"Я вообще на Ельцина сейчас смотрю иначе. Да,...

"Я вообще на Ельцина сейчас смотрю иначе. Да, субъективно он стремился только к удержанию власти. А объективно зачем-то был нужен и даже лучше всего подходил для той роли, которая ему досталась; пусть это была роль разрушителя, но и ее кто-то должен был играть.

– Восточный вы человек, судя по вашим взглядам.

– Да, с годами все более. Я евразиец, но азиатского во мне, пожалуй, больше, чем европейского, в том смысле, что история для меня – результат действия неуправляемых сил, а не человеческой воли. Человек встраивается в ту нишу, которая ему выпала, играет ту роль, которая уже написана. Главная его драма – и драма истории – в несоответствии этой ниши и его желаний. Про это «Цареубийца», да и всё про это.



«Братской идиллии с Украиной отроду не было»

– Вы до сих пор уверены, что присоединение Крыма не было ошибкой?

– Нет, я как раз думаю, что стратегически оно было необходимо. Иначе там могла завариться чрезвычайно серьезная каша. А насчет Донбасса – это не было решение Путина, по-моему. Это произошло прежде, чем он успел среагировать. И не думаю, что он был от этого в восторге. Но остановить это – значило подрубить собственный электорат, потому что настроения типа «Дойдем до Мариуполя», «Дойдем до Одессы», «Дойдем до Киева!» были тогда повсеместно.

– Как вы себе представляете будущее Донбасса?

– Я ведь могу понять не только логику Путина. Я понимаю логику украинской власти, сколь ни странно это звучит. Требование федерализации Украины – на первый взгляд самое естественное, и в условиях этой федерализации Донбасс вполне мог бы оставаться в Украине, но они на это не пойдут, потому что попросту развалятся. Там центробежные силы очень сильны. При нынешней украинской власти статус Донбасса не изменится, а при будущей... Я вообще довольно скептично отношусь к термину «русский мир», а Советский Союз для меня особенно привлекателен тем, что это был наднациональный проект. Любой национализм – тупик, и вместо русского мира я предпочитаю говорить о Евразии. Так вот, Украина всегда была западной частью этой Евразии, и в этом контексте ничего не изменилось с семнадцатого века. Она всегда была альтернативой России, другой Россией, если угодно. Никакой братской идиллии отроду не было, и нечего на ней спекулировать. Но в этом общем евразийском контексте Украина так же необходима, как необходима в обществе оппозиция, как уместен диссидент. Его можно не любить, но существовать без него немыслимо. И к этому формату мы в конце концов придем.

– Быть друг для друга дурным примером.

– Но в семье всегда есть такой человек, и это только укрепляет семью.

– А какой вам видится Россия после Путина?

– Два варианта. Либо – в худшем случае – территориальный развал...

– Но с чего?!

– В России эта возможность есть всегда. Как соблазн. Либо – в наиболее вероятном варианте – местная, органичная наконец для этого пространства форма демократического правления. Следующий срок Путина будет переходным, он будет посвящен формированию даже не преемника, а политического поля. Осторожное отпускание гаек.

– Вы уверены, что это последний срок?

– Совершенно. Он слишком умен и, главное, слишком самолюбив, чтобы оставаться тут навеки. Он хочет остаться в истории с хорошей репутацией, а остаться навеки – значит гарантированно испортить ее.

– Каким вам рисуется этот преемник?

– Почти уверен, что мы его еще не знаем.

– А закручивания гаек, напротив, вы допустить не можете?

– Исключаю почти стопроцентно.

«Будет фильм про ликвидацию Басаева»

– А война не просматривается в будущем?

– Война просматривается, она не исключена, но не из-за так называемой геополитики, а из-за технологических и поколенческих причин. Хрущев и Кеннеди сумели договориться во время Карибского кризиса прежде всего потому, что оба помнили войну и представляли, что это такое. Сегодня выросло поколение, слишком много времени проводящее в виртуальной реальности. Они зачастую путают ее с действительностью. Для них нажать кнопку – уничтожить виртуальный мир, а не настоящую планету. Что такое ядерный взрыв, они представляют теоретически. И – да, они могут. «Белый тигр» все еще ездит по земле, он все еще голоден. Скажу тебе то, о чем не рассказывал никому. «Тигр» – вообще самая скачиваемая моя картина, судя по статистике, и самый реализованный замысел. Я всегда мечтал о большой картине, а снимал камерное кино, в общем. Но тут я снял «Тигра» – и снял именно то, что хотел. И вот когда я его пересмотрел целиком, то впервые в жизни впал в панику. Это продолжалось две недели. Я не хотел его выпускать. Мне казалось, что я выпускаю не фильм, а...

– Демона.

– Вроде того. Я пытался его сокращать – а что там сократишь? Хотел другой финал – а никак. И в результате он вышел, но я до сих пор не знаю – не накликал ли я каким-то образом...

– Но он действительно страшный.

– Я и хотел страшный.

– К вопросу о реализации: Кончаловский говорит, что если замысел осуществлен на 20 процентов – это удача.

– Ну, это он что-то строг к себе. Обычно он осуществляется процентов на 40, а Феллини дал, по-моему, самый четкий критерий: если в картине есть четыре удачные сцены, она получилась. Сегодня удачными часто называют фильмы, где удачных сцен нет вообще.



– Вы никогда не боялись снимать о стариках и старости. И как она вам самому?

– Я ни от кого не скрываю, что моя история в общем заканчивается. Я снял достаточно, амбиции мои удовлетворены, потому что и «Тигр», и «Анна» – масштабные проекты. Особенность старости в том, что для начала нового проекта или дела нужно очень уж сильно загореться. Инерция сильна. Чем бы я мог сейчас так загореться? Мне хочется снять современный фильм, лучше бы комедию или черный фарс, но про современность, про эти наши времена, как показывает практика, снимать невозможно. Потому что это время переходное, оно не определилось. Во всем мире сейчас переход от конструкций ХХ века, он занимает 25–30 лет и закончится, как я понимаю, к 2020 году или чуть позже. Вот тогда что-то определится – в хорошую сторону или дурную, но мы будем иметь дело с четкой конструкцией. Сегодня все ускользает. Пишут и снимают либо фантастическое, либо историческое. Про современность выходит ложь или штамп.

– Я знаю, что сегодня надо делать. Сегодня надо интегрировать Чечню, а лучший способ для этого – создать чеченский кинематограф, как Сергей Соловьев когда-то создал казахский.

– Удивительно, но ты попал в точку. Я сейчас продюсирую картину, скажем так, про убийство Басаева. Естественно, он носит там другую фамилию. И могу тебе пообещать, что это крайне неоднозначный персонаж. Не одной черной краской нарисован, по крайней мере. И что удивительно: это первая картина, где большинство актеров – с Северного Кавказа. Всегда, когда снимали про Северный Кавказ, брали либо артистов из Грузии, либо из Армении, а тут вдруг выросла непонятным образом отличная местная актерская школа. Это будет, кажется, настоящее кино.

– Там реальность есть, да.

– Сценарист, кстати, – Бузин, мой соавтор по «Карениной».

– Я давно хочу спросить: почему у вас «Курьер» написан про мажора, типа вас, а взяли вы мальчика с городских окраин, и вся история стала другой?

– А не знаю. В кино же тоже так: человеческая воля там мало решает и от режиссера требуется не столько заставить всех слушаться, а вовремя послушаться самому. Например, ту стилистику, в которой сделана «Палата №6» – псевдодокументальную такую, – я придумал до всякой триеровской «Догмы 95». Должен был снимать с итальянцами, с Мастроянни в главной роли. И я месяц общался с Мастроянни, и это было счастье, но итальянцы не оценили идею и отказались. Я понял потом, что он действительно в эту стилистику не вписался бы: ну что делает звезда мирового класса в провинциальной русской больнице? А потом появился Ильин, и я снял то, что хотел. В «Курьере» появился Федя Дунаевский, и я понял: это то, что нужно. Хотя не то, что я написал. А от Феди пришел и образ окраины, и совершенно инопланетный песчаный карьер, который для картины не менее важен, чем курьер.

– Вот вам, я знаю, не нравится «Дюнкерк»...

– И тебе, я знаю, не нравится. Компьютерное кино.

– А чем вы можете объяснить, что в фильме с таким гуманистическим посылом вообще нет человека, а в советском тоталитарном и жестоком кино – о чувстве долга, о необходимости великих жертв – человек все-таки был?

– Тем и объясняю. Возникал конфликт с этой бесчеловечностью – и в результате получалось искусство. Потому что живой человек сопротивляется схеме и не хочет умирать. У Нолана этого конфликта нет, а в результате нет никакого.

– Кто из великих на вас влиял? Мне кажется, Бунюэль.

– Правильно кажется. А что, так заметно? Еще Феллини, конечно. Причем не тот, которого любили все, а поздний. «И корабль плывет». И главный фильм о второй половине века, фильм, в котором мы все сейчас живем – «Репетиция оркестра».

– Выходит, пока режиссер не начнет стрелять – оркестр так и не сыграется?

– Почему. Правильную музыку надо играть, тогда и зал не рухнет.

– Скажите напоследок: ну зачем вы ходите на ток-шоу Владимира Соловьева?

– Что, не нравится? Он человек талантливый...

– Талантливый – прилагательное. А существительное... Я даже не знаю таких существительных.

– Вот я и хожу – оттенять.