obediences that I have had to bear, this obedience was truly holy.
So about the patrols. Shift patrols caught walking couple in the night forest, they were severely blamed and demanded to return to the hotel. Those who tried to protest in the morning were sent by motor boat to the mainland, and this, of course, was the trait behind which any initiative fatally fell into the category of not only the punishable (and in the monastery every initiative is punishable), but even criminal - the expulsion or acceptance of someone nor was it solely the prerogative of the governor's father. I waited for patrols even during the day, not allowing the working people to sunbathe beyond the limits, as well as swimming in the visibility zone from the pier, that is, where the sand was especially soft and white, as if deliberately brought from the beaches of the Mediterranean Riviera, where, however, this author never visited.
The fraternity was divided approximately equally - on champions of free movement of workers and pilgrims around the island at inopportune times and staunch opponents of these freedoms. Actually, the position of the liberal-minded fraternity was extremely passive and was limited by the refusal to take part in patrolling the territory adjacent directly to the monastery square. As for me, with all the desire, I was just physically not able to take sides, for that spring I was appointed to obey in the monastery barnyard. In the beginning, I was given two huge pigs with a boar, four cows, a bull nicknamed Boeing, four dozen chickens and an old horse Buyan, who was fourteen years old that summer. I accepted obedience without much enthusiasm, since my vague knowledge of the field of animal husbandry, gleaned from school, was strongly associated with the word "penal servitude." However, for three months he got involved, learned to deftly milk cows, separate milk, boil cottage cheese, keep in fear the hooligan Boeing, who from time to time would suddenly want to put fear on the pilgrims, and drive the chickens with the rooster to lie for the night. The only thing I could not do was subjugate Buyan, who with all his horse fibers justified the nickname given to him at the state farm (and, probably, not just like that!) Although it would be more suitable for him, in my deep conviction, the name Machiavelli or, in extreme cases, Tartuffe. The world did not see such a lazy person and a simulator. Drawn into a cart loaded with two dozens of bricks, he was literally exhausted, his legs gave way, he slipped his hooves on a completely dry road from the lake to the monastery; at the same time, his eyes exuded such genuine sorrow, such a reproach to all (in my face) humanity that everyone who did not know about his pro-Indian essence wanted to harness himself into the cart to only alleviate the suffering of the unfortunate elderly animal. I will say more: our cows always grazed on their own, they themselves returned in the evening, and here it was important to meet them and not allow them to pull hay from a huge hay shed, which stood just on the side of the road from the forest. I don’t know how dry grass attracted cows, but they were drawn to the sennik like a magnet. And then one day at noon, passing by the square, I noticed Buyan, who was sticking out, seemingly without any work, near the farmyard. Noticing me, he jumped up, fussed, and suddenly he burst into laughter. Teaching tricks, I came closer and saw how from the sennik, throwing backsides, our cows are breaking into the forest! Buyan naturally stood on the atas! Shocked, I walked closer. So: I am ready to swear that he was grinning at that moment! But Buyan finished sadly: one day he disappeared in the spring, and a year later his half-decayed remains were found in the old man under the Holy Mountain. Apparently, he, wandering around the meadow, burst into it, and there was not enough strength to get out. Now, recalling the years spent in the monastery, I often think that out of all the obediences that I have had to bear, this obedience was truly holy.
So about the patrols. Shift patrols caught walking couple in the night forest, they were severely blamed and demanded to return to the hotel. Those who tried to protest in the morning were sent by motor boat to the mainland, and this, of course, was the trait behind which any initiative fatally fell into the category of not only the punishable (and in the monastery every initiative is punishable), but even criminal - the expulsion or acceptance of someone nor was it solely the prerogative of the governor's father. I waited for patrols even during the day, not allowing the working people to sunbathe beyond the limits, as well as swimming in the visibility zone from the pier, that is, where the sand was especially soft and white, as if deliberately brought from the beaches of the Mediterranean Riviera, where, however, this author never visited.
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Анчи Дубко
