Утренник в детском саду
В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем своё.
Этим своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".
Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.
Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одёрнула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:
– Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.
– Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша.
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:
– Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.
– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!
Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.
В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит ещё в пять лет.
– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.
Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?
– Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: "Папа, папа!"
Бедный сын!
Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.
Зал потрясённо молчал вместе со мной.
Но и это был ещё не конец.
– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.
Кто-то из слабых духом детей зарыдал.
– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мёртвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.
Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.
– Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт.
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.
– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.
Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:
– Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.
На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, похлопали по щекам потерявших сознание, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.
– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?
– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка.
В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем своё.
Этим своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".
Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.
Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одёрнула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:
– Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.
– Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша.
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:
– Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.
– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!
Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.
В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит ещё в пять лет.
– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.
Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?
– Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: "Папа, папа!"
Бедный сын!
Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.
Зал потрясённо молчал вместе со мной.
Но и это был ещё не конец.
– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.
Кто-то из слабых духом детей зарыдал.
– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мёртвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.
Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.
– Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт.
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.
– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.
Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:
– Его косточки сухие
Будет дождик поливать,
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.
На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, похлопали по щекам потерявших сознание, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.
– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?
– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка.
Matinee in kindergarten
In the middle group of the kindergarten, my grandfather prepared me for the September matinee. The theme of the holiday was animals and birds: how they greet autumn and prepare for winter. Poems, as far as I remember, were not handed out to us, and if they did, grandfather rejected the suggestions of the teachers and said that we would read our own.
With this, he chose the outstanding, no fools, work of Nikolai Oleinikov "Cockroach".
It's hard for me to say what drove him. Grandfather himself never attended kindergarten, so there was nothing to take revenge on him for. My teachers were wonderful kind women. I do not know. Perhaps he wanted to add a note of high tragedy to the everyday fluttering of squirrels and starlings.
So, on a fine autumn morning, I went to the middle of the hall, pulled up a dress embroidered with velvet paper leaves, looked around the audience and began with a heartfelt start:
- The cockroach is sitting in a glass,
Sucks a red leg.
He got caught. He's in a trap.
And now he is awaiting execution.
At Maugham's Theater, Julia's first acting lessons were given by her aunt. I had a grandfather instead of my aunt. We worked everything out: pauses, gestures, correct breathing.
- The cockroach pressed against the glass
And looks, barely breathing.
He would not be afraid of death
If I knew that there is a soul.
Gradually my voice got stronger and gained strength. I was approaching the most formidable moment:
- He with sad eyes
Glances at the sofa
Where with knives, axes
The vivisectors are sitting.
My grandfather did not see me, but he could be proud of me. I recited with deep feeling. And the fact that on the "vivisectors" the faces of the teachers and mothers began to change, she explained for herself by the influence of poetry and her talent.
- Here the executioner approaches him, - I exclaimed ardently. - And feeling his chest, he finds under the ribs what should be pierced!
The hero is killed mercilessly. One hundred and four instruments are tearing the patient apart! (here my voice faltered). A cockroach dies from injuries and wounds.
At this point, the intensity of the drama reached its peak. When later I read "To the death of a poet" at Lermontov's school, it turned out that I had experienced the entire spectrum of emotions, from anger to grief, when I was five years old.
- Everything in the past, - I sighed doom, - pain, adversity. There is nothing else. And underground waters flow out of it.
Then I paused for a long time. The faces of the adults lit up with hope: apparently, they decided that I was finished. Ha! And the tragedy of an orphaned child?
- There, in the gap of a large cabinet,
Thrown by everyone, alone
The son babbles: "Dad, dad!"
Poor son!
Shout out the last words. Look up. Be silent, catching your breath.
The audience was shocked and silent with me.
But that was not the end.
“And a bold, shaggy Vivisector stands over him,” I said with grim hatred. - Ugly, hairy, with tongs and a saw.
Some of the faint-hearted children burst into tears.
- You scoundrel wearing trousers! - I shouted in the face of someone's dad. - Know that a dead cockroach is a martyr of science! Not just a cockroach.
Dad made a strange sound in his throat that I could not interpret. But that was also unimportant. The stormy waves of poetry carried me to the finale.
- Caretaker with a rough hand
Throw him out of the window.
And head down into the yard
Our darling will fall.
Pause. Pause. Pause. Outside the window, the chestnut was still turning yellow, a birdie ran along the roof of the veranda, but it was all over.
“On the trampled path,” I said mournfully, “right next to the porch, he will, lifting his legs, wait for the sad end.
Powerless to drop your hands. Slouch. Look like a person who has lost the meaning of life. And clearly, suppressing sobs, pronounce the last four lines:
- His bones are dry
It will rain
His eyes are blue
The chicken will peck.
Silence. Someone sobbed - perhaps myself. A velvet leaf fell off my hem, fell whirling to the floor, breaking the oppressive silence with a rustle, and then, finally, somewhere deep in the basement, the cockroaches applauded violently, desperately, in full height.
In fact, of course not. And we didn't have cockroaches, and the leaf didn't fall off me. They patted me very carefully, apparently fearing to cause an outbreak of an encore, took away the crying children, patted the unconscious ones on the cheeks, gave water to the limp teacher of the younger group and handed me some ridiculously children's book like Bianca's stories.
- Why? - the grandmother angrily asked the grandfather in the evening. The anger was caused, among other things, by the fact that in her indignation she was alone. It was not necessary to expect understanding from my parents: dad laughed, and mom said that she hated matinees and I could even read "Mein Kampf" there, it wouldn’t get any worse. - Why did you learn this particular poem with your child?
- Because it is inconvenient to recite the "Anti-Semitic Beetle" in one person, - said the grandfather with sincere regret.
In the middle group of the kindergarten, my grandfather prepared me for the September matinee. The theme of the holiday was animals and birds: how they greet autumn and prepare for winter. Poems, as far as I remember, were not handed out to us, and if they did, grandfather rejected the suggestions of the teachers and said that we would read our own.
With this, he chose the outstanding, no fools, work of Nikolai Oleinikov "Cockroach".
It's hard for me to say what drove him. Grandfather himself never attended kindergarten, so there was nothing to take revenge on him for. My teachers were wonderful kind women. I do not know. Perhaps he wanted to add a note of high tragedy to the everyday fluttering of squirrels and starlings.
So, on a fine autumn morning, I went to the middle of the hall, pulled up a dress embroidered with velvet paper leaves, looked around the audience and began with a heartfelt start:
- The cockroach is sitting in a glass,
Sucks a red leg.
He got caught. He's in a trap.
And now he is awaiting execution.
At Maugham's Theater, Julia's first acting lessons were given by her aunt. I had a grandfather instead of my aunt. We worked everything out: pauses, gestures, correct breathing.
- The cockroach pressed against the glass
And looks, barely breathing.
He would not be afraid of death
If I knew that there is a soul.
Gradually my voice got stronger and gained strength. I was approaching the most formidable moment:
- He with sad eyes
Glances at the sofa
Where with knives, axes
The vivisectors are sitting.
My grandfather did not see me, but he could be proud of me. I recited with deep feeling. And the fact that on the "vivisectors" the faces of the teachers and mothers began to change, she explained for herself by the influence of poetry and her talent.
- Here the executioner approaches him, - I exclaimed ardently. - And feeling his chest, he finds under the ribs what should be pierced!
The hero is killed mercilessly. One hundred and four instruments are tearing the patient apart! (here my voice faltered). A cockroach dies from injuries and wounds.
At this point, the intensity of the drama reached its peak. When later I read "To the death of a poet" at Lermontov's school, it turned out that I had experienced the entire spectrum of emotions, from anger to grief, when I was five years old.
- Everything in the past, - I sighed doom, - pain, adversity. There is nothing else. And underground waters flow out of it.
Then I paused for a long time. The faces of the adults lit up with hope: apparently, they decided that I was finished. Ha! And the tragedy of an orphaned child?
- There, in the gap of a large cabinet,
Thrown by everyone, alone
The son babbles: "Dad, dad!"
Poor son!
Shout out the last words. Look up. Be silent, catching your breath.
The audience was shocked and silent with me.
But that was not the end.
“And a bold, shaggy Vivisector stands over him,” I said with grim hatred. - Ugly, hairy, with tongs and a saw.
Some of the faint-hearted children burst into tears.
- You scoundrel wearing trousers! - I shouted in the face of someone's dad. - Know that a dead cockroach is a martyr of science! Not just a cockroach.
Dad made a strange sound in his throat that I could not interpret. But that was also unimportant. The stormy waves of poetry carried me to the finale.
- Caretaker with a rough hand
Throw him out of the window.
And head down into the yard
Our darling will fall.
Pause. Pause. Pause. Outside the window, the chestnut was still turning yellow, a birdie ran along the roof of the veranda, but it was all over.
“On the trampled path,” I said mournfully, “right next to the porch, he will, lifting his legs, wait for the sad end.
Powerless to drop your hands. Slouch. Look like a person who has lost the meaning of life. And clearly, suppressing sobs, pronounce the last four lines:
- His bones are dry
It will rain
His eyes are blue
The chicken will peck.
Silence. Someone sobbed - perhaps myself. A velvet leaf fell off my hem, fell whirling to the floor, breaking the oppressive silence with a rustle, and then, finally, somewhere deep in the basement, the cockroaches applauded violently, desperately, in full height.
In fact, of course not. And we didn't have cockroaches, and the leaf didn't fall off me. They patted me very carefully, apparently fearing to cause an outbreak of an encore, took away the crying children, patted the unconscious ones on the cheeks, gave water to the limp teacher of the younger group and handed me some ridiculously children's book like Bianca's stories.
- Why? - the grandmother angrily asked the grandfather in the evening. The anger was caused, among other things, by the fact that in her indignation she was alone. It was not necessary to expect understanding from my parents: dad laughed, and mom said that she hated matinees and I could even read "Mein Kampf" there, it wouldn’t get any worse. - Why did you learn this particular poem with your child?
- Because it is inconvenient to recite the "Anti-Semitic Beetle" in one person, - said the grandfather with sincere regret.
У записи 2 лайков,
0 репостов,
71 просмотров.
0 репостов,
71 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Анна Игнатова
