Поэт-трибун, фактически говоривший от имени огромной безголосой массы, исчез — или, вернее, перестал быть нужен в силу обретения той самой массой голоса, превратившись в немного смешной, немного печальный анахронизм. Самый «передовой», модный и актуальный из поколения шестидесятников, он оказался в наименьшей степени востребован в условиях новой реальности.
И это, конечно, неслучайно. Ничто не устаревает быстрее, чем вещи остро модные. В отличие от своих лиричных, персональных, куда более укорененных в толще языка и потому куда менее подверженных влиянию времени сверстников — Окуджавы, Ахмадуллиной, Вознесенского, Евтушенко был плотью от плоти шестидесятых — эпохи полусвободы, смутных надежд, великих строек и тотального торжества метафоры как выразительного средства.
Чешский поэт и нобелевский лауреат Ярослав Сейферт в 1984 году писал: «Есть страны и народы, которые находят выразителей для своих вопросов и ответов на них среди мудрых и чутких мыслителей. Иногда эту роль выполняют журналисты и средства массовой информации. У нас же национальный дух ищет наиболее действенного своего воплощения в поэтах. Этот путь подходит нам лучше всего в силу способности поэта использовать метафору, выражать то, что является ключевым, непрямо, непрозрачным для чужих глаз способом». Ему вторит и другой нобелевский лауреат, поляк Чеслав Милош: «Начиная со времен Второй мировой войны поэзия становится единственным способом выражения для многих». Именно таким поэтом — не художником слова, но в первую очередь выразителем и ретранслятором смыслов, важных для страны в целом и для каждого из ее обитателей в частности, и был Евтушенко.
Он как никто умел балансировать на грани дозволенного, каким-то буквально шестым чувством зная, где пролегает эта грань, и никогда ее не преступая. Он спорил с вождями (так, известно его бесстрашное участие в полемике вокруг упомянутой уже поэмы «Бабий Яр», которая страшно не понравилась Хрущеву), будучи — или по крайней мере считая себя — одним из них. К слову сказать, высокомерная потребность в контакте с элитой, твердая вера в то, что поэт имеет право говорить с сильными мира сего на равных, была не чужда и стопроцентному антагонисту Евтушенко Иосифу Бродскому: после так называемого Ленинградского самолетного дела (группа еврейских диссидентов-отказников пыталась тогда угнать самолет в Израиль) он не задумываясь написал письмо Брежневу с просьбой помиловать его участников. И это было очень в духе времени: как сам Евтушенко написал чуть позже в своей помпезной и официозной поэме «Братская ГЭС», «поэт в России больше, чем поэт» — по крайней мере, так казалось тогда многим, если не всем.
О чем бы Евтушенко ни говорил — о строительстве Братской ГЭС, об убийстве Мартина Лютера Кинга или о военном перевороте в Чили, он всегда откликался на разлитые в воздухе смутные вибрации. Не будет преувеличением сказать, что именно через Евтушенко в конце 50-х, в 60-е и в 70-е проходил нерв времени, и когда нерв этот переместился в другую область, поэт не сумел сменить частоту и перенастроиться на новую волну. Самый истовый, яркий и бескомпромиссный представитель поколения шестидесятых, именно в силу этого Евгений Евтушенко оказался неприемлем для нас сегодняшних.
Сейчас интерес к эпохе оттепели возвращается. Сериал «Таинственная страсть», выставка «Оттепель» в ЦДХ и другие обсуждаемые культурные феномены актуализируют, возвращают в дискуссионное поле это странное, миражное, наивное и по-своему очень симпатичное время. Евгений Евтушенко в этом контексте долгое время оставался засидевшимся гостем: его присутствие среди нас не позволяло празднику закончиться, а эпохе шестидесятых окончательно отчалить в прошлое, став таким образом объектом умиления, симпатии, да попросту беспристрастного, отстраненного рассмотрения. И вот сейчас, когда Евгения Александровича больше нет, возможно, на смену раздражению и неловкости в его адрес придут чувства куда более светлые, справедливые и непредвзятые. Время шестидесятых, наконец, по-настоящему завершится, а сам Евтушенко займет свое место в сонме его ушедших
И это, конечно, неслучайно. Ничто не устаревает быстрее, чем вещи остро модные. В отличие от своих лиричных, персональных, куда более укорененных в толще языка и потому куда менее подверженных влиянию времени сверстников — Окуджавы, Ахмадуллиной, Вознесенского, Евтушенко был плотью от плоти шестидесятых — эпохи полусвободы, смутных надежд, великих строек и тотального торжества метафоры как выразительного средства.
Чешский поэт и нобелевский лауреат Ярослав Сейферт в 1984 году писал: «Есть страны и народы, которые находят выразителей для своих вопросов и ответов на них среди мудрых и чутких мыслителей. Иногда эту роль выполняют журналисты и средства массовой информации. У нас же национальный дух ищет наиболее действенного своего воплощения в поэтах. Этот путь подходит нам лучше всего в силу способности поэта использовать метафору, выражать то, что является ключевым, непрямо, непрозрачным для чужих глаз способом». Ему вторит и другой нобелевский лауреат, поляк Чеслав Милош: «Начиная со времен Второй мировой войны поэзия становится единственным способом выражения для многих». Именно таким поэтом — не художником слова, но в первую очередь выразителем и ретранслятором смыслов, важных для страны в целом и для каждого из ее обитателей в частности, и был Евтушенко.
Он как никто умел балансировать на грани дозволенного, каким-то буквально шестым чувством зная, где пролегает эта грань, и никогда ее не преступая. Он спорил с вождями (так, известно его бесстрашное участие в полемике вокруг упомянутой уже поэмы «Бабий Яр», которая страшно не понравилась Хрущеву), будучи — или по крайней мере считая себя — одним из них. К слову сказать, высокомерная потребность в контакте с элитой, твердая вера в то, что поэт имеет право говорить с сильными мира сего на равных, была не чужда и стопроцентному антагонисту Евтушенко Иосифу Бродскому: после так называемого Ленинградского самолетного дела (группа еврейских диссидентов-отказников пыталась тогда угнать самолет в Израиль) он не задумываясь написал письмо Брежневу с просьбой помиловать его участников. И это было очень в духе времени: как сам Евтушенко написал чуть позже в своей помпезной и официозной поэме «Братская ГЭС», «поэт в России больше, чем поэт» — по крайней мере, так казалось тогда многим, если не всем.
О чем бы Евтушенко ни говорил — о строительстве Братской ГЭС, об убийстве Мартина Лютера Кинга или о военном перевороте в Чили, он всегда откликался на разлитые в воздухе смутные вибрации. Не будет преувеличением сказать, что именно через Евтушенко в конце 50-х, в 60-е и в 70-е проходил нерв времени, и когда нерв этот переместился в другую область, поэт не сумел сменить частоту и перенастроиться на новую волну. Самый истовый, яркий и бескомпромиссный представитель поколения шестидесятых, именно в силу этого Евгений Евтушенко оказался неприемлем для нас сегодняшних.
Сейчас интерес к эпохе оттепели возвращается. Сериал «Таинственная страсть», выставка «Оттепель» в ЦДХ и другие обсуждаемые культурные феномены актуализируют, возвращают в дискуссионное поле это странное, миражное, наивное и по-своему очень симпатичное время. Евгений Евтушенко в этом контексте долгое время оставался засидевшимся гостем: его присутствие среди нас не позволяло празднику закончиться, а эпохе шестидесятых окончательно отчалить в прошлое, став таким образом объектом умиления, симпатии, да попросту беспристрастного, отстраненного рассмотрения. И вот сейчас, когда Евгения Александровича больше нет, возможно, на смену раздражению и неловкости в его адрес придут чувства куда более светлые, справедливые и непредвзятые. Время шестидесятых, наконец, по-настоящему завершится, а сам Евтушенко займет свое место в сонме его ушедших
The poet-tribune, who actually spoke on behalf of a huge voiceless mass, disappeared - or, rather, ceased to be needed due to the fact that the same mass acquired a voice, turning into a little funny, a little sad anachronism. The most "advanced", fashionable and topical of the generation of the sixties, it turned out to be the least in demand in the new reality.
And this, of course, is no coincidence. Nothing goes out of date faster than hot fashion. Unlike his lyrical, personal, much more rooted in the thickness of the language and therefore much less influenced by the time of his peers - Okudzhava, Akhmadullina, Voznesensky, Yevtushenko was the flesh of the sixties - an era of semi-freedom, vague hopes, great construction projects and the total triumph of metaphor as an expressive facilities.
The Czech poet and Nobel laureate Jaroslav Seifert wrote in 1984: “There are countries and peoples who find spokesmen for their questions and answers among wise and sensitive thinkers. Sometimes this role is played by journalists and the media. In our country, however, the national spirit seeks its most effective embodiment in poets. This path suits us best because of the poet's ability to use metaphor, to express what is key, indirectly, in a way that is not transparent to prying eyes. " He is echoed by another Nobel laureate, Pole Czeslaw Milosz: "Since the Second World War, poetry has become the only way of expression for many." Yevtushenko was precisely such a poet - not an artist of the word, but first of all an exponent and repeater of meanings important for the country as a whole and for each of its inhabitants in particular.
He, like no one, knew how to balance on the verge of what was permitted, knowing with some literal sixth sense where this line lay, and never overstepping it. He argued with the leaders (for example, his fearless participation in the controversy around the already mentioned poem "Babi Yar", which Khrushchev did not like terribly, is known), being - or at least considering himself - one of them. By the way, the arrogant need for contact with the elite, the firm belief that the poet has the right to speak with the mighty of this world as equals, was not alien to Yevtushenko's one hundred percent antagonist Joseph Brodsky: after the so-called Leningrad airplane case (a group of Jewish dissidents-refuseniks then tried to hijack a plane to Israel) he did not hesitate to write a letter to Brezhnev asking him to pardon its participants. And it was very in the spirit of the times: as Yevtushenko himself wrote a little later in his pompous and semi-official poem "Bratsk Hydroelectric Power Station", "a poet in Russia is more than a poet" - at least so it seemed then to many, if not all.
Whatever Yevtushenko talked about - about the construction of the Bratsk hydroelectric power station, about the assassination of Martin Luther King, or about a military coup in Chile, he always responded to the vague vibrations spilled in the air. It would not be an exaggeration to say that it was through Yevtushenko that the nerve of time passed through Yevtushenko in the late 50s, 60s and 70s, and when this nerve moved to another area, the poet was unable to change the frequency and re-tune to a new wave. The most earnest, brilliant and uncompromising representative of the generation of the sixties, it is precisely because of this that Yevgeny Yevtushenko turned out to be unacceptable for us today.
Now interest in the thaw era is returning. The series "Mysterious Passion", the exhibition "Thaw" in the Central House of Artists and other discussed cultural phenomena actualize, return to the discussion field this strange, mirage, naive and in its own way very pretty time. Yevgeny Yevtushenko in this context for a long time remained a late guest: his presence among us did not allow the holiday to end, and the era of the sixties finally drift back into the past, thus becoming an object of affection, sympathy, and simply impartial, detached consideration. And now, when Yevgeny Alexandrovich is no longer there, it is possible that irritation and awkwardness towards him will be replaced by feelings that are much brighter, more fair and unbiased. The time of the sixties will finally truly end, and Yevtushenko himself will take his place in the host of his departed
And this, of course, is no coincidence. Nothing goes out of date faster than hot fashion. Unlike his lyrical, personal, much more rooted in the thickness of the language and therefore much less influenced by the time of his peers - Okudzhava, Akhmadullina, Voznesensky, Yevtushenko was the flesh of the sixties - an era of semi-freedom, vague hopes, great construction projects and the total triumph of metaphor as an expressive facilities.
The Czech poet and Nobel laureate Jaroslav Seifert wrote in 1984: “There are countries and peoples who find spokesmen for their questions and answers among wise and sensitive thinkers. Sometimes this role is played by journalists and the media. In our country, however, the national spirit seeks its most effective embodiment in poets. This path suits us best because of the poet's ability to use metaphor, to express what is key, indirectly, in a way that is not transparent to prying eyes. " He is echoed by another Nobel laureate, Pole Czeslaw Milosz: "Since the Second World War, poetry has become the only way of expression for many." Yevtushenko was precisely such a poet - not an artist of the word, but first of all an exponent and repeater of meanings important for the country as a whole and for each of its inhabitants in particular.
He, like no one, knew how to balance on the verge of what was permitted, knowing with some literal sixth sense where this line lay, and never overstepping it. He argued with the leaders (for example, his fearless participation in the controversy around the already mentioned poem "Babi Yar", which Khrushchev did not like terribly, is known), being - or at least considering himself - one of them. By the way, the arrogant need for contact with the elite, the firm belief that the poet has the right to speak with the mighty of this world as equals, was not alien to Yevtushenko's one hundred percent antagonist Joseph Brodsky: after the so-called Leningrad airplane case (a group of Jewish dissidents-refuseniks then tried to hijack a plane to Israel) he did not hesitate to write a letter to Brezhnev asking him to pardon its participants. And it was very in the spirit of the times: as Yevtushenko himself wrote a little later in his pompous and semi-official poem "Bratsk Hydroelectric Power Station", "a poet in Russia is more than a poet" - at least so it seemed then to many, if not all.
Whatever Yevtushenko talked about - about the construction of the Bratsk hydroelectric power station, about the assassination of Martin Luther King, or about a military coup in Chile, he always responded to the vague vibrations spilled in the air. It would not be an exaggeration to say that it was through Yevtushenko that the nerve of time passed through Yevtushenko in the late 50s, 60s and 70s, and when this nerve moved to another area, the poet was unable to change the frequency and re-tune to a new wave. The most earnest, brilliant and uncompromising representative of the generation of the sixties, it is precisely because of this that Yevgeny Yevtushenko turned out to be unacceptable for us today.
Now interest in the thaw era is returning. The series "Mysterious Passion", the exhibition "Thaw" in the Central House of Artists and other discussed cultural phenomena actualize, return to the discussion field this strange, mirage, naive and in its own way very pretty time. Yevgeny Yevtushenko in this context for a long time remained a late guest: his presence among us did not allow the holiday to end, and the era of the sixties finally drift back into the past, thus becoming an object of affection, sympathy, and simply impartial, detached consideration. And now, when Yevgeny Alexandrovich is no longer there, it is possible that irritation and awkwardness towards him will be replaced by feelings that are much brighter, more fair and unbiased. The time of the sixties will finally truly end, and Yevtushenko himself will take his place in the host of his departed
У записи 2 лайков,
3 репостов,
1145 просмотров.
3 репостов,
1145 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Максим Козырев
