КОГДА УМИРАЮТ ПОЭТЫ...
Я начал рано задумываться о смерти. Теперь уже не вспомнить, когда до меня дошло, что люди, оказывается, не вечны, что жизнь каждого человека – как заведенная юла: если ее постоянно не крутить – она остановится. Вот когда я это осознал – наверное, мне стало страшно. Но какая-то надежда теплилась: еще не окончена школа, мама обещала меня засунуть в институт, потом – поиски работы, и семья – не за горами. Главное, что в этот период я писал много стихов и часто размышлял о смерти – на каком-то гипотетическом уровне, дескать, мне еще рано уходить, а вот родственники уже начинают.
Самый показательный пример – смерть в мировом масштабе – это уход из жизни артистов. Их смерти не остаются незамеченными. Пусть это звучит цинично – но такие вещи работают на повышение рейтинга телевизионных каналов. И смерти великих людей приобретают вселенский размах. Это не дядя Петя из соседнего подъезда скончался – а большой артист. Его оплакивает вся страна. Правильно – есть за что. Так и дядю Петю есть за что – только масштабы разные.
И поэты разных масштабов бывают. Почему – именно поэты? Потому что, собственно, о них я хочу написать.
Если умирает нормальный, среднестатистический человек – семьянин, ячейка общества – его, по крайней мере, будут провожать семья, близкие друзья, родственники (если они есть).
В этом плане – поэты в более выигрышной ситуации. Хотя ни о каком выигрыше в разговоре о смерти говорить нельзя, похороны поэта, на мой взгляд, это особая статья, когда при минимуме родственников (а может их вообще не осталось, и семью поэт при жизни не успел завести) – поэта будут провожать другие: друзья, поклонники. И если дух летает где-то там над кладбищем в момент погребения – его сердце (а есть ли оно у духа – ну пусть!) будет сжиматься от радости: семьей не обзавелся, но друзья по цеху – помнят, любят, скорбят.
Возможно, я ошибаюсь – перетягиваю одеяло на поэтов, словно это – исключение какое-то. Нет. И не в поэтах одних дело. Просто, когда умирают люди, связанные с творчеством – их похороны, как ни крути, отличаются от похорон дяди Пети или еще кого-то.
Наверное, сам часто думаю об этом. А зачем? Ну да, хочется, чтобы к моей вырытой могиле подошли поэты и почитали стихи. Ни мамы, ни папы, ни бабушки – уже не будет на этой земле. Если, конечно, не уйду раньше их.
Но не про себя я собрался написать.
А о том ощущении, посетившем меня недавно.
Первый звоночек был – когда я узнал, что Рома Перминов выпал из окна (года два назад это случилось). Рома – приятный в общении, упитанный юноша, с мягким голосом, глазами, как цветы в солнечном сиянии, и такими же стихами – не из этой жизни, но рожденными на подлинном огне вдохновения.
Если бы не знал Рому лично – может и не написал сейчас об этом. Но я знал, жалел его – не похожего на других, застенчивого, нескладного, может быть, даже девственника.
Последний раз я видел Рому Перминова в гостиной у Юли Варфоломеевой: он записывал на диктофон мои кантри-переводы. Душевная застенчивость Ромы и его странное поведение смущали, его чужесть этому миру была, как никому, понятна мне, в юности переживавшему и комплексовавшему не меньше. К тому же Рома страдал полнотой. Ему было около 30, а выглядел она 20. Когда он читал свои непрекращающиеся романтические стихи – приходило осознание того, что с помощью стихов он разговаривает с миром; поэты его понимали, люди (думаю) не всегда, в семье – точно нет. Мне его было жалко. И теперь жалею еще больше – жалею, что не имел большого желания общаться с ним за стенами литературной гостиной. А Рома – имел. Помню, в нашу последнюю встречу я обещал ему передать какие-то диски или это он обещал мне. Я был слишком занят собой. А когда узнал, что Ромы больше нет, испугался, мне стало неуютно, словно я виноват в этом – нет, конечно! Просто еще одной нераспустившейся до конца жизнью – стало меньше, а Рома хотел любви и писал талантливые стихи, пусть бесконечно большие, стоял под таким водопадом вдохновения, который мне уже в то время перестал сниться, а Рома – стоял и, по его разговорам, мог творить бесконечно. Он жил творчеством. Мир его праху.
Существует братство поэтов – и оно сильнее, чем узы семьи, чем родственная кровь; это когда невозможно не прийти на похороны, не потому что ты брат или сестра, а потому что стихи умершего поэта продолжают жить в тебе и напоминают об авторе, он как будто продолжает жить – и ты идешь на похороны, недоумевая: “Как же так? Я слышу его голос!”, повторяешь про себя любимые строчки поэта, а кажется, будто он сам с тобой говорит сейчас.
Я не был на похоронах Ромы Перминова. Также я не был на похоронах Верушкина, Смира, Гампер. Они все ушли – буквально друг за другом.
Про смерть Ромы я узнал, когда его уже закопали. Я бы пошел, если бы знал. Я бы и Верушкина проводил в последний путь – хотя мы при жизни не были представлены, так – видели друг друга, но я-то, глядя на него, знал, что это Верушкин, бард, поэт, мне о нем рассказывали – а он, боюсь, если видел меня, не думал: “О, Григорьев! Поэт! Актер! Кантри-переводчик!” Да, чужие люди. Но не в этом дело. Тоже узнал поздно – а так бы проводил собрата по перу в последний путь…
Меня очень тронуло, когда прочел в одном посте, как Сережа Напалков положил венок на могилу Верушкина. Ну, да, они пили вместе. А я – никто.
А уж про Смира и Гампер – вообще молчу.
Впервые о поэте Александре Смире я услышал в конце 90-х. На тот период времени его имя тесно связывалось у меня с клубом барковцев, а его двухстишия – пленяли своей лаконичностью и юмором, заложенным в них, чего сам, на тот момент, я не мог делать, поэтому тайно завидовал популярности таких стихов и шел своей дорогой. Вообще отношение к двухстишиям у меня спорное. Надо понимать, что творчество Смира гораздо глубже и шире. Ошибочно относить к поэту определение “театр начинается с вешалки”, в том смысле – что если увидел вешалку, не значит, что это гардероб, это вообще ничего не значит; в творчество любого поэта надо проникать постепенно. В творчество Смира я не проник. Да еще – у каждого своя неповторимая ассоциативная цепочка. Для меня поэт Смир будет всегда стоять рядом с именами Андрея Головина, Сергея Фирсова, и если начать разворачивать гирлянду воспоминаний дальше – то тут не далеко и до “Подвала” при историческом факультете СПбГУ; а если вспоминать еще дальше – гирлянда неизбежным образом закончится на мне…
Не о себе любимом пишу сейчас.
С Гампер все еще сложнее, точнее – кошмарнее. Галина Гампер c рождения была прикована к инвалидному креслу. Из-за того, что не знал ее лично, не имею права давать ее портрет, основанный на моих удаленных знаниях о ней. Пусть это возьмут на себя ее ученики, если захотят. Я же возьму на себя смелость и напишу о том ужасе, который испытал в декабре 2014 года.
В этот день был творческий вечер другого (ныне, слава Богу, еще живущего) представителя олдскула – Глеба Горбовского. Старый человек почти всегда вызывает чувсто жалости, особенно, если не может стоять на ногах – Горбовского на том вечере поддерживали под руки, чтобы он мог говорить на камеру.
… Я поднимался по лестнице (спешил на второе отделение вечера, на котором певцы должны были исполнять песни на стихи Горбовского), когда увидел ее: неподвижную, похожую на доктора Лектора – с той только разницей, что она не была прикована к носилкам, а лежала свободно – с каким-то опустошенным лицом, похожим на клетку, из которой вылетала птица. Галина Гампер была похожа на труп – только раскрытые, сосредоточенные на чем-то ей одном понятном, глаза говорили о том, что она еще жива Что-то холодное и жалкое было во всем этом и какая-то настоящая поэтическая одержимость – желание во что бы то ни стало, даже в таком состоянии, даже такими жертвами, даже в таком виде, но побывать на творческом вечере (скорее всего последнем, судя по соcтоянию Горбовского) собрата по перу. Я жался к стене, пока неизвестные мне люди спускали вниз Галину Гампер.
Возвращаясь к началу разговора, к заявленному пафосу о том, что поэта, мастера, учителя – провожают ученики, со всею уверенностью готов сказать: на могиле Гампер стояли ее ученики по ЛИТО, которые оплакивали не Гампер – человека в быту (ну откуда им знать – они не жили с ней), а человека-мастера поэтического слова.
Хотя все это – относительно, наверное. Умрет токарь или специалист по ковке металла – и придут его ученики, чтобы также проводить в последний путь.
К чему я это все?
Недавно не стало еще одного поэта – Вячеслава Дерягина. Причем до сих пор неясно – как он умер. Может быть, покончил с собой, может быть, сердце остановилось. Тайна его смерти зачем-то скрывалась родственниками – и, если все-таки имел место суицид, меня это нисколько не удивляет: у поэтов – тонкая эмоциональная психика, а у некоторых – дай Боже! Почему-то мне думается, что Рома Перминов – сделал все сам: распахнул окно – и шагнул.
Не принимайте это за клевету или наговор – я сам такой, с тонкой, почти шелушащейся кожей души, которая иногда начинает просвечивать и становится страшно, что она порвется. Поэта порой – обидеть легко.
И вот – Слава. Известие о его смерти я получил в момент для себя не самый хороший – в момент раздумий и состояния, близкого к депрессивному. Позвонила Юля Варфоломеева и сказала: “Слава умер”. Ушел из жизни внезапно, как это часто происходит, когда не ждешь. Узнав об этом, я ощутил еще больший удар, чем в случае с Ромой.
Потому что я часто соприкасался с Вячеславом Дерягиным: вместе пили, вместе на одной площадке читали стихи – но не более. Никогда не вели (или не успели) душевные беседы. Особенно, о семье. У поэтов это не принято. Если у поэта – хорошая, благополучная семья, за него можно только порадоваться. Если нет – поэт сам скажет. И Слава не жаловался – а так: бросал между делом (я не собираюсь копаться в чужом белье – особенно, в белье мертвого человека, но не вижу в этом преступления), что “с женой все плохо”. А я тут же думал: а у меня хорошо? А у меня – хорошо?!
А есть те, что без семьи. Плохо им, что ли? Все зависит от характера и эмоционального равнов
Я начал рано задумываться о смерти. Теперь уже не вспомнить, когда до меня дошло, что люди, оказывается, не вечны, что жизнь каждого человека – как заведенная юла: если ее постоянно не крутить – она остановится. Вот когда я это осознал – наверное, мне стало страшно. Но какая-то надежда теплилась: еще не окончена школа, мама обещала меня засунуть в институт, потом – поиски работы, и семья – не за горами. Главное, что в этот период я писал много стихов и часто размышлял о смерти – на каком-то гипотетическом уровне, дескать, мне еще рано уходить, а вот родственники уже начинают.
Самый показательный пример – смерть в мировом масштабе – это уход из жизни артистов. Их смерти не остаются незамеченными. Пусть это звучит цинично – но такие вещи работают на повышение рейтинга телевизионных каналов. И смерти великих людей приобретают вселенский размах. Это не дядя Петя из соседнего подъезда скончался – а большой артист. Его оплакивает вся страна. Правильно – есть за что. Так и дядю Петю есть за что – только масштабы разные.
И поэты разных масштабов бывают. Почему – именно поэты? Потому что, собственно, о них я хочу написать.
Если умирает нормальный, среднестатистический человек – семьянин, ячейка общества – его, по крайней мере, будут провожать семья, близкие друзья, родственники (если они есть).
В этом плане – поэты в более выигрышной ситуации. Хотя ни о каком выигрыше в разговоре о смерти говорить нельзя, похороны поэта, на мой взгляд, это особая статья, когда при минимуме родственников (а может их вообще не осталось, и семью поэт при жизни не успел завести) – поэта будут провожать другие: друзья, поклонники. И если дух летает где-то там над кладбищем в момент погребения – его сердце (а есть ли оно у духа – ну пусть!) будет сжиматься от радости: семьей не обзавелся, но друзья по цеху – помнят, любят, скорбят.
Возможно, я ошибаюсь – перетягиваю одеяло на поэтов, словно это – исключение какое-то. Нет. И не в поэтах одних дело. Просто, когда умирают люди, связанные с творчеством – их похороны, как ни крути, отличаются от похорон дяди Пети или еще кого-то.
Наверное, сам часто думаю об этом. А зачем? Ну да, хочется, чтобы к моей вырытой могиле подошли поэты и почитали стихи. Ни мамы, ни папы, ни бабушки – уже не будет на этой земле. Если, конечно, не уйду раньше их.
Но не про себя я собрался написать.
А о том ощущении, посетившем меня недавно.
Первый звоночек был – когда я узнал, что Рома Перминов выпал из окна (года два назад это случилось). Рома – приятный в общении, упитанный юноша, с мягким голосом, глазами, как цветы в солнечном сиянии, и такими же стихами – не из этой жизни, но рожденными на подлинном огне вдохновения.
Если бы не знал Рому лично – может и не написал сейчас об этом. Но я знал, жалел его – не похожего на других, застенчивого, нескладного, может быть, даже девственника.
Последний раз я видел Рому Перминова в гостиной у Юли Варфоломеевой: он записывал на диктофон мои кантри-переводы. Душевная застенчивость Ромы и его странное поведение смущали, его чужесть этому миру была, как никому, понятна мне, в юности переживавшему и комплексовавшему не меньше. К тому же Рома страдал полнотой. Ему было около 30, а выглядел она 20. Когда он читал свои непрекращающиеся романтические стихи – приходило осознание того, что с помощью стихов он разговаривает с миром; поэты его понимали, люди (думаю) не всегда, в семье – точно нет. Мне его было жалко. И теперь жалею еще больше – жалею, что не имел большого желания общаться с ним за стенами литературной гостиной. А Рома – имел. Помню, в нашу последнюю встречу я обещал ему передать какие-то диски или это он обещал мне. Я был слишком занят собой. А когда узнал, что Ромы больше нет, испугался, мне стало неуютно, словно я виноват в этом – нет, конечно! Просто еще одной нераспустившейся до конца жизнью – стало меньше, а Рома хотел любви и писал талантливые стихи, пусть бесконечно большие, стоял под таким водопадом вдохновения, который мне уже в то время перестал сниться, а Рома – стоял и, по его разговорам, мог творить бесконечно. Он жил творчеством. Мир его праху.
Существует братство поэтов – и оно сильнее, чем узы семьи, чем родственная кровь; это когда невозможно не прийти на похороны, не потому что ты брат или сестра, а потому что стихи умершего поэта продолжают жить в тебе и напоминают об авторе, он как будто продолжает жить – и ты идешь на похороны, недоумевая: “Как же так? Я слышу его голос!”, повторяешь про себя любимые строчки поэта, а кажется, будто он сам с тобой говорит сейчас.
Я не был на похоронах Ромы Перминова. Также я не был на похоронах Верушкина, Смира, Гампер. Они все ушли – буквально друг за другом.
Про смерть Ромы я узнал, когда его уже закопали. Я бы пошел, если бы знал. Я бы и Верушкина проводил в последний путь – хотя мы при жизни не были представлены, так – видели друг друга, но я-то, глядя на него, знал, что это Верушкин, бард, поэт, мне о нем рассказывали – а он, боюсь, если видел меня, не думал: “О, Григорьев! Поэт! Актер! Кантри-переводчик!” Да, чужие люди. Но не в этом дело. Тоже узнал поздно – а так бы проводил собрата по перу в последний путь…
Меня очень тронуло, когда прочел в одном посте, как Сережа Напалков положил венок на могилу Верушкина. Ну, да, они пили вместе. А я – никто.
А уж про Смира и Гампер – вообще молчу.
Впервые о поэте Александре Смире я услышал в конце 90-х. На тот период времени его имя тесно связывалось у меня с клубом барковцев, а его двухстишия – пленяли своей лаконичностью и юмором, заложенным в них, чего сам, на тот момент, я не мог делать, поэтому тайно завидовал популярности таких стихов и шел своей дорогой. Вообще отношение к двухстишиям у меня спорное. Надо понимать, что творчество Смира гораздо глубже и шире. Ошибочно относить к поэту определение “театр начинается с вешалки”, в том смысле – что если увидел вешалку, не значит, что это гардероб, это вообще ничего не значит; в творчество любого поэта надо проникать постепенно. В творчество Смира я не проник. Да еще – у каждого своя неповторимая ассоциативная цепочка. Для меня поэт Смир будет всегда стоять рядом с именами Андрея Головина, Сергея Фирсова, и если начать разворачивать гирлянду воспоминаний дальше – то тут не далеко и до “Подвала” при историческом факультете СПбГУ; а если вспоминать еще дальше – гирлянда неизбежным образом закончится на мне…
Не о себе любимом пишу сейчас.
С Гампер все еще сложнее, точнее – кошмарнее. Галина Гампер c рождения была прикована к инвалидному креслу. Из-за того, что не знал ее лично, не имею права давать ее портрет, основанный на моих удаленных знаниях о ней. Пусть это возьмут на себя ее ученики, если захотят. Я же возьму на себя смелость и напишу о том ужасе, который испытал в декабре 2014 года.
В этот день был творческий вечер другого (ныне, слава Богу, еще живущего) представителя олдскула – Глеба Горбовского. Старый человек почти всегда вызывает чувсто жалости, особенно, если не может стоять на ногах – Горбовского на том вечере поддерживали под руки, чтобы он мог говорить на камеру.
… Я поднимался по лестнице (спешил на второе отделение вечера, на котором певцы должны были исполнять песни на стихи Горбовского), когда увидел ее: неподвижную, похожую на доктора Лектора – с той только разницей, что она не была прикована к носилкам, а лежала свободно – с каким-то опустошенным лицом, похожим на клетку, из которой вылетала птица. Галина Гампер была похожа на труп – только раскрытые, сосредоточенные на чем-то ей одном понятном, глаза говорили о том, что она еще жива Что-то холодное и жалкое было во всем этом и какая-то настоящая поэтическая одержимость – желание во что бы то ни стало, даже в таком состоянии, даже такими жертвами, даже в таком виде, но побывать на творческом вечере (скорее всего последнем, судя по соcтоянию Горбовского) собрата по перу. Я жался к стене, пока неизвестные мне люди спускали вниз Галину Гампер.
Возвращаясь к началу разговора, к заявленному пафосу о том, что поэта, мастера, учителя – провожают ученики, со всею уверенностью готов сказать: на могиле Гампер стояли ее ученики по ЛИТО, которые оплакивали не Гампер – человека в быту (ну откуда им знать – они не жили с ней), а человека-мастера поэтического слова.
Хотя все это – относительно, наверное. Умрет токарь или специалист по ковке металла – и придут его ученики, чтобы также проводить в последний путь.
К чему я это все?
Недавно не стало еще одного поэта – Вячеслава Дерягина. Причем до сих пор неясно – как он умер. Может быть, покончил с собой, может быть, сердце остановилось. Тайна его смерти зачем-то скрывалась родственниками – и, если все-таки имел место суицид, меня это нисколько не удивляет: у поэтов – тонкая эмоциональная психика, а у некоторых – дай Боже! Почему-то мне думается, что Рома Перминов – сделал все сам: распахнул окно – и шагнул.
Не принимайте это за клевету или наговор – я сам такой, с тонкой, почти шелушащейся кожей души, которая иногда начинает просвечивать и становится страшно, что она порвется. Поэта порой – обидеть легко.
И вот – Слава. Известие о его смерти я получил в момент для себя не самый хороший – в момент раздумий и состояния, близкого к депрессивному. Позвонила Юля Варфоломеева и сказала: “Слава умер”. Ушел из жизни внезапно, как это часто происходит, когда не ждешь. Узнав об этом, я ощутил еще больший удар, чем в случае с Ромой.
Потому что я часто соприкасался с Вячеславом Дерягиным: вместе пили, вместе на одной площадке читали стихи – но не более. Никогда не вели (или не успели) душевные беседы. Особенно, о семье. У поэтов это не принято. Если у поэта – хорошая, благополучная семья, за него можно только порадоваться. Если нет – поэт сам скажет. И Слава не жаловался – а так: бросал между делом (я не собираюсь копаться в чужом белье – особенно, в белье мертвого человека, но не вижу в этом преступления), что “с женой все плохо”. А я тут же думал: а у меня хорошо? А у меня – хорошо?!
А есть те, что без семьи. Плохо им, что ли? Все зависит от характера и эмоционального равнов
WHEN POETS DIE ...
I started thinking early about death. Now I can't remember when it dawned on me that people, it turns out, are not eternal, that the life of every person is like a wind-up spinning top: if you don't constantly twist it, it will stop. When I realized this, I must have gotten scared. But there was some hope: school was not over yet, my mother promised to put me in college, then - job searches, and family - not far off. The main thing is that during this period I wrote a lot of poetry and often thought about death - on some hypothetical level, they say, it's too early for me to leave, but my relatives are already starting.
The most illustrative example - death on a global scale - is the death of artists. Their deaths do not go unnoticed. It may sound cynical - but such things work to increase the rating of television channels. And the deaths of great people take on a universal scale. It was not Uncle Petya who died from the next doorway - but a great artist. The whole country mourns him. That's right - there is a reason. So Uncle Petya has a reason - only the scales are different.
And poets of different scales are. Why - poets? Because, in fact, I want to write about them.
If a normal, average person - a family man, a social unit - dies - at least his family, close friends, relatives (if any) will see him off.
In this regard, poets are in a more advantageous situation. Although it is impossible to talk about any gain in conversation about death, the poet's funeral, in my opinion, is a special article, when, with a minimum of relatives (or maybe there are no relatives left at all, and the poet did not have time to start a family during his lifetime), the poet will be accompanied by others: friends, fans. And if the spirit flies somewhere over the cemetery at the time of burial - his heart (and does the spirit have it - well, let it!) Will shrink with joy: he has not got a family, but his friends in the shop remember, love, grieve.
Perhaps I am mistaken - I am pulling the blanket over the poets, as if this were some kind of exception. Not. And it's not about poets alone. It's just that when people associated with creativity die, their funeral, whatever one may say, is different from the funeral of Uncle Petit or someone else.
Probably, I myself often think about it. What for? Well, yes, I want poets to come to my dug grave and read poetry. Neither mom, nor dad, nor grandmother will be on this earth anymore. Unless, of course, I leave before them.
But I was not going to write about myself.
And about that feeling that visited me recently.
The first bell was when I found out that Roma Perminov fell out of the window (two years ago it happened). Roma is a pleasant, well-fed young man, with a soft voice, eyes like flowers in the sunshine, and the same verses - not from this life, but born on the real fire of inspiration.
If I didn’t know Roma personally, I might not have written about it now. But I knew, felt sorry for him - not like the others, shy, awkward, maybe even a virgin.
The last time I saw Roma Perminov was in the living room of Yulia Varfolomeeva: he was recording my country translations on a dictaphone. Roma's spiritual shyness and his strange behavior were embarrassing, his strangeness to this world was, like no one else, understandable to me, who in his youth experienced and complexed no less. In addition, Roma suffered from obesity. He was about 30, and she looked 20. When he read his incessant romantic poems, he realized that with the help of poems he was talking to the world; poets understood him, people (I think) not always, in the family - definitely not. I felt sorry for him. And now I regret even more - I regret that I did not have a great desire to communicate with him outside the walls of the literary drawing room. And Roma did. I remember that at our last meeting I promised to give him some CDs or he promised me that. I was too busy with myself. And when I found out that Roma was no longer there, I got scared, I felt uncomfortable, as if I was to blame for this - no, of course! It’s just another life that has not fully dissolved until the end, it became less, and Roma wanted love and wrote talented poems, albeit infinitely large, stood under such a waterfall of inspiration, which I had already stopped dreaming at that time, and Roma stood and, according to his conversations, could create endlessly. He lived by creativity. Peace be upon him.
There is a brotherhood of poets - and it is stronger than family ties, than kindred blood; this is when it is impossible not to come to the funeral, not because you are a brother or sister, but because the poems of the deceased poet continue to live in you and remind you of the author, he seems to continue to live - and you go to the funeral, wondering: “How so? I can hear his voice! ”, You repeat to yourself the favorite lines of the poet, but it seems as if he himself is talking to you now.
I was not at the funeral of Roma Perminov. Also, I was not at the funeral of Verushkin, Smir, Gamper. They all left - literally one after another.
I learned about Roma's death when he was already buried. I would go if I knew. I would have accompanied Verushkin on his last journey - although we were not represented during our lifetime, so we saw each other, but looking at him, I knew that it was Verushkin, a bard, a poet, they told me about him - and he, I'm afraid if you saw me I didn't think: “Oh, Grigoriev! By
I started thinking early about death. Now I can't remember when it dawned on me that people, it turns out, are not eternal, that the life of every person is like a wind-up spinning top: if you don't constantly twist it, it will stop. When I realized this, I must have gotten scared. But there was some hope: school was not over yet, my mother promised to put me in college, then - job searches, and family - not far off. The main thing is that during this period I wrote a lot of poetry and often thought about death - on some hypothetical level, they say, it's too early for me to leave, but my relatives are already starting.
The most illustrative example - death on a global scale - is the death of artists. Their deaths do not go unnoticed. It may sound cynical - but such things work to increase the rating of television channels. And the deaths of great people take on a universal scale. It was not Uncle Petya who died from the next doorway - but a great artist. The whole country mourns him. That's right - there is a reason. So Uncle Petya has a reason - only the scales are different.
And poets of different scales are. Why - poets? Because, in fact, I want to write about them.
If a normal, average person - a family man, a social unit - dies - at least his family, close friends, relatives (if any) will see him off.
In this regard, poets are in a more advantageous situation. Although it is impossible to talk about any gain in conversation about death, the poet's funeral, in my opinion, is a special article, when, with a minimum of relatives (or maybe there are no relatives left at all, and the poet did not have time to start a family during his lifetime), the poet will be accompanied by others: friends, fans. And if the spirit flies somewhere over the cemetery at the time of burial - his heart (and does the spirit have it - well, let it!) Will shrink with joy: he has not got a family, but his friends in the shop remember, love, grieve.
Perhaps I am mistaken - I am pulling the blanket over the poets, as if this were some kind of exception. Not. And it's not about poets alone. It's just that when people associated with creativity die, their funeral, whatever one may say, is different from the funeral of Uncle Petit or someone else.
Probably, I myself often think about it. What for? Well, yes, I want poets to come to my dug grave and read poetry. Neither mom, nor dad, nor grandmother will be on this earth anymore. Unless, of course, I leave before them.
But I was not going to write about myself.
And about that feeling that visited me recently.
The first bell was when I found out that Roma Perminov fell out of the window (two years ago it happened). Roma is a pleasant, well-fed young man, with a soft voice, eyes like flowers in the sunshine, and the same verses - not from this life, but born on the real fire of inspiration.
If I didn’t know Roma personally, I might not have written about it now. But I knew, felt sorry for him - not like the others, shy, awkward, maybe even a virgin.
The last time I saw Roma Perminov was in the living room of Yulia Varfolomeeva: he was recording my country translations on a dictaphone. Roma's spiritual shyness and his strange behavior were embarrassing, his strangeness to this world was, like no one else, understandable to me, who in his youth experienced and complexed no less. In addition, Roma suffered from obesity. He was about 30, and she looked 20. When he read his incessant romantic poems, he realized that with the help of poems he was talking to the world; poets understood him, people (I think) not always, in the family - definitely not. I felt sorry for him. And now I regret even more - I regret that I did not have a great desire to communicate with him outside the walls of the literary drawing room. And Roma did. I remember that at our last meeting I promised to give him some CDs or he promised me that. I was too busy with myself. And when I found out that Roma was no longer there, I got scared, I felt uncomfortable, as if I was to blame for this - no, of course! It’s just another life that has not fully dissolved until the end, it became less, and Roma wanted love and wrote talented poems, albeit infinitely large, stood under such a waterfall of inspiration, which I had already stopped dreaming at that time, and Roma stood and, according to his conversations, could create endlessly. He lived by creativity. Peace be upon him.
There is a brotherhood of poets - and it is stronger than family ties, than kindred blood; this is when it is impossible not to come to the funeral, not because you are a brother or sister, but because the poems of the deceased poet continue to live in you and remind you of the author, he seems to continue to live - and you go to the funeral, wondering: “How so? I can hear his voice! ”, You repeat to yourself the favorite lines of the poet, but it seems as if he himself is talking to you now.
I was not at the funeral of Roma Perminov. Also, I was not at the funeral of Verushkin, Smir, Gamper. They all left - literally one after another.
I learned about Roma's death when he was already buried. I would go if I knew. I would have accompanied Verushkin on his last journey - although we were not represented during our lifetime, so we saw each other, but looking at him, I knew that it was Verushkin, a bard, a poet, they told me about him - and he, I'm afraid if you saw me I didn't think: “Oh, Grigoriev! By
У записи 29 лайков,
9 репостов.
9 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Андрей Ноябрь
