ИЕРОНИМ БОСХ
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом».
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!»
Во избежанье Страшного суда.
(Павел Антокольский)
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом».
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!»
Во избежанье Страшного суда.
(Павел Антокольский)
JEROME BOSCH
I will bequeath to the great-grandchildren notes
Where it will be expressed without fear
The whole truth about Jerome Bosch.
This artist in ancient years
Not in poverty, was cheerful, complacent
Although he knew that he could be hanged
In the square, in front of any of the towers,
As a sign of the approach of the Last Judgment.
One day, Bosch brought me to a tavern.
The thick candle in it was barely flickering.
Throaty walked executioners in her,
Shameless boasting craft.
Bosch winked at me: “We came, they say,
Do not hit the glass, do not squeeze the maid
And on a primed board on a plane
Settle everyone in salting or scrap. ”
He sat in the corner, squinted and began:
He flattened his nose, his ears increased,
He treated everyone and twisted
Their baseness is forever marked.
And the feast in the tavern was in full swing.
Bastards, laughing and joking,
They did not know what promised them shame and grief
This painting of the Last Judgment.
I didn’t guess the devil flock,
What an honest, fun art
Punishes theft, executes murder.
So this business was begun.
We left the tavern early in the morning.
Over the city, embittered and cunning
There were only clouds driven by the wind
And bent slowly into nothing.
Traders, monks, judges woke up.
The neighbors were scumbling on the street.
And the devils are front and back
Behaved among them as Lord.
So, brazenly revealing and not hiding,
Evil crawled out to replace people
And heralded their bitter fate
Promised the proximity of the Last Judgment.
The artist knew that the Last Judgment would write
Before the general destruction will not be taken aback,
He felt that time was overrun
All cemeteries and ashes are all.
He peered at the coven unparalleled
In black markets vulgarity worldwide.
Over the Rhine, and over the Thames, and over the Marne
He saw death in all its glory.
I noticed on Christmas Eve and Easter,
Like the paintings of Jerome Bosch
People were crowding, coming close
And in fear, scattered wherever,
Ran over again, looking for a resemblance to their neighbor,
They shouted: “Away! Shamelessness! Sacrilege!"
To avoid the Last Judgment.
(Pavel Antokolsky)
I will bequeath to the great-grandchildren notes
Where it will be expressed without fear
The whole truth about Jerome Bosch.
This artist in ancient years
Not in poverty, was cheerful, complacent
Although he knew that he could be hanged
In the square, in front of any of the towers,
As a sign of the approach of the Last Judgment.
One day, Bosch brought me to a tavern.
The thick candle in it was barely flickering.
Throaty walked executioners in her,
Shameless boasting craft.
Bosch winked at me: “We came, they say,
Do not hit the glass, do not squeeze the maid
And on a primed board on a plane
Settle everyone in salting or scrap. ”
He sat in the corner, squinted and began:
He flattened his nose, his ears increased,
He treated everyone and twisted
Their baseness is forever marked.
And the feast in the tavern was in full swing.
Bastards, laughing and joking,
They did not know what promised them shame and grief
This painting of the Last Judgment.
I didn’t guess the devil flock,
What an honest, fun art
Punishes theft, executes murder.
So this business was begun.
We left the tavern early in the morning.
Over the city, embittered and cunning
There were only clouds driven by the wind
And bent slowly into nothing.
Traders, monks, judges woke up.
The neighbors were scumbling on the street.
And the devils are front and back
Behaved among them as Lord.
So, brazenly revealing and not hiding,
Evil crawled out to replace people
And heralded their bitter fate
Promised the proximity of the Last Judgment.
The artist knew that the Last Judgment would write
Before the general destruction will not be taken aback,
He felt that time was overrun
All cemeteries and ashes are all.
He peered at the coven unparalleled
In black markets vulgarity worldwide.
Over the Rhine, and over the Thames, and over the Marne
He saw death in all its glory.
I noticed on Christmas Eve and Easter,
Like the paintings of Jerome Bosch
People were crowding, coming close
And in fear, scattered wherever,
Ran over again, looking for a resemblance to their neighbor,
They shouted: “Away! Shamelessness! Sacrilege!"
To avoid the Last Judgment.
(Pavel Antokolsky)
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Максим Беляев
