Евгений Евтушенко.
Итальянские слезы.
Возле Братска, в посёлке Анзёба,
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба — мужик.
И глаза беззащитными были
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.
Он опять подливал, выпивая,
усмехался; «А, всё это блажь!»
И жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».
Говорил он, тяжёлый, поникший,
как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он:
«Но лопата, браток, не копала
в ограждённой от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь — роса на шоссе!
И однажды с корзинкою мимо
итальянка-девчушечка шла,
и, что люди — голодные, мигом,
будто русской была, поняла.
Вся чернявая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.
Ну а этим фашистам проклятым —
что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом
и вдобавок ещё — сапогом.
И упала, раскинувши руки,
и затылок — весь в кровь о шоссе,
и заплакала горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.
Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.
И овчарок, солдат мы — в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже — в автоматы.
Оказались они хороши.
И свобода нам хлынула в горло,
и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.
Были там и рабочие парни,
и крестьяне — все дрались на ять!
Был священник, по-ихнему «падре»
(так что бога я стал уважать).
Мы делили затяжки, и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто — нет.
Что оливы, браток, что берёзы —
это, в общем, почти всё равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно...»
«А потом?» —
«А потом при оружье
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.
Развевался и флаг партизанский,
и французский, и английский был,
и зебрастый американский...
Лишь про нашенский Рим позабыл.
Но один старичишка у храма
подошёл и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист... Он сбежал...
Эмигрант я, но родину помню.
Здесь он, рядом, тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, — алое поле, —
только лев затесался на нём».
И тогда, не смущаясь нимало,
финкарями спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватало —
мы не поняли даже сперва.
А чернявый грачонок — Мария,
(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии
да и шварк от юбчонки подол!
И чего-то она верещала,
улыбалась — хитрёхонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.
И взлетел — аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»
«А потом?»
Похмурел он, запнувшись,
дёрнул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках
и в морщинах — не детских совсем.
«А потом через Каспий мы плыли,
улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями — лишь до Баку.
Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.
Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —
так, что слёзы вставали у глаз.
Весь в прыщах лейтенант-необстрелок
в форме новенькой — так его мать! —
нам спокойно сказал: «Без истерик!» —
и добавил: «Оружие сдать!»
Мы на этот приказ наплевали,
мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не давали,
и без боя его не сдадим».
Но солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.
И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране,
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?
Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было не близко.
До свободы — совсем далеко.
Я, сдавая оружье и шмотки,
под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин, — сказали, — ты враг...»
И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём — серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»
«А потом?»
Усмехнулся он желчно,
после спирту ещё пропустил
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.
Вновь лицо он сдержал через силу
и не знал, его спрятать куда.
«А, не стоит... Что было — то было.
Только б не было так никогда.
Завтра рано вставать мне — работа.
Ну а будешь в Италии ты:
где-то в городе Монте-Ротонда
там живут партизаны-браты.
И Мария — вся в чёрных колечках,
а теперь уж в седых — столько лет...
Передай — если помнит, конечно, —
ей от рыжего Вани привет.
Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал — что прошло, то прошло.
Ты скажи им — им будет приятно:
«В общем, Ваня живёт хорошо...»
Ваня, всё же я в Монте-Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьянин, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.
Не застал я сеньоры Марии.
На минуту зашёл в её дом,
и взглянули твои голубые
С фотографии — рядом с Христом.
Меня спрашивали и крестьяне,
и священник, и дровосек:
«Как там Ванья? Как Ванья? Как Ванья? -
И вздыхали: — Какой человек!»
Партизаны стояли рядами —
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живёт хорошо».
Были мы ни пьяны, ни тверёзы —
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно.
Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: «А, всё это — блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия. Не плачь.
Итальянские слезы.
Возле Братска, в посёлке Анзёба,
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба — мужик.
И глаза беззащитными были
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.
Он опять подливал, выпивая,
усмехался; «А, всё это блажь!»
И жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».
Говорил он, тяжёлый, поникший,
как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он:
«Но лопата, браток, не копала
в ограждённой от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь — роса на шоссе!
И однажды с корзинкою мимо
итальянка-девчушечка шла,
и, что люди — голодные, мигом,
будто русской была, поняла.
Вся чернявая, словно грачонок,
протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.
Ну а этим фашистам проклятым —
что им дети, что люди кругом,
и солдат её вдарил прикладом
и вдобавок ещё — сапогом.
И упала, раскинувши руки,
и затылок — весь в кровь о шоссе,
и заплакала горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.
Сколько наша братва отстрадала,
оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.
И овчарок, солдат мы — в лопаты,
рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже — в автоматы.
Оказались они хороши.
И свобода нам хлынула в горло,
и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.
Были там и рабочие парни,
и крестьяне — все дрались на ять!
Был священник, по-ихнему «падре»
(так что бога я стал уважать).
Мы делили затяжки, и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто — нет.
Что оливы, браток, что берёзы —
это, в общем, почти всё равно.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно...»
«А потом?» —
«А потом при оружье
мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.
Развевался и флаг партизанский,
и французский, и английский был,
и зебрастый американский...
Лишь про нашенский Рим позабыл.
Но один старичишка у храма
подошёл и по-русски сказал:
«Я шофёр из посольства Сиама.
Наш посол был фашист... Он сбежал...
Эмигрант я, но родину помню.
Здесь он, рядом, тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, — алое поле, —
только лев затесался на нём».
И тогда, не смущаясь нимало,
финкарями спороли мы льва,
но чего-то ещё не хватало —
мы не поняли даже сперва.
А чернявый грачонок — Мария,
(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии
да и шварк от юбчонки подол!
И чего-то она верещала,
улыбалась — хитрёхонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.
И взлетел — аж глаза стали мокнуть
у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нём серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»
«А потом?»
Похмурел он, запнувшись,
дёрнул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках
и в морщинах — не детских совсем.
«А потом через Каспий мы плыли,
улыбались, и в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями — лишь до Баку.
Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.
Конвоиров безусые лица
с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —
так, что слёзы вставали у глаз.
Весь в прыщах лейтенант-необстрелок
в форме новенькой — так его мать! —
нам спокойно сказал: «Без истерик!» —
и добавил: «Оружие сдать!»
Мы на этот приказ наплевали,
мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не давали,
и без боя его не сдадим».
Но солдатики нас по-пастушьи
привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.
И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране,
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?
Опустили мы головы низко
и оружие сдали легко.
До Италии было не близко.
До свободы — совсем далеко.
Я, сдавая оружье и шмотки,
под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин, — сказали, — ты враг...»
И лежал на оружье безмолвном,
что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нём — серп и молот
из юбчонки девчушечки той...»
«А потом?»
Усмехнулся он желчно,
после спирту ещё пропустил
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.
Вновь лицо он сдержал через силу
и не знал, его спрятать куда.
«А, не стоит... Что было — то было.
Только б не было так никогда.
Завтра рано вставать мне — работа.
Ну а будешь в Италии ты:
где-то в городе Монте-Ротонда
там живут партизаны-браты.
И Мария — вся в чёрных колечках,
а теперь уж в седых — столько лет...
Передай — если помнит, конечно, —
ей от рыжего Вани привет.
Ну не надо про лагерь, понятно.
Как сказал — что прошло, то прошло.
Ты скажи им — им будет приятно:
«В общем, Ваня живёт хорошо...»
Ваня, всё же я в Монте-Ротонде
побывал, как просил меня ты.
Там крестьянин, шофёр и ремонтник
обнимали меня, как браты.
Не застал я сеньоры Марии.
На минуту зашёл в её дом,
и взглянули твои голубые
С фотографии — рядом с Христом.
Меня спрашивали и крестьяне,
и священник, и дровосек:
«Как там Ванья? Как Ванья? Как Ванья? -
И вздыхали: — Какой человек!»
Партизаны стояли рядами —
столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живёт хорошо».
Были мы ни пьяны, ни тверёзы —
просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слёзы
и любые — всё это одно.
Что ж ты плачешь, опять наливая,
что ж ты цедишь: «А, всё это — блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия. Не плачь.
Yevgeny Yevtushenko.
Italian tears.
Near Bratsk, in the village of Anzeb,
cried the red-headed hop storekeeper.
It's scary always to chill,
if a woman is not crying, man.
And eyes were defenseless
and screaming about their pain
blue, through blue,
like drunkards and small children.
He was pouring again, drinking,
grinned; "Oh, it's all whim!"
And his wife cried: “Vanya,
better drink, just don't cry. ”
He said, heavy, drooping,
how, having gotten under Smolensk in full,
a nineteen year old boy
He was sent to Italy:
"But a shovel, mate, did not dig
fenced off from all the lane
and the dew on the highway appeared,
you know - dew on the highway!
And once with a basket by
the Italian girl was on,
and that people are hungry, in an instant,
as if she was Russian, I understood.
All black, like a rook,
stretched some of their fruit
from their seven year old little hands,
like a woman's roving hand.
Well, these damned fascists -
that they have children, that people are around,
and the soldier struck her butt
and in addition - with a boot.
And fell, arms outstretched,
and the back of the head is covered in blood about the highway,
and wept bitterly, in Russian,
so that we immediately understood everything.
How much our lads suffered,
otterpela from home away,
but that this little girl was crying,
we could not bear.
And shepherd, soldier we are in spades
scattering their bitches of cartilage,
Well, after already - in the machines.
They turned out to be good.
And freedom poured into our throats,
and twirling like yule
to their partisans in the mountains
that little girl led us.
There were also working guys
and peasants - everyone fought for yat!
There was a priest, in their traditional "padre"
(so that I began to respect God).
We shared puffs, and bullets,
and any secret secret
and sometimes, by golly, I was confused,
who was Russian in the squadron, who was not.
What is olive, mate, that birch -
it is, in general, almost all the same.
Italian, Russian tears
and any - all this one ... "
"And then?" -
"And then with the weapon
we went to music to Rome.
Gladioluses flopped in puddles,
and we walked right along them.
The guerrilla flag fluttered,
both French and English were,
and zebra American ...
Only about Nashensky Rome forgot.
But one old man at the temple
came up and said in Russian:
“I am a driver from the embassy of Siam.
Our ambassador was a fascist ... He escaped ...
I am an emigrant, but I remember my homeland.
Here he is, near, that abandoned house.
Flag, look, - scarlet field, -
only the lion bothered him. ”
And then, not being confused at all,
Finka we argued we lion,
but something else was missing -
we did not even understand at first.
And the dark-haired rook - Maria,
(may the Siamese ambassador forgive her!)
grab barber scissors
Yes, and shvark from skirt hem!
And she squealed something,
smiled - slyly so
and she cut something
and then sewed on the flag.
And he took off - his eyes began to get wet
at the brat coarse, fierce -
red flag and hammer and sickle on it
from the girl's little girl's skirt ... "
"And then?"
He frowned, hesitated,
pulled the alcohol under the plum jam,
and the face was in children's freckles
and in wrinkles - not children at all.
"And then we sailed across the Caspian,
smiled, and dance on board.
We were like heroes,
but heroes - only to Baku.
Gladiolus not met,
and met, mate, with bayonets.
German shepherd dogs growled
on domestic leashes.
Guards cruel faces
looked at us suspiciously
and the boys shouted to us: "Fritz!" -
so that tears rose from the eyes.
All Acne Lieutenant-Nefest
in the shape of a new girl - so his mother! -
We calmly said: "Without hysterics!" -
and added: “Weapon surrender!”
We didn't give a damn about this order
we were proud of our weapons:
"We were not given a fight without a fight.
and we will not surrender him without a fight. ”
But the soldiers of us in the shepherds
led like sheep by counting
to so familiar iron girlfriend
in so familiar iron colors.
And where did you go?
in our own country of blood,
partisan former courage?
Or maybe a dream in a dream?
We lowered our heads low
and the weapon passed easily.
To Italy was not close.
Freedom is far away.
I, handing over weapons and clothes,
under the shirt hid that flag
but he was taken away at Shmona:
“Unworthy,” they said, “you are an enemy ...”
And lying on the weapon silent,
what we got in the holy battle
red flag and hammer and sickle on it
from the girl's little girl's skirt ... "
"And then?"
He grinned wickedly
after alcohol still missed
Yes, and a spoonful of jam,
curving, sweetened it.
Again, he kept his face through force
and did not know where to hide it.
“Oh, not worth it ... What was - that was.
Only it would not be so never.
Tomorrow I get up early - work.
Well, you will be in Italy:
somewhere in the city of Monte Rotunda
there live partisans brothers.
And Mary is all in black rings.
and now in gray - so many years ...
Tell - if he remembers, of course -
her from redhead vanya hello.
Well, do not talk about the camp, of course.
As said - that passed, then passed.
You tell them - they will be pleased:
"In general, Vanya lives well ..."
Vanya, yet I am in the Monte Rotunda
visited as you asked me.
There is a peasant, a driver and a repairman.
hugged me like brothers.
I did not find Senora Mary.
For a minute, went to her house,
and looked your blue
From the photo - next to Christ.
I was asked and
Italian tears.
Near Bratsk, in the village of Anzeb,
cried the red-headed hop storekeeper.
It's scary always to chill,
if a woman is not crying, man.
And eyes were defenseless
and screaming about their pain
blue, through blue,
like drunkards and small children.
He was pouring again, drinking,
grinned; "Oh, it's all whim!"
And his wife cried: “Vanya,
better drink, just don't cry. ”
He said, heavy, drooping,
how, having gotten under Smolensk in full,
a nineteen year old boy
He was sent to Italy:
"But a shovel, mate, did not dig
fenced off from all the lane
and the dew on the highway appeared,
you know - dew on the highway!
And once with a basket by
the Italian girl was on,
and that people are hungry, in an instant,
as if she was Russian, I understood.
All black, like a rook,
stretched some of their fruit
from their seven year old little hands,
like a woman's roving hand.
Well, these damned fascists -
that they have children, that people are around,
and the soldier struck her butt
and in addition - with a boot.
And fell, arms outstretched,
and the back of the head is covered in blood about the highway,
and wept bitterly, in Russian,
so that we immediately understood everything.
How much our lads suffered,
otterpela from home away,
but that this little girl was crying,
we could not bear.
And shepherd, soldier we are in spades
scattering their bitches of cartilage,
Well, after already - in the machines.
They turned out to be good.
And freedom poured into our throats,
and twirling like yule
to their partisans in the mountains
that little girl led us.
There were also working guys
and peasants - everyone fought for yat!
There was a priest, in their traditional "padre"
(so that I began to respect God).
We shared puffs, and bullets,
and any secret secret
and sometimes, by golly, I was confused,
who was Russian in the squadron, who was not.
What is olive, mate, that birch -
it is, in general, almost all the same.
Italian, Russian tears
and any - all this one ... "
"And then?" -
"And then with the weapon
we went to music to Rome.
Gladioluses flopped in puddles,
and we walked right along them.
The guerrilla flag fluttered,
both French and English were,
and zebra American ...
Only about Nashensky Rome forgot.
But one old man at the temple
came up and said in Russian:
“I am a driver from the embassy of Siam.
Our ambassador was a fascist ... He escaped ...
I am an emigrant, but I remember my homeland.
Here he is, near, that abandoned house.
Flag, look, - scarlet field, -
only the lion bothered him. ”
And then, not being confused at all,
Finka we argued we lion,
but something else was missing -
we did not even understand at first.
And the dark-haired rook - Maria,
(may the Siamese ambassador forgive her!)
grab barber scissors
Yes, and shvark from skirt hem!
And she squealed something,
smiled - slyly so
and she cut something
and then sewed on the flag.
And he took off - his eyes began to get wet
at the brat coarse, fierce -
red flag and hammer and sickle on it
from the girl's little girl's skirt ... "
"And then?"
He frowned, hesitated,
pulled the alcohol under the plum jam,
and the face was in children's freckles
and in wrinkles - not children at all.
"And then we sailed across the Caspian,
smiled, and dance on board.
We were like heroes,
but heroes - only to Baku.
Gladiolus not met,
and met, mate, with bayonets.
German shepherd dogs growled
on domestic leashes.
Guards cruel faces
looked at us suspiciously
and the boys shouted to us: "Fritz!" -
so that tears rose from the eyes.
All Acne Lieutenant-Nefest
in the shape of a new girl - so his mother! -
We calmly said: "Without hysterics!" -
and added: “Weapon surrender!”
We didn't give a damn about this order
we were proud of our weapons:
"We were not given a fight without a fight.
and we will not surrender him without a fight. ”
But the soldiers of us in the shepherds
led like sheep by counting
to so familiar iron girlfriend
in so familiar iron colors.
And where did you go?
in our own country of blood,
partisan former courage?
Or maybe a dream in a dream?
We lowered our heads low
and the weapon passed easily.
To Italy was not close.
Freedom is far away.
I, handing over weapons and clothes,
under the shirt hid that flag
but he was taken away at Shmona:
“Unworthy,” they said, “you are an enemy ...”
And lying on the weapon silent,
what we got in the holy battle
red flag and hammer and sickle on it
from the girl's little girl's skirt ... "
"And then?"
He grinned wickedly
after alcohol still missed
Yes, and a spoonful of jam,
curving, sweetened it.
Again, he kept his face through force
and did not know where to hide it.
“Oh, not worth it ... What was - that was.
Only it would not be so never.
Tomorrow I get up early - work.
Well, you will be in Italy:
somewhere in the city of Monte Rotunda
there live partisans brothers.
And Mary is all in black rings.
and now in gray - so many years ...
Tell - if he remembers, of course -
her from redhead vanya hello.
Well, do not talk about the camp, of course.
As said - that passed, then passed.
You tell them - they will be pleased:
"In general, Vanya lives well ..."
Vanya, yet I am in the Monte Rotunda
visited as you asked me.
There is a peasant, a driver and a repairman.
hugged me like brothers.
I did not find Senora Mary.
For a minute, went to her house,
and looked your blue
From the photo - next to Christ.
I was asked and
У записи 14 лайков,
5 репостов.
5 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Полина Политова
