Уильям Сароян
Война
Война проникла к нам. Нас убеждали не есть слишком много, ничего зря не тратить, все стало драгоценно. Убеждали покупать военные марки. Мы посылали на войну тысячи солдат через Атлантический океан, а это стоило денег. Нас призывали зарабатывать деньги и покупать военные марки, двадцать пять центов штука. Мисс Гамма говорила, что мы, дети, такие же солдаты, как и люди в военной форме. Устраивались парады. Мы видели, как маршируют солдаты. Мы видели, как они грузятся в поезда на Южном Тихоокеанском вокзале. Мы слышали, как плачут на вокзале их матери и сестры.
Германия была преступная страна. Немцы стирали с карты мира целые государства. Леса, поля, города — все уничтожали тяжелые снаряды. Даже в Атлантическом океане Германия совершала преступления: погибла «Лузитания». Немецкая подводная лодка пустила ее ко Дну.
Такие вещи снились ребятам. Я сходил с ума, когда думал о «Лузитании».
Я стал ненавидеть. Да, немцы были преступниками. Они были не такие, как мы. Мы видели их в картине «Целься — пли!» с участием Чарли Чаплина. В кинотеатре мы едва могли усидеть на месте и громко приветствовали Чарли, героя войны. Чарли совершал ошибки, но в конце концов побеждал. Мы видели на экране кайзера и улюлюкали. Он был Германия. А Чарли выставлял его в смешном виде. Мы без конца хохотали, но нам было не по себе. Мы понимали, что к чему; пусть это комедия — да нас не проведешь.
Кайзер был самым большим злодеем на свете, и мы его ненавидели.
Она была повсюду, эта ненависть. У меня был двоюродный брат, маленький мальчик. Его звали Симон. Как только он научился говорить, он сказал:
— Я кайзеру голову отрублю!
Никто не учил его ненавидеть кайзера. Это носилось в воздухе.
Мы, человек пять мальчишек, влезали на ореховое дерево на нашем заднем дворе и, сидя в ветвях, выдумывали разные способы, как уничтожить кайзера. Один мальчик особенно изощрялся в изобретении пыток. Его звали Альберт Сэвин. Сам он был порядочный слюнтяй, но оказался самым лучшим изобретателем пыток в нашей окрестности. Главной целью всех его пыток было довести кайзера почти до самой смерти, затем дать ему передышку, а потом подвергнуть новой пытке, еще более жестокой. Таким путем кайзер умирал тысячу раз и асе-таки оставался жив, чтобы можно было пытать его опять сначала. Самой легкой казнью, которую мы для него придумали, был расстрел. Это было слишком уж просто. Никто не хотел, чтобы он просто умер. Все ребята желали ему сперва помучиться как следует в наказание за все те муки, которые он сам причинил.
Некоторые наши выдумки были очень забавны. Мы вспоминали Чарли Чаплина и выдумывали разные потешные пытки, всякие сюрпризы и так далее. Например, мы приглашаем кайзера на торжественный банкет и предлагаем ему сесть в большое кресло. А на самом деле это электрический стул. Кайзер сидит себе в кресле закусывает как ни в чем не бывало, и вдруг мы включаем ток. Но не сразу включаем в полную силу, достаточную, чтобы его испепелить, — нет, мы добавляем ток полегоньку. И все в зале окружают его, корчат ему рожи, напоминают ему про «Лузитанию». Я не помню, кто из нас придумал эту пытку, но помню день, когда ее придумали.
Это был ясный летний день, и у нас на дереве было очень оживленно. Несколько часов подряд мы подробно обсуждали разные способы пытать человека, но так, чтобы не замучить его до смерти.
По соседству с нами, на Сан-Пабло-стрит, жила в своем доме одна немецкая семья. Это были прекрасные люди, очень порядочные и простые. У них был сын, по имени Герман, приблизительно одних лет с моим братом Грикором. Парень тихий, немного замкнутый. Говорил он с легким немецким акцентом, несмотря на то что родился в нашей долине.
Когда мы завели разговор о пытках для кайзера, я тоже в нем участвовал, но считал, что это игра, а на деле ведь мы ни с кем не собираемся быть жестокими. Но там были другие ребята, постарше; они пришли в возбуждение, им захотелось что-нибудь такое проделать, Кто-то упомянул Германа. Знаете, бывают ребята — ну совсем такие, как их отцы. И вот этот слюнтяй Альберт Сэвин и другой мальчик, Эдгар Райф, стали разжигать ненависть к Герману, который не сделал никому ничего дурного.
Началось все на нашем ореховом дереве, но быстро распространилось по всему кварталу. Толпа мальчишек, человек около десяти, решила расправиться с Германом. Мой брат Грикор пошел с ними, увязался за ними и я. Я не желал Герману зла, но усидеть дома мне было невмоготу. Я чувствовал, что просто умру, если останусь дома и ничего не увижу. Мой брат Грикор шел рядом со мной, и мы держались позади старших ребят. Собственно, в деле мы не участвовали, но раз уж все началось у нас во дворе, мы хотели увидеть, чем кончится.
Толпа ребят прошла на Сан-Пабло-стрит. Эдгар Райф подошел к дому Германа и постучал в дверь. Остальные стояли на той стороне улицы и ждали. Мать Германа открыла дверь. Эдгар Райф поговорил с ней минуту и вернулся к ребятам.
— Его нет дома, — сказал Эдгар. — Его мать говорит, он пошел в город. Должен вот-вот вернуться.
Мой брат Грикор сказал по-армянски:
— Хоть бы он сейчас не приходил.
Но Герман пришел. Кто-то увидел, как он идет по улице, и все бросились к нему.
Кто-то спросил:
— Ты немец?
Герман сказал:
— Да.
Кто-то спросил:
— А ты кайзера ненавидишь?
Герман сказал:
— Нет, я никого не ненавижу.
Тут кто-то ударил Германа по лицу. Кто-то другой подставил ему ножку, и он упал. Еще кто-то прыгнул на него, и все стали его бить кулаками и ногами.
Все это не продлилось и двух минут. Так же быстро кончилось, как и началось. Ведь мы считались маленькими солдатами. Нас считали защитниками порядка.
Когда у Германа пошла носом кровь, его спросили:
— Ну, а теперь ты ненавидишь кайзера?
Он крикнул:
— Нет! Я ненавижу вас!
Когда увидели, что он все равно не станет ненавидеть кайзера, ему дали встать. Над ним смеялись и передразнивали, как он плачет. Шли за ним следом, толкали, били сзади и пинали, всю дорогу до его дома издевались над ним. А он шел шагом до самого дома, так и не побежал. Когда он стал подыматься по ступенькам крыльца, из дома вышла мать и увидела его.
Она бросилась к сыну и помогла ему войти в дом. Ни слова не сказала она мальчишкам, так она была потрясена. Ребята постояли немного перед домом, хохотали и ругались, а потом ушли.
В тот вечер, когда мы легли, я сказал моему брату Грикору:
— Грикор, ты ненавидишь немцев?
А Грикор сказал:
— Что?
Я повторил:
— Ты ненавидишь немцев?
Некоторое время он молчал, но я знал, что он думает
— Ненавижу немцев? Нет, — сказал он. — Не знаю, кого и что я ненавижу, но кое-что ненавижу наверное. Вот то, что они сегодня сделали. Это вот мне ненавистно. Вот это я ненавижу.
Война
Война проникла к нам. Нас убеждали не есть слишком много, ничего зря не тратить, все стало драгоценно. Убеждали покупать военные марки. Мы посылали на войну тысячи солдат через Атлантический океан, а это стоило денег. Нас призывали зарабатывать деньги и покупать военные марки, двадцать пять центов штука. Мисс Гамма говорила, что мы, дети, такие же солдаты, как и люди в военной форме. Устраивались парады. Мы видели, как маршируют солдаты. Мы видели, как они грузятся в поезда на Южном Тихоокеанском вокзале. Мы слышали, как плачут на вокзале их матери и сестры.
Германия была преступная страна. Немцы стирали с карты мира целые государства. Леса, поля, города — все уничтожали тяжелые снаряды. Даже в Атлантическом океане Германия совершала преступления: погибла «Лузитания». Немецкая подводная лодка пустила ее ко Дну.
Такие вещи снились ребятам. Я сходил с ума, когда думал о «Лузитании».
Я стал ненавидеть. Да, немцы были преступниками. Они были не такие, как мы. Мы видели их в картине «Целься — пли!» с участием Чарли Чаплина. В кинотеатре мы едва могли усидеть на месте и громко приветствовали Чарли, героя войны. Чарли совершал ошибки, но в конце концов побеждал. Мы видели на экране кайзера и улюлюкали. Он был Германия. А Чарли выставлял его в смешном виде. Мы без конца хохотали, но нам было не по себе. Мы понимали, что к чему; пусть это комедия — да нас не проведешь.
Кайзер был самым большим злодеем на свете, и мы его ненавидели.
Она была повсюду, эта ненависть. У меня был двоюродный брат, маленький мальчик. Его звали Симон. Как только он научился говорить, он сказал:
— Я кайзеру голову отрублю!
Никто не учил его ненавидеть кайзера. Это носилось в воздухе.
Мы, человек пять мальчишек, влезали на ореховое дерево на нашем заднем дворе и, сидя в ветвях, выдумывали разные способы, как уничтожить кайзера. Один мальчик особенно изощрялся в изобретении пыток. Его звали Альберт Сэвин. Сам он был порядочный слюнтяй, но оказался самым лучшим изобретателем пыток в нашей окрестности. Главной целью всех его пыток было довести кайзера почти до самой смерти, затем дать ему передышку, а потом подвергнуть новой пытке, еще более жестокой. Таким путем кайзер умирал тысячу раз и асе-таки оставался жив, чтобы можно было пытать его опять сначала. Самой легкой казнью, которую мы для него придумали, был расстрел. Это было слишком уж просто. Никто не хотел, чтобы он просто умер. Все ребята желали ему сперва помучиться как следует в наказание за все те муки, которые он сам причинил.
Некоторые наши выдумки были очень забавны. Мы вспоминали Чарли Чаплина и выдумывали разные потешные пытки, всякие сюрпризы и так далее. Например, мы приглашаем кайзера на торжественный банкет и предлагаем ему сесть в большое кресло. А на самом деле это электрический стул. Кайзер сидит себе в кресле закусывает как ни в чем не бывало, и вдруг мы включаем ток. Но не сразу включаем в полную силу, достаточную, чтобы его испепелить, — нет, мы добавляем ток полегоньку. И все в зале окружают его, корчат ему рожи, напоминают ему про «Лузитанию». Я не помню, кто из нас придумал эту пытку, но помню день, когда ее придумали.
Это был ясный летний день, и у нас на дереве было очень оживленно. Несколько часов подряд мы подробно обсуждали разные способы пытать человека, но так, чтобы не замучить его до смерти.
По соседству с нами, на Сан-Пабло-стрит, жила в своем доме одна немецкая семья. Это были прекрасные люди, очень порядочные и простые. У них был сын, по имени Герман, приблизительно одних лет с моим братом Грикором. Парень тихий, немного замкнутый. Говорил он с легким немецким акцентом, несмотря на то что родился в нашей долине.
Когда мы завели разговор о пытках для кайзера, я тоже в нем участвовал, но считал, что это игра, а на деле ведь мы ни с кем не собираемся быть жестокими. Но там были другие ребята, постарше; они пришли в возбуждение, им захотелось что-нибудь такое проделать, Кто-то упомянул Германа. Знаете, бывают ребята — ну совсем такие, как их отцы. И вот этот слюнтяй Альберт Сэвин и другой мальчик, Эдгар Райф, стали разжигать ненависть к Герману, который не сделал никому ничего дурного.
Началось все на нашем ореховом дереве, но быстро распространилось по всему кварталу. Толпа мальчишек, человек около десяти, решила расправиться с Германом. Мой брат Грикор пошел с ними, увязался за ними и я. Я не желал Герману зла, но усидеть дома мне было невмоготу. Я чувствовал, что просто умру, если останусь дома и ничего не увижу. Мой брат Грикор шел рядом со мной, и мы держались позади старших ребят. Собственно, в деле мы не участвовали, но раз уж все началось у нас во дворе, мы хотели увидеть, чем кончится.
Толпа ребят прошла на Сан-Пабло-стрит. Эдгар Райф подошел к дому Германа и постучал в дверь. Остальные стояли на той стороне улицы и ждали. Мать Германа открыла дверь. Эдгар Райф поговорил с ней минуту и вернулся к ребятам.
— Его нет дома, — сказал Эдгар. — Его мать говорит, он пошел в город. Должен вот-вот вернуться.
Мой брат Грикор сказал по-армянски:
— Хоть бы он сейчас не приходил.
Но Герман пришел. Кто-то увидел, как он идет по улице, и все бросились к нему.
Кто-то спросил:
— Ты немец?
Герман сказал:
— Да.
Кто-то спросил:
— А ты кайзера ненавидишь?
Герман сказал:
— Нет, я никого не ненавижу.
Тут кто-то ударил Германа по лицу. Кто-то другой подставил ему ножку, и он упал. Еще кто-то прыгнул на него, и все стали его бить кулаками и ногами.
Все это не продлилось и двух минут. Так же быстро кончилось, как и началось. Ведь мы считались маленькими солдатами. Нас считали защитниками порядка.
Когда у Германа пошла носом кровь, его спросили:
— Ну, а теперь ты ненавидишь кайзера?
Он крикнул:
— Нет! Я ненавижу вас!
Когда увидели, что он все равно не станет ненавидеть кайзера, ему дали встать. Над ним смеялись и передразнивали, как он плачет. Шли за ним следом, толкали, били сзади и пинали, всю дорогу до его дома издевались над ним. А он шел шагом до самого дома, так и не побежал. Когда он стал подыматься по ступенькам крыльца, из дома вышла мать и увидела его.
Она бросилась к сыну и помогла ему войти в дом. Ни слова не сказала она мальчишкам, так она была потрясена. Ребята постояли немного перед домом, хохотали и ругались, а потом ушли.
В тот вечер, когда мы легли, я сказал моему брату Грикору:
— Грикор, ты ненавидишь немцев?
А Грикор сказал:
— Что?
Я повторил:
— Ты ненавидишь немцев?
Некоторое время он молчал, но я знал, что он думает
— Ненавижу немцев? Нет, — сказал он. — Не знаю, кого и что я ненавижу, но кое-что ненавижу наверное. Вот то, что они сегодня сделали. Это вот мне ненавистно. Вот это я ненавижу.
William Saroyan
War
The war has penetrated to us. We were urged not to eat too much, not to waste anything, everything became precious. Convinced to buy military stamps. We sent thousands of soldiers across the Atlantic to the war, and it cost money. We were encouraged to make money and buy military stamps, twenty-five cents a thing. Miss Gamma said that we children are as much soldiers as people in military uniform. Parades were held. We saw the soldiers marching. We saw them loading the trains at the South Pacific Terminal. We heard their mothers and sisters crying at the train station.
Germany was a criminal country. The Germans erased entire states from the world map. Forests, fields, cities - all were destroyed by heavy shells. Even in the Atlantic Ocean, Germany committed crimes: the Lusitania died. A German submarine launched it to the bottom.
Such things were dreamed of by the guys. I went crazy when I thought about Lusitania.
I began to hate. Yes, the Germans were criminals. They were not like us. We saw them in the painting "Aim - or!" featuring Charlie Chaplin. In the cinema, we could hardly sit still and loudly cheered Charlie, the war hero. Charlie made mistakes, but in the end he won. We saw the Kaiser on the screen and hooted. He was Germany. And Charlie made him look funny. We laughed endlessly, but we felt uneasy. We understood what was what; let it be a comedy - but you can't fool us.
The Kaiser was the biggest villain in the world, and we hated him.
It was everywhere, this hatred. I had a cousin, a little boy. His name was Simon. As soon as he learned to speak, he said:
- I'll cut off the head of the Kaiser!
Nobody taught him to hate the Kaiser. It was in the air.
We, about five boys, climbed a walnut tree in our backyard and, sitting in the branches, invented different ways to destroy the Kaiser. One boy was particularly adept at inventing torture. His name was Albert Savin. He himself was a decent drool, but he turned out to be the best inventor of torture in our neighborhood. The main purpose of all his tortures was to bring the Kaiser almost to his death, then give him a break, and then subject him to a new torture, even more cruel. In this way the Kaiser died a thousand times and still remained alive so that he could be tortured again from the beginning. The easiest execution we thought of for him was shooting. It was too easy. Nobody wanted him to just die. All the guys wanted him first to suffer properly as a punishment for all the torments that he himself caused.
Some of our inventions were very funny. We remembered Charlie Chaplin and invented various funny tortures, all sorts of surprises and so on. For example, we invite the Kaiser to a gala banquet and invite him to sit in a large armchair. It’s actually an electric chair. The Kaiser is sitting in his armchair, eating as if nothing had happened, and suddenly we turn on the current. But we do not immediately turn it on at full strength, sufficient to incinerate it - no, we add current little by little. And everyone in the hall surrounds him, makes faces at him, reminds him of Lusitania. I don't remember which of us invented this torture, but I remember the day it was invented.
It was a clear summer day, and our tree was very busy. For several hours in a row, we discussed in detail various ways to torture a person, but so as not to torture him to death.
A German family lived in our house on San Pablo Street next door to us. They were wonderful people, very decent and simple. They had a son named German, about the same age as my brother Grikor. The guy is quiet, a little reserved. He spoke with a slight German accent, despite the fact that he was born in our valley.
When we started talking about torture for the Kaiser, I also took part in it, but I thought it was a game, but in fact, we are not going to be cruel to anyone. But there were other guys, older ones; they got excited, they wanted to do something like that, Someone mentioned Herman. You know, there are guys - well, just like their fathers. And now this slobber Albert Savin and another boy, Edgar Rife, began to incite hatred for Herman, who had done nothing wrong to anyone.
It all started on our walnut tree, but quickly spread throughout the block. A crowd of boys, about ten people, decided to deal with Herman. My brother Grikor went with them, and I followed them. I did not wish Herman any harm, but I could not stay at home. I felt that I would simply die if I stayed at home and did not see anything. My brother Grikor walked next to me, and we kept behind the older guys. Actually, we did not participate in the case, but since it all began in our yard, we wanted to see how it would end.
A crowd of guys passed on San Pablo Street. Edgar Rife went to Hermann's house and knocked on the door. The others stood across the street and waited. Herman's mother opened the door. Edgar Rife talked to her for a minute and returned to the guys.
“He's not home,” Edgar said. - His mother says he went to town. Gotta come back any minute.
My brother Grikor spoke Armenian
War
The war has penetrated to us. We were urged not to eat too much, not to waste anything, everything became precious. Convinced to buy military stamps. We sent thousands of soldiers across the Atlantic to the war, and it cost money. We were encouraged to make money and buy military stamps, twenty-five cents a thing. Miss Gamma said that we children are as much soldiers as people in military uniform. Parades were held. We saw the soldiers marching. We saw them loading the trains at the South Pacific Terminal. We heard their mothers and sisters crying at the train station.
Germany was a criminal country. The Germans erased entire states from the world map. Forests, fields, cities - all were destroyed by heavy shells. Even in the Atlantic Ocean, Germany committed crimes: the Lusitania died. A German submarine launched it to the bottom.
Such things were dreamed of by the guys. I went crazy when I thought about Lusitania.
I began to hate. Yes, the Germans were criminals. They were not like us. We saw them in the painting "Aim - or!" featuring Charlie Chaplin. In the cinema, we could hardly sit still and loudly cheered Charlie, the war hero. Charlie made mistakes, but in the end he won. We saw the Kaiser on the screen and hooted. He was Germany. And Charlie made him look funny. We laughed endlessly, but we felt uneasy. We understood what was what; let it be a comedy - but you can't fool us.
The Kaiser was the biggest villain in the world, and we hated him.
It was everywhere, this hatred. I had a cousin, a little boy. His name was Simon. As soon as he learned to speak, he said:
- I'll cut off the head of the Kaiser!
Nobody taught him to hate the Kaiser. It was in the air.
We, about five boys, climbed a walnut tree in our backyard and, sitting in the branches, invented different ways to destroy the Kaiser. One boy was particularly adept at inventing torture. His name was Albert Savin. He himself was a decent drool, but he turned out to be the best inventor of torture in our neighborhood. The main purpose of all his tortures was to bring the Kaiser almost to his death, then give him a break, and then subject him to a new torture, even more cruel. In this way the Kaiser died a thousand times and still remained alive so that he could be tortured again from the beginning. The easiest execution we thought of for him was shooting. It was too easy. Nobody wanted him to just die. All the guys wanted him first to suffer properly as a punishment for all the torments that he himself caused.
Some of our inventions were very funny. We remembered Charlie Chaplin and invented various funny tortures, all sorts of surprises and so on. For example, we invite the Kaiser to a gala banquet and invite him to sit in a large armchair. It’s actually an electric chair. The Kaiser is sitting in his armchair, eating as if nothing had happened, and suddenly we turn on the current. But we do not immediately turn it on at full strength, sufficient to incinerate it - no, we add current little by little. And everyone in the hall surrounds him, makes faces at him, reminds him of Lusitania. I don't remember which of us invented this torture, but I remember the day it was invented.
It was a clear summer day, and our tree was very busy. For several hours in a row, we discussed in detail various ways to torture a person, but so as not to torture him to death.
A German family lived in our house on San Pablo Street next door to us. They were wonderful people, very decent and simple. They had a son named German, about the same age as my brother Grikor. The guy is quiet, a little reserved. He spoke with a slight German accent, despite the fact that he was born in our valley.
When we started talking about torture for the Kaiser, I also took part in it, but I thought it was a game, but in fact, we are not going to be cruel to anyone. But there were other guys, older ones; they got excited, they wanted to do something like that, Someone mentioned Herman. You know, there are guys - well, just like their fathers. And now this slobber Albert Savin and another boy, Edgar Rife, began to incite hatred for Herman, who had done nothing wrong to anyone.
It all started on our walnut tree, but quickly spread throughout the block. A crowd of boys, about ten people, decided to deal with Herman. My brother Grikor went with them, and I followed them. I did not wish Herman any harm, but I could not stay at home. I felt that I would simply die if I stayed at home and did not see anything. My brother Grikor walked next to me, and we kept behind the older guys. Actually, we did not participate in the case, but since it all began in our yard, we wanted to see how it would end.
A crowd of guys passed on San Pablo Street. Edgar Rife went to Hermann's house and knocked on the door. The others stood across the street and waited. Herman's mother opened the door. Edgar Rife talked to her for a minute and returned to the guys.
“He's not home,” Edgar said. - His mother says he went to town. Gotta come back any minute.
My brother Grikor spoke Armenian
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Татьяна Фоминова
