Зеленые, как трава, и белый, как Север и Юг
Борхес-шморхес, хер на палке. ХЕрня этот ваш Борхес, это я вам говорю, серый, как каменный пепел мастодонт с перепелами на кашице кладбищенской земли, чуть только застучит по листве крупно дождь и развезет нашу русскую глинистую почву затянувшимся осенним туманом, сыростью и слякотью октября… В то время, как в далекой, да-ле-чай-шей солнечной, как млечное зарево, и кустистой, как стадо баранов, Аргентине расцветают курносые желтые цветы и трава пылает, рвется из-под трамвая, который в Америке, правда, Северной, раздавил насмерть, о боженьки, упокойте его душу с миром, несчастного не Фрица Шуберта, не Франца Ланга, не Ференца-Переса-Рибейра-и-Кумпарсита, а того, кто так сладостно и нежно, судя по сохранившимся записям, играл, выводил каждую ноту струящимся и острым смычком по перерезавшим его насмерть острым же струнам, шуршащий получался звук, ну это качество несовершенной звукозаписывающей аппаратуры, - да, композитора звали, конечно, - ах ты черт, вот ведь как вылетит из головы кукушкой едва ли поймаешь. Все, выдохся; набираем следующий воздух, ноздря Ай-Тона вдыхает воздух, чтобы выделить из себя дыхание холода. Ах, дорога сыра, - подхватываю я побочный мотив из предыдущего предложения поиграть в салочки или слалом только чтоб там все себе не сломать не переломать ай типун тебе на язык, дяденька Иван Петрович, уж как я тебя люблю, но дурак ты эдакой произносить такое. Уж лучше бы сидел себе, представляя тихонько. Да, но вы видели, как сказочно он пишет? Это ведь бесподобно, просто шедеврально, восхитительно очуметь не встать! Да уж покойникам-то уже точно из гроба не подняться, если вы об этом, Ирина Николаевна. Да полно-те вам, Иван Петрович, придираться, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и горлышко от бутылки чернеет, которым зарезали в пьяной драке матроса, раскрошив прекрасную розочку об ебло его скверное, ух, до чего ж скверное, прямо-таки прескверное, я вам так доложу, Елизавета Петровна. – Зато вот как надо розы перекрашивать, ведь вы не находите? А то скрипите себе, как старая бухта в качку под каравеллой из стороны в сторону мотает и света белого не видите, только надеетесь на какую-то далекую Чайку, что парит в темном ореоле тучи и будто бы, ну тут я в это не верю, вывезет вас в свет. – Вы оскорбляете меня своим неверием, Аркадия Николаевна! – Позволь, не перебивай меня, Андрюша, послушай. Я имею сообщить тебе что-то серьезное и, кажется, неотложное. Будь что будет, - и каравелла моя поплелась в путь, как корова вплавь, с намокшими и тяжелыми парусами, как веки красавицы после ночи беспробудного и бесперебойного изрядно отработала красавица пьянства так держать а вот наша свой парень красавица оказалось! Как расстроенное пианино, у которого нажимаешь одну клавишу, а играет несколько, и слух, если он изощрен, болен острым своим умом, играет в высшую математику на шизофренией траченном инструменте, пытается выстроить музыку, мелодию среди какофонии мне пожалуйста какао его сносит как ветер в шторм бабушка рассказывала в Магадане специальные перила чтобы не сносило ветром прямо туда, в серую, в черную мглистую пропасть об скалы и замерзнуть насмерть унесет зимой вода холодна. Или проиграют тебя в карты уголовники… Не устоять ему, хоть пытается он идти по зеленой траве, но не устоять, парит, парит в отделившем его от поверхности воздухе прежде чем сигануть как сиг в глубокие воды великого моря. Трава цельная и сочится. «По-моему, ты сошел с ума» - сказала я ему, он отвел глаза, покраснел и замкнулся. В этой песне три темы: ретроактивность, коагулянт и получение удовольствия через заднюю дверь, позволю себе это сказать максимально корректно, не вызывая яркого румянца на щеках наших пугливых, как горный хрусталь, незамутненных, как ясный сокол, милых дам. Ладно, по этим пездам я еще в другом месте проедусь, а вы лучше скажите мне, что думаешь. О чем? Ты это щас ваще о чем говоришь ты че базар попутал? Вали отседова бабочку сложи и убирайся схлопочешь? Нет, конечно, так у меня не получится. Кто-нибудь обязательно скажет: недостаточно жизненного опыта; с другой стороны, каждый всегда что-нибудь да говорит. Заткнуть бы их поганые глотки! Да уж лень, хай их говорят.
Травай-муравай. Travail. Давай-давай! Работай. Работай, как бабочка, о Трамвай! Работы Бабочка. Робот и бабочка. Веработай верабанан нэварех ваще не в орех а в глаз не в бровь а в Магадан понимаешь! – тут глаза его разгорелись пуще прежнего, налились каким-то дьявольским огнем. И в мгновение ока я вдруг все понял. Как мог я быть так слеп! Я был предан и порван и теперь нахожусь в окружении врагами, пахнет блинами, вкусными блинами. В овраге волк, за оврагом вол, по долу подол, под подолом забор и вообще говоря пахнет копченой колбасой (или эта салями была просрочена, как говорит мама? Девяностые, все могло быть). Я только спустя годы – годы! – задумался, отчего это у бабушки под юбкой пахнет копченой колбасой. Вообще гигиена в советское время – а с другой стороны как воняли улицы Достоевского. И как мне нравится запах немытого члена – но это уже мои прибамбасы. Прибамбасим его сюда. Или сюда? Чуть левее. – А я говорю, правее Как бабочку на иголке, другое дело что тащим мы его за горло, распределяем по стене, втыкаем в горло (не задеть позвоночник!) штырь и пусть висит себе сохнет, расправив крылья, говорит сказку, не говоря налево, не ходя направо, а если не будет говорить, если покажет себя плохим мальчиком, то у меня есть звонкая плетка, и я его накажу. Да, мур-мур? Ах, мур-мур.
Трава зеленее, когда нас
где нас
где нас только нет?
минет
миньет сто льет и всьо пойдьот прахом я говорью вам госпожа служанка! Вы плохо делаешь миньет сто лет миньет сто лет я говорью служанка!
Зашел дождь. Кстати, раз уж зашел об этом дождь, необходимо упомянуть и радугу по траве сверкая прыгали мухоголовые сверчки которым откусывали головы на лету не успеешь повернуться свирлеп и дик был богомолий самка. А здесь значение идет впереди или вокруг хода слов?
Звонкая плетка, ты говоришь. А я вижу тут поле следующей игры и такие ходы: звонкая, разлетались, галкая, на лету птицы у него из-под стального клюва. Гадкая, как соколиный хвост – тут речь, если что, о погадках, а «гадкая» здесь – деепричастие). (Я совсем забыл упомянуть тогда в начале главы: Как закалялась хрусталь? С хрустом!). Звонкая плитка, по которой рассыпались осколки графина, упавшего бусами из ее нежных ручек барыни. Барыня с фарфоровыми ручками, одна отбита. Все, выхолащивается, уже устал мотор стлать сласть. Страсть улеглась и захрапела спать, засунув пасть, а в пропасть время летит вместе с ней, вместе со всем, что есть и чего нет, и когда понимаешь это, становится то ли легче, то ли непонятно, как это. Ну, такой масштаб предполагает некоторый непонятность. Зачем нам грамматический род, это буржуазная условность.
Борхес-шморхес, хер на палке. ХЕрня этот ваш Борхес, это я вам говорю, серый, как каменный пепел мастодонт с перепелами на кашице кладбищенской земли, чуть только застучит по листве крупно дождь и развезет нашу русскую глинистую почву затянувшимся осенним туманом, сыростью и слякотью октября… В то время, как в далекой, да-ле-чай-шей солнечной, как млечное зарево, и кустистой, как стадо баранов, Аргентине расцветают курносые желтые цветы и трава пылает, рвется из-под трамвая, который в Америке, правда, Северной, раздавил насмерть, о боженьки, упокойте его душу с миром, несчастного не Фрица Шуберта, не Франца Ланга, не Ференца-Переса-Рибейра-и-Кумпарсита, а того, кто так сладостно и нежно, судя по сохранившимся записям, играл, выводил каждую ноту струящимся и острым смычком по перерезавшим его насмерть острым же струнам, шуршащий получался звук, ну это качество несовершенной звукозаписывающей аппаратуры, - да, композитора звали, конечно, - ах ты черт, вот ведь как вылетит из головы кукушкой едва ли поймаешь. Все, выдохся; набираем следующий воздух, ноздря Ай-Тона вдыхает воздух, чтобы выделить из себя дыхание холода. Ах, дорога сыра, - подхватываю я побочный мотив из предыдущего предложения поиграть в салочки или слалом только чтоб там все себе не сломать не переломать ай типун тебе на язык, дяденька Иван Петрович, уж как я тебя люблю, но дурак ты эдакой произносить такое. Уж лучше бы сидел себе, представляя тихонько. Да, но вы видели, как сказочно он пишет? Это ведь бесподобно, просто шедеврально, восхитительно очуметь не встать! Да уж покойникам-то уже точно из гроба не подняться, если вы об этом, Ирина Николаевна. Да полно-те вам, Иван Петрович, придираться, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и горлышко от бутылки чернеет, которым зарезали в пьяной драке матроса, раскрошив прекрасную розочку об ебло его скверное, ух, до чего ж скверное, прямо-таки прескверное, я вам так доложу, Елизавета Петровна. – Зато вот как надо розы перекрашивать, ведь вы не находите? А то скрипите себе, как старая бухта в качку под каравеллой из стороны в сторону мотает и света белого не видите, только надеетесь на какую-то далекую Чайку, что парит в темном ореоле тучи и будто бы, ну тут я в это не верю, вывезет вас в свет. – Вы оскорбляете меня своим неверием, Аркадия Николаевна! – Позволь, не перебивай меня, Андрюша, послушай. Я имею сообщить тебе что-то серьезное и, кажется, неотложное. Будь что будет, - и каравелла моя поплелась в путь, как корова вплавь, с намокшими и тяжелыми парусами, как веки красавицы после ночи беспробудного и бесперебойного изрядно отработала красавица пьянства так держать а вот наша свой парень красавица оказалось! Как расстроенное пианино, у которого нажимаешь одну клавишу, а играет несколько, и слух, если он изощрен, болен острым своим умом, играет в высшую математику на шизофренией траченном инструменте, пытается выстроить музыку, мелодию среди какофонии мне пожалуйста какао его сносит как ветер в шторм бабушка рассказывала в Магадане специальные перила чтобы не сносило ветром прямо туда, в серую, в черную мглистую пропасть об скалы и замерзнуть насмерть унесет зимой вода холодна. Или проиграют тебя в карты уголовники… Не устоять ему, хоть пытается он идти по зеленой траве, но не устоять, парит, парит в отделившем его от поверхности воздухе прежде чем сигануть как сиг в глубокие воды великого моря. Трава цельная и сочится. «По-моему, ты сошел с ума» - сказала я ему, он отвел глаза, покраснел и замкнулся. В этой песне три темы: ретроактивность, коагулянт и получение удовольствия через заднюю дверь, позволю себе это сказать максимально корректно, не вызывая яркого румянца на щеках наших пугливых, как горный хрусталь, незамутненных, как ясный сокол, милых дам. Ладно, по этим пездам я еще в другом месте проедусь, а вы лучше скажите мне, что думаешь. О чем? Ты это щас ваще о чем говоришь ты че базар попутал? Вали отседова бабочку сложи и убирайся схлопочешь? Нет, конечно, так у меня не получится. Кто-нибудь обязательно скажет: недостаточно жизненного опыта; с другой стороны, каждый всегда что-нибудь да говорит. Заткнуть бы их поганые глотки! Да уж лень, хай их говорят.
Травай-муравай. Travail. Давай-давай! Работай. Работай, как бабочка, о Трамвай! Работы Бабочка. Робот и бабочка. Веработай верабанан нэварех ваще не в орех а в глаз не в бровь а в Магадан понимаешь! – тут глаза его разгорелись пуще прежнего, налились каким-то дьявольским огнем. И в мгновение ока я вдруг все понял. Как мог я быть так слеп! Я был предан и порван и теперь нахожусь в окружении врагами, пахнет блинами, вкусными блинами. В овраге волк, за оврагом вол, по долу подол, под подолом забор и вообще говоря пахнет копченой колбасой (или эта салями была просрочена, как говорит мама? Девяностые, все могло быть). Я только спустя годы – годы! – задумался, отчего это у бабушки под юбкой пахнет копченой колбасой. Вообще гигиена в советское время – а с другой стороны как воняли улицы Достоевского. И как мне нравится запах немытого члена – но это уже мои прибамбасы. Прибамбасим его сюда. Или сюда? Чуть левее. – А я говорю, правее Как бабочку на иголке, другое дело что тащим мы его за горло, распределяем по стене, втыкаем в горло (не задеть позвоночник!) штырь и пусть висит себе сохнет, расправив крылья, говорит сказку, не говоря налево, не ходя направо, а если не будет говорить, если покажет себя плохим мальчиком, то у меня есть звонкая плетка, и я его накажу. Да, мур-мур? Ах, мур-мур.
Трава зеленее, когда нас
где нас
где нас только нет?
минет
миньет сто льет и всьо пойдьот прахом я говорью вам госпожа служанка! Вы плохо делаешь миньет сто лет миньет сто лет я говорью служанка!
Зашел дождь. Кстати, раз уж зашел об этом дождь, необходимо упомянуть и радугу по траве сверкая прыгали мухоголовые сверчки которым откусывали головы на лету не успеешь повернуться свирлеп и дик был богомолий самка. А здесь значение идет впереди или вокруг хода слов?
Звонкая плетка, ты говоришь. А я вижу тут поле следующей игры и такие ходы: звонкая, разлетались, галкая, на лету птицы у него из-под стального клюва. Гадкая, как соколиный хвост – тут речь, если что, о погадках, а «гадкая» здесь – деепричастие). (Я совсем забыл упомянуть тогда в начале главы: Как закалялась хрусталь? С хрустом!). Звонкая плитка, по которой рассыпались осколки графина, упавшего бусами из ее нежных ручек барыни. Барыня с фарфоровыми ручками, одна отбита. Все, выхолащивается, уже устал мотор стлать сласть. Страсть улеглась и захрапела спать, засунув пасть, а в пропасть время летит вместе с ней, вместе со всем, что есть и чего нет, и когда понимаешь это, становится то ли легче, то ли непонятно, как это. Ну, такой масштаб предполагает некоторый непонятность. Зачем нам грамматический род, это буржуазная условность.
Green as grass and white as North and South
Borges-shmorhees, dick on a stick. HERNYA this is your Borges, I tell you this, gray as a stone ash mastodon with quail on a mush of cemetery land, just barely rains on the foliage and razvezet our Russian clay soil with prolonged autumn mist, dampness and slush of October ... While in distant, da le chai sun sunny, like a milky glow, and bushy, like a flock of sheep, Argentina blooms with snub-nosed yellow flowers and the grass burns, breaks out from under the tram, which in America, however, North, crushed to death, o god, rest his soul in peace Not Fritz Schubert, not Franz Lang, not Ferenc-Perez-Ribeira-Kumparsit, but someone who, so sweetly and tenderly, played by the records, played, played every note with a flowing and sharp bow on the sharp strings that cut him to death , the rustling sound was obtained, well, this is the quality of imperfect recording equipment, - yes, the composer was called, of course, - oh my gosh, you can hardly catch a cuckoo from your head. All exhausted; recruit the next air, I-Ton's nostril inhales the air in order to extract the breath of the cold. Oh, the road of cheese, - I pick up the side motive from the previous sentence to play salomas or slalom just so as not to break everything there and break your tongue, uncle Ivan Petrovich, as much as I love you, but you are such a fool to say that. It would be better to sit yourself, imagining quietly. Yes, but have you seen how fabulously he writes? This is incomparable, just a masterpiece, delightfully to get crazy not to get up! Yeah, the dead are not exactly coming out of the coffin, if you are talking about this, Irina Nikolaevna. Yes, you are full, Ivan Petrovich, to find fault, I feel nature, it excites in me a passion, an irresistible desire to write. So the moon night is ready, and my fluttering light and the bottle neck turn black, which they slaughtered in a drunken fight of a sailor, crumbled a beautiful rosette about the eblo of his bad, uh, how bad, just really nasty, I'll report to you so , Elizaveta Petrovna. - But here's how to repaint the roses, because you do not find? And then creak yourself, like an old bay into a pitching under a caravel from side to side, shakes and you don't see the light of white, only you hope for some distant Seagull that soars in a dark halo of cloud and as if, well, here I do not believe take you out to the light. “You insult me with your disbelief, Arkady Nikolaevna!” - Let, do not interrupt me, Andryusha, listen. I have something serious and seemingly urgent to tell you. Be that as it may, my caravel went on a journey like a cow with water, with wet and heavy sails, like the beautiful eyelids after a night of trouble-free and trouble-free, the pretty woman of drunkenness worked so well, but our boyfriend turned out to be beautiful! Like a frustrated piano, which you press one key, but plays a few, and the ear, if it is sophisticated, has a sharp mind, plays higher mathematics on schizophrenia, is trying to build music, the melody among the cacophony please cocoa it blows away like the wind in the storm grandmother told a special railing in Magadan so that it would not be blown away by the wind right there, into a gray, into a black hazy abyss about rocks and freeze to death it will be carried off in the winter the water is cold. Or criminals will lose you in the cards ... Do not resist him, even though he tries to walk on the green grass, but he does not stand, soars, soars in the air that separates him from the surface before siganut like whitefish in the deep waters of the great sea. The grass is whole and oozing. “I think you are crazy,” I told him, he averted his eyes, flushed and closed. In this song there are three themes: retroactivity, coagulant and getting pleasure through the back door, let me say this as correctly as possible, without causing a bright blush on our cheeky, like rhinestone, uncluttered, like a clear falcon, nice ladies. Okay, I’ll go on these trains in another place, and you better tell me what you think. About what? You're right now finally can what are you talking about che bazaar? Vali otsedova butterfly folded and get out shlopochesh? No, of course, so I will not succeed. Someone will say: not enough life experience; on the other hand, everyone always says something. Shut their filthy throats! Yeah laziness, hi they say.
Grass ants. Travail. Come on, come on! Work. Work like a butterfly, O Tram! Works Butterfly. Robot and butterfly. Verabanan verabanan NEVAREH finally can not walnut and eyebrows do not brow and in Magadan you understand! - here his eyes flashed more than ever, filled with some kind of devilish fire. And in the blink of an eye, I suddenly understood everything. How could I be so blind! I was betrayed and torn and now I am surrounded by enemies, it smells like pancakes, tasty pancakes. In a ravine, a wolf, an ox beyond a ravine, along a hem, under a hem, a fence and generally speaking it smells of smoked sausage (or was this salami expired, as my mother says? Nineties, everything could be). I only after years - years! - I wondered why this grandmother smells smoked under her skirt
Borges-shmorhees, dick on a stick. HERNYA this is your Borges, I tell you this, gray as a stone ash mastodon with quail on a mush of cemetery land, just barely rains on the foliage and razvezet our Russian clay soil with prolonged autumn mist, dampness and slush of October ... While in distant, da le chai sun sunny, like a milky glow, and bushy, like a flock of sheep, Argentina blooms with snub-nosed yellow flowers and the grass burns, breaks out from under the tram, which in America, however, North, crushed to death, o god, rest his soul in peace Not Fritz Schubert, not Franz Lang, not Ferenc-Perez-Ribeira-Kumparsit, but someone who, so sweetly and tenderly, played by the records, played, played every note with a flowing and sharp bow on the sharp strings that cut him to death , the rustling sound was obtained, well, this is the quality of imperfect recording equipment, - yes, the composer was called, of course, - oh my gosh, you can hardly catch a cuckoo from your head. All exhausted; recruit the next air, I-Ton's nostril inhales the air in order to extract the breath of the cold. Oh, the road of cheese, - I pick up the side motive from the previous sentence to play salomas or slalom just so as not to break everything there and break your tongue, uncle Ivan Petrovich, as much as I love you, but you are such a fool to say that. It would be better to sit yourself, imagining quietly. Yes, but have you seen how fabulously he writes? This is incomparable, just a masterpiece, delightfully to get crazy not to get up! Yeah, the dead are not exactly coming out of the coffin, if you are talking about this, Irina Nikolaevna. Yes, you are full, Ivan Petrovich, to find fault, I feel nature, it excites in me a passion, an irresistible desire to write. So the moon night is ready, and my fluttering light and the bottle neck turn black, which they slaughtered in a drunken fight of a sailor, crumbled a beautiful rosette about the eblo of his bad, uh, how bad, just really nasty, I'll report to you so , Elizaveta Petrovna. - But here's how to repaint the roses, because you do not find? And then creak yourself, like an old bay into a pitching under a caravel from side to side, shakes and you don't see the light of white, only you hope for some distant Seagull that soars in a dark halo of cloud and as if, well, here I do not believe take you out to the light. “You insult me with your disbelief, Arkady Nikolaevna!” - Let, do not interrupt me, Andryusha, listen. I have something serious and seemingly urgent to tell you. Be that as it may, my caravel went on a journey like a cow with water, with wet and heavy sails, like the beautiful eyelids after a night of trouble-free and trouble-free, the pretty woman of drunkenness worked so well, but our boyfriend turned out to be beautiful! Like a frustrated piano, which you press one key, but plays a few, and the ear, if it is sophisticated, has a sharp mind, plays higher mathematics on schizophrenia, is trying to build music, the melody among the cacophony please cocoa it blows away like the wind in the storm grandmother told a special railing in Magadan so that it would not be blown away by the wind right there, into a gray, into a black hazy abyss about rocks and freeze to death it will be carried off in the winter the water is cold. Or criminals will lose you in the cards ... Do not resist him, even though he tries to walk on the green grass, but he does not stand, soars, soars in the air that separates him from the surface before siganut like whitefish in the deep waters of the great sea. The grass is whole and oozing. “I think you are crazy,” I told him, he averted his eyes, flushed and closed. In this song there are three themes: retroactivity, coagulant and getting pleasure through the back door, let me say this as correctly as possible, without causing a bright blush on our cheeky, like rhinestone, uncluttered, like a clear falcon, nice ladies. Okay, I’ll go on these trains in another place, and you better tell me what you think. About what? You're right now finally can what are you talking about che bazaar? Vali otsedova butterfly folded and get out shlopochesh? No, of course, so I will not succeed. Someone will say: not enough life experience; on the other hand, everyone always says something. Shut their filthy throats! Yeah laziness, hi they say.
Grass ants. Travail. Come on, come on! Work. Work like a butterfly, O Tram! Works Butterfly. Robot and butterfly. Verabanan verabanan NEVAREH finally can not walnut and eyebrows do not brow and in Magadan you understand! - here his eyes flashed more than ever, filled with some kind of devilish fire. And in the blink of an eye, I suddenly understood everything. How could I be so blind! I was betrayed and torn and now I am surrounded by enemies, it smells like pancakes, tasty pancakes. In a ravine, a wolf, an ox beyond a ravine, along a hem, under a hem, a fence and generally speaking it smells of smoked sausage (or was this salami expired, as my mother says? Nineties, everything could be). I only after years - years! - I wondered why this grandmother smells smoked under her skirt
У записи 9 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Михаил Жаботинский
