Семён Винокур, режиссер:
"Я учу студентов писать.
Могу научить любого, было бы желание.
Но попалась мне Михаль, чему я мог научить её?
После первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию.
А сценарий полнометражного фильма взяли для постановки в Англии.
Она была уверена в себе, я даже подумал, вот бы мне так.
Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной, мне это льстило.
И вот, как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе, Эсти.
Та подошла к ней посоветоваться, и вдруг слышу, Михаль ей говорит: Ты зря теряешь время. Лучше тебе это сейчас понять, чем позже.
Я замер.
Михаль увидела меня, не смутилась.
- Эсти не должна жить иллюзиями, - сказала так, чтобы все слышали. - Она не умеет писать. У нее нет никаких шансов стать сценаристом.
- Извинись перед ней, - сказал я. Я еле сдерживался.
- И не подумаю, - ответила Михаль.
Не помню, как довел урок до конца. Не знаю, почему не удалил ее из класса. Вышел, не прощаясь. Мне было отвратительно все: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса.
Через несколько занятий я уже понял однозначно - Михаль больна: она не чувствует боли других.
Но и с Эсти выяснилось. Оказалось, что ее по блату поместил в этот класс проректор. Поэтому к ней не было особого сочувствия.
И вот прошли две недели, наступил День Катастрофы .
И выпадает мне в этот день преподавать.
Сидят передо мной будущие режиссеры и сценаристы.
Приготовил я им 20 конвертов, в которые вложил задания.
Каждый вытаскивает себе конверт, как в лотерее.
И должен расписать ситуацию, которую я задал.
Вытащили.
Начали писать.
Смотрю на Михаль.
Сидит, читает задание. Сначала взгляд, как всегда, чуть снисходительный… Потом вдруг оглядывается… поправляет волосы… вздыхает… на нее не похоже.
Проходит несколько минут. Молчит, не двигается.
Вдруг поднимает руку.
- Да? – говорю.
- Могу я заменить это упражнение?
Я говорю: Пожалуйста.
Она протягивает мне конверт, я ей другой…
Она берет его, собирается раскрыть, но останавливается.
- Нет, я не хочу менять, - говорит. - Да, я решила, я останусь с этим, первым.
И вот с этого момента на моих глазах начинает раскручиваться, ну, просто, кино. Настоящее, документальное, по правде.
Она сначала начала быстро писать… Потом остановилась. Смотрит на лист, по глазам вижу, не читает, просто смотрит на лист. Вдруг начинает рвать его.
Я подошел к ней, все-таки волнуюсь…
- Михаль, тебе помочь?
- Нет, спасибо, - говорит.
А в глазах слезы.
Это меня поразило. Я думал, скорее камни заплачут, чем Михаль.
Что же я ей такое дал? – думаю.
Беру ее задание, читаю.
«Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех назавтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика – двойняшки. Родители безумно их любят. И сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребенка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять утра…
И вот, идет эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать».
Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, исписанные убористым почерком, практически без помарок.
- Прочитай, - говорю ей.
Она начинает читать.
И встает перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая, кого спасти. Этого, который теплый и ласковый, - Янкеля? Или того, который грустный и одинокий, - Мойше?
Михаль читает ровно, почти бесчувственно.
В классе мертвая тишина. Когда такое было?!
Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу, родители и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Вначале не понимая, как можно их разделить, ведь они неразделимы! Нельзя этого сделать! Нет, нельзя.
А потом понимают, что никуда они не денутся. Что обязаны выбрать одного, чтобы жил он. Так кого же отправить, кого?!.. Янкеля, теплого и ласкового, у которого обязательно будет семья и много детей и внуков?! Или Мойше, грустного, одинокого, но такого умного?! У которого будет большое будущее, он же, как Эйнштейн, наш Мойше!..
Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостное, оно не стоит, и стрелка, передвигаясь, отдается в сердце. Каждая секунда отдается в сердце! Хочется сломать секундную стрелку, но что это изменит!..
Вот так время приближается к пяти.
И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше её не было. Он гладит ее по волосам и говорит: Я хочу, чтобы он вывез тебя.
Она вздрагивает. Она видит его глаза, в них отражается предрассветное небо.
- Ты еще родишь много детей, - говорит он. – Я хочу, чтоб ты жила!
Она видит, что руки его дрожат.
И говорит: Как же я смогу жить…без тебя.
Они молчат безрассудно долго, ведь время уходит…
И она вдруг говорит: Я знаю, что мы сделаем.
– Что? – его голос не слышен, только губы шевелятся. – Что?!
- Мы бросим жребий. Ты напишешь имена. А я вытяну жребий.
Так они и делают. Очень медленно, но понимая, что вот-вот часы пробьют пять, и появится этот человек, поляк, и надо будет расставаться… С Мойше? Или с Янкелем? С кем?!
В классе никто не дышит, пока Михаль читает.
Мы видим каждую деталь, так это написано.
Дрожащие руки матери… И его руку, держащую огрызок карандаша… Вот он выводит имена своих детей…
Видим, как кладет записки в свою грязную шляпу. Вот он встряхивает ею, словно в ней много записок, а ведь там их только две.
И мы видим, ей-богу, видим, как медленно-медленно поднимается рука матери, чтобы опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок… Эту… Нет, эту…
Нащупывает… сжимает… и не может вытащить руки.
Так и замирает, не разжимая пальцев.
И он не торопит ее, нет, и она не может шевельнуть рукой.
Но время неумолимо, и Бог неизвестно где, потому что слышится стук в дверь.
Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель, - поляк-мусорщик.
И она вытаскивает записку.
И разжимает руку.
- Мойше, - шепчет он. Он первый видит имя, потому что у нее закрыты глаза.
- Мойше, - повторяет она.
И они оба смотрят туда, в угол комнаты, где спят их любимые дети.
И вдруг видят, как красив Янкеле, обнявший Мойше во сне.
Стук повторяется, муж с трудом встает и идет открывать дверь.
В дверях поляк. Молчит. Все понимает.
- Мы сейчас оденем его, - говорит муж.
Сам подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, так, чтобы Янкеле не проснулся, берет Мойше на руки и начинает одевать его.
Как это так, не одеть сына, не умыть, не вложить ломтик хлеба в карман, - это ведь женская работа. Но она не может этого сделать, не может!
Муж все делает сам.
И вот, уже не проснувшийся толком Мойше, передается в руки поляка.
И тут только она понимает, что это навсегда.
И не сдерживает крика, бросается к своему ребенку и просит его: Ты только живи, мой Мойше! Ты только помни о нас!
Муж пытается оторвать ее от ребенка.
Шепчет поляку: Забирай его! Забирай!..
Дальше все происходит без заминки.
Поляк без труда проходит все посты и проверки.
А когда оказывается за стеной, в надежном месте, где его никто не может видеть, он раздвигает мешки с мусором, приоткрывает крышку, которой тщательно укрыл мальчика, так, чтобы только мог дышать. И говорит, - ну, жиденок, вылезай, приехали.
Но никто не шевелится, там тишина.
Не заснул ли?! Или, не дай Бог, задохнулся?!
Поляк раскурочивает все…
Нет ребенка.
Как так?!
Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может.
Но так есть.
Муж и жена сидят, застывшие, над спящим Янкеле.
Что сказать ему, когда проснется?!
Кто–то царапается в дверь…
И обрывается ее сердце.
И что-то переворачивается в нем.
Потому что так может стучать только один человек, и никто другой.
В двери стоит Мойше.
Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит: - Я подумал, я все взвесил, я не могу без Янкеле…
Михаль закончила читать на этом месте.
Такой тишины в классе я никогда не слышал.
Такого текста, написанного за 45 минут, я не помню.
Михаль сказала: Дальше я не знаю, что писать.
Кто-то всхлипнул.
Кто-то явно плакал.
Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами.
Это было похлеще всех парадов, минут молчания, скорби, - всего.
В классе билось одно тоскующее сердце.
Не было безразличных, нет.
И вдруг произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю.
Михаль вдруг встала и направилась в угол класса.
Она шла к Эсти.
Я понял это не сразу.
Но она шла к зареванной Эсти.
И по ходу сама не могла сдержаться.
Эсти встала ей навстречу. Упал стул.
Михаль обхватила Эсти, она была статная, высокая, на каблуках, а Эсти маленькая, похожая на испуганную мышь.
И вот они стояли так, обнявшись, перед всем классом.
И Михаль громко сказала, так, что слышали все.
- Я умоляю тебя простить меня.
Эсти что-то прошуршала, испуганное, никто и не услышал, что.
А Михаль добавила еще, теперь уже глядя на меня.
- Семен, простите меня, если можете. Я такая дрянь!
Короче, это был денек.
Не помню таких больше.
Он промыл нас всех, прочистил, продраил, и все изменил.
И я понял, нельзя никого списывать со счетов.
В каждом живет эта искра, называемая «искра любви» или «точка в сердце».
Прикрытая слоем грязи, бесчувствия, гордыни и всего, чего мы натаскали за свою жизнь…
И вдруг «тикают часики», поднимается волшебная палочка… И хоп!..
Прорывается из нас Человек.
Пришло Ему время родиться. И полюбить.
Прошло с тех пор пять лет.
Где Михаль?
Где Эсти?
Надо бы перевести на иврит, может быть, откликнутся?"
"Я учу студентов писать.
Могу научить любого, было бы желание.
Но попалась мне Михаль, чему я мог научить её?
После первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию.
А сценарий полнометражного фильма взяли для постановки в Англии.
Она была уверена в себе, я даже подумал, вот бы мне так.
Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной, мне это льстило.
И вот, как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе, Эсти.
Та подошла к ней посоветоваться, и вдруг слышу, Михаль ей говорит: Ты зря теряешь время. Лучше тебе это сейчас понять, чем позже.
Я замер.
Михаль увидела меня, не смутилась.
- Эсти не должна жить иллюзиями, - сказала так, чтобы все слышали. - Она не умеет писать. У нее нет никаких шансов стать сценаристом.
- Извинись перед ней, - сказал я. Я еле сдерживался.
- И не подумаю, - ответила Михаль.
Не помню, как довел урок до конца. Не знаю, почему не удалил ее из класса. Вышел, не прощаясь. Мне было отвратительно все: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса.
Через несколько занятий я уже понял однозначно - Михаль больна: она не чувствует боли других.
Но и с Эсти выяснилось. Оказалось, что ее по блату поместил в этот класс проректор. Поэтому к ней не было особого сочувствия.
И вот прошли две недели, наступил День Катастрофы .
И выпадает мне в этот день преподавать.
Сидят передо мной будущие режиссеры и сценаристы.
Приготовил я им 20 конвертов, в которые вложил задания.
Каждый вытаскивает себе конверт, как в лотерее.
И должен расписать ситуацию, которую я задал.
Вытащили.
Начали писать.
Смотрю на Михаль.
Сидит, читает задание. Сначала взгляд, как всегда, чуть снисходительный… Потом вдруг оглядывается… поправляет волосы… вздыхает… на нее не похоже.
Проходит несколько минут. Молчит, не двигается.
Вдруг поднимает руку.
- Да? – говорю.
- Могу я заменить это упражнение?
Я говорю: Пожалуйста.
Она протягивает мне конверт, я ей другой…
Она берет его, собирается раскрыть, но останавливается.
- Нет, я не хочу менять, - говорит. - Да, я решила, я останусь с этим, первым.
И вот с этого момента на моих глазах начинает раскручиваться, ну, просто, кино. Настоящее, документальное, по правде.
Она сначала начала быстро писать… Потом остановилась. Смотрит на лист, по глазам вижу, не читает, просто смотрит на лист. Вдруг начинает рвать его.
Я подошел к ней, все-таки волнуюсь…
- Михаль, тебе помочь?
- Нет, спасибо, - говорит.
А в глазах слезы.
Это меня поразило. Я думал, скорее камни заплачут, чем Михаль.
Что же я ей такое дал? – думаю.
Беру ее задание, читаю.
«Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех назавтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика – двойняшки. Родители безумно их любят. И сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребенка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять утра…
И вот, идет эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать».
Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, исписанные убористым почерком, практически без помарок.
- Прочитай, - говорю ей.
Она начинает читать.
И встает перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая, кого спасти. Этого, который теплый и ласковый, - Янкеля? Или того, который грустный и одинокий, - Мойше?
Михаль читает ровно, почти бесчувственно.
В классе мертвая тишина. Когда такое было?!
Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу, родители и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Вначале не понимая, как можно их разделить, ведь они неразделимы! Нельзя этого сделать! Нет, нельзя.
А потом понимают, что никуда они не денутся. Что обязаны выбрать одного, чтобы жил он. Так кого же отправить, кого?!.. Янкеля, теплого и ласкового, у которого обязательно будет семья и много детей и внуков?! Или Мойше, грустного, одинокого, но такого умного?! У которого будет большое будущее, он же, как Эйнштейн, наш Мойше!..
Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостное, оно не стоит, и стрелка, передвигаясь, отдается в сердце. Каждая секунда отдается в сердце! Хочется сломать секундную стрелку, но что это изменит!..
Вот так время приближается к пяти.
И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше её не было. Он гладит ее по волосам и говорит: Я хочу, чтобы он вывез тебя.
Она вздрагивает. Она видит его глаза, в них отражается предрассветное небо.
- Ты еще родишь много детей, - говорит он. – Я хочу, чтоб ты жила!
Она видит, что руки его дрожат.
И говорит: Как же я смогу жить…без тебя.
Они молчат безрассудно долго, ведь время уходит…
И она вдруг говорит: Я знаю, что мы сделаем.
– Что? – его голос не слышен, только губы шевелятся. – Что?!
- Мы бросим жребий. Ты напишешь имена. А я вытяну жребий.
Так они и делают. Очень медленно, но понимая, что вот-вот часы пробьют пять, и появится этот человек, поляк, и надо будет расставаться… С Мойше? Или с Янкелем? С кем?!
В классе никто не дышит, пока Михаль читает.
Мы видим каждую деталь, так это написано.
Дрожащие руки матери… И его руку, держащую огрызок карандаша… Вот он выводит имена своих детей…
Видим, как кладет записки в свою грязную шляпу. Вот он встряхивает ею, словно в ней много записок, а ведь там их только две.
И мы видим, ей-богу, видим, как медленно-медленно поднимается рука матери, чтобы опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок… Эту… Нет, эту…
Нащупывает… сжимает… и не может вытащить руки.
Так и замирает, не разжимая пальцев.
И он не торопит ее, нет, и она не может шевельнуть рукой.
Но время неумолимо, и Бог неизвестно где, потому что слышится стук в дверь.
Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель, - поляк-мусорщик.
И она вытаскивает записку.
И разжимает руку.
- Мойше, - шепчет он. Он первый видит имя, потому что у нее закрыты глаза.
- Мойше, - повторяет она.
И они оба смотрят туда, в угол комнаты, где спят их любимые дети.
И вдруг видят, как красив Янкеле, обнявший Мойше во сне.
Стук повторяется, муж с трудом встает и идет открывать дверь.
В дверях поляк. Молчит. Все понимает.
- Мы сейчас оденем его, - говорит муж.
Сам подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, так, чтобы Янкеле не проснулся, берет Мойше на руки и начинает одевать его.
Как это так, не одеть сына, не умыть, не вложить ломтик хлеба в карман, - это ведь женская работа. Но она не может этого сделать, не может!
Муж все делает сам.
И вот, уже не проснувшийся толком Мойше, передается в руки поляка.
И тут только она понимает, что это навсегда.
И не сдерживает крика, бросается к своему ребенку и просит его: Ты только живи, мой Мойше! Ты только помни о нас!
Муж пытается оторвать ее от ребенка.
Шепчет поляку: Забирай его! Забирай!..
Дальше все происходит без заминки.
Поляк без труда проходит все посты и проверки.
А когда оказывается за стеной, в надежном месте, где его никто не может видеть, он раздвигает мешки с мусором, приоткрывает крышку, которой тщательно укрыл мальчика, так, чтобы только мог дышать. И говорит, - ну, жиденок, вылезай, приехали.
Но никто не шевелится, там тишина.
Не заснул ли?! Или, не дай Бог, задохнулся?!
Поляк раскурочивает все…
Нет ребенка.
Как так?!
Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может.
Но так есть.
Муж и жена сидят, застывшие, над спящим Янкеле.
Что сказать ему, когда проснется?!
Кто–то царапается в дверь…
И обрывается ее сердце.
И что-то переворачивается в нем.
Потому что так может стучать только один человек, и никто другой.
В двери стоит Мойше.
Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит: - Я подумал, я все взвесил, я не могу без Янкеле…
Михаль закончила читать на этом месте.
Такой тишины в классе я никогда не слышал.
Такого текста, написанного за 45 минут, я не помню.
Михаль сказала: Дальше я не знаю, что писать.
Кто-то всхлипнул.
Кто-то явно плакал.
Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами.
Это было похлеще всех парадов, минут молчания, скорби, - всего.
В классе билось одно тоскующее сердце.
Не было безразличных, нет.
И вдруг произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю.
Михаль вдруг встала и направилась в угол класса.
Она шла к Эсти.
Я понял это не сразу.
Но она шла к зареванной Эсти.
И по ходу сама не могла сдержаться.
Эсти встала ей навстречу. Упал стул.
Михаль обхватила Эсти, она была статная, высокая, на каблуках, а Эсти маленькая, похожая на испуганную мышь.
И вот они стояли так, обнявшись, перед всем классом.
И Михаль громко сказала, так, что слышали все.
- Я умоляю тебя простить меня.
Эсти что-то прошуршала, испуганное, никто и не услышал, что.
А Михаль добавила еще, теперь уже глядя на меня.
- Семен, простите меня, если можете. Я такая дрянь!
Короче, это был денек.
Не помню таких больше.
Он промыл нас всех, прочистил, продраил, и все изменил.
И я понял, нельзя никого списывать со счетов.
В каждом живет эта искра, называемая «искра любви» или «точка в сердце».
Прикрытая слоем грязи, бесчувствия, гордыни и всего, чего мы натаскали за свою жизнь…
И вдруг «тикают часики», поднимается волшебная палочка… И хоп!..
Прорывается из нас Человек.
Пришло Ему время родиться. И полюбить.
Прошло с тех пор пять лет.
Где Михаль?
Где Эсти?
Надо бы перевести на иврит, может быть, откликнутся?"
Semyon Vinokur, director:
"I teach students to write.
I can teach anyone, there would be a desire.
But I got Michal, what could I teach her?
After the first year of study, Michal's film was sent to a festival in Venice.
And the script for the full-length film was taken for staging in England.
She was confident in herself, I even thought, I wish I could.
I listened to my lectures a little from above, but did not miss a single one, it flattered me.
And so, somehow in my presence, she humiliated another girl. The quietest in the class, Esti.
She went up to her for advice, and suddenly I heard Michal say to her: You are wasting your time. You better understand this now than later.
I froze.
Michal saw me, was not embarrassed.
“Esti shouldn't live on illusions,” she said so that everyone could hear. - She can't write. She has no chance of becoming a screenwriter.
“Apologize to her,” I said. I could hardly contain myself.
“I don’t think so,” Michal replied.
I don't remember how I finished the lesson. I don't know why I didn't remove it from the class. He left without saying goodbye. Everything was disgusting to me: Michal's arrogance, Esti's obedience, and the silence of the whole class.
After a few sessions, I already understood unequivocally - Michal is sick: she does not feel the pain of others.
But it turned out with Esti too. It turned out that the vice-rector placed her in this class through pull. Therefore, there was not much sympathy for her.
And now two weeks have passed, the Day of the Catastrophe has come.
And it falls to me to teach that day.
The future directors and screenwriters are sitting in front of me.
I prepared 20 envelopes for them, in which I enclosed tasks.
Everyone pulls out an envelope for themselves, like in a lottery.
And I have to describe the situation that I asked.
Pulled out.
We started to write.
I look at Michal.
Sits, reads the assignment. At first, the look, as always, is a little condescending ... Then she suddenly looks around ... straightens her hair ... sighs ... doesn't look like her.
Several minutes pass. Silent, not moving.
Suddenly raises his hand.
- Yes? - I say.
- Can I replace this exercise?
I say: Please.
She hands me an envelope, I give her another ...
She takes it, is about to open it, but stops.
“No, I don’t want to change,” he says. - Yes, I decided, I will stay with this, first.
And from that moment on, before my eyes, the cinema begins to unfold, well, just. Real, documentary, in truth.
At first she began to write quickly ... Then she stopped. He looks at the sheet, I see it in his eyes, he doesn't read, he just looks at the sheet. Suddenly starts to tear it up.
I went up to her, still I'm worried ...
- Michal, can I help you?
“No thanks,” he says.
And there are tears in my eyes.
It amazed me. I thought the stones would sooner cry than Michal.
What did I give her? - I think.
I take her assignment and read it.
“Last night in the Warsaw ghetto. All the next day they are taken out for destruction. This is known in a family in which there are two boys - twins. Parents love them madly. And they go crazy, not knowing how to save. Suddenly at night a Pole comes, a scavenger. And he tells them that he can take one child out in the trash can. But only one. He leaves to return at five in the morning ...
And now, this night is coming when they have to decide who to save. "
Forty-five minutes later, Michal has two sheets of paper covered in close-fitting handwriting, practically without blots.
“Read it,” I tell her.
She starts reading.
And a night rises before us, during which father and mother turn gray, deciding whom to save. This one who is warm and affectionate - Yankel? Or the one who is sad and lonely - Moyshe?
Michal reads evenly, almost insensibly.
The class is dead quiet. When did this happen ?!
She reads about how parents sit, hugging each other, and whisper so that, God forbid, children do not hear. At first, not understanding how you can separate them, because they are inseparable! You can't do this! No you can not.
And then they realize that they will not go anywhere. That they must choose one for him to live. So who should we send, whom ?! .. Yankel, warm and affectionate, who will definitely have a family and many children and grandchildren ?! Or Moishe, sad, lonely, but so smart ?! Who will have a great future, he, like Einstein, our Moishe! ..
They do not know what to decide, they go crazy, cry, are silent, speak again, and time is ruthless, it is not worth it, and the arrow, moving, is given to the heart. Every second is given to the heart! I would like to break the second hand, but what will it change! ..
This is how the time approaches five.
And suddenly the husband notices a lock of gray hair on his wife's temple. It wasn't there before. He strokes her hair and says: I want him to take you out.
She flinches. She sees his eyes, they reflect the predawn sky.
“You’ll have many more children,” he says. - I want you to live!
She sees that his hands are trembling.
And he says: How can I live ... without you.
They are silent for a recklessly long time, because time is running out ...
And she suddenly says: I know what we will do.
- What? - his voice is not heard, only his lips move. - What?!
- We will cast lots. You will write the names. And I will draw lots.
And that's what they do. Very slowly, but realizing that the clock is about to strike five, and this person, a Pole, will appear, and it will be necessary to part ... From Moyshe? Or
"I teach students to write.
I can teach anyone, there would be a desire.
But I got Michal, what could I teach her?
After the first year of study, Michal's film was sent to a festival in Venice.
And the script for the full-length film was taken for staging in England.
She was confident in herself, I even thought, I wish I could.
I listened to my lectures a little from above, but did not miss a single one, it flattered me.
And so, somehow in my presence, she humiliated another girl. The quietest in the class, Esti.
She went up to her for advice, and suddenly I heard Michal say to her: You are wasting your time. You better understand this now than later.
I froze.
Michal saw me, was not embarrassed.
“Esti shouldn't live on illusions,” she said so that everyone could hear. - She can't write. She has no chance of becoming a screenwriter.
“Apologize to her,” I said. I could hardly contain myself.
“I don’t think so,” Michal replied.
I don't remember how I finished the lesson. I don't know why I didn't remove it from the class. He left without saying goodbye. Everything was disgusting to me: Michal's arrogance, Esti's obedience, and the silence of the whole class.
After a few sessions, I already understood unequivocally - Michal is sick: she does not feel the pain of others.
But it turned out with Esti too. It turned out that the vice-rector placed her in this class through pull. Therefore, there was not much sympathy for her.
And now two weeks have passed, the Day of the Catastrophe has come.
And it falls to me to teach that day.
The future directors and screenwriters are sitting in front of me.
I prepared 20 envelopes for them, in which I enclosed tasks.
Everyone pulls out an envelope for themselves, like in a lottery.
And I have to describe the situation that I asked.
Pulled out.
We started to write.
I look at Michal.
Sits, reads the assignment. At first, the look, as always, is a little condescending ... Then she suddenly looks around ... straightens her hair ... sighs ... doesn't look like her.
Several minutes pass. Silent, not moving.
Suddenly raises his hand.
- Yes? - I say.
- Can I replace this exercise?
I say: Please.
She hands me an envelope, I give her another ...
She takes it, is about to open it, but stops.
“No, I don’t want to change,” he says. - Yes, I decided, I will stay with this, first.
And from that moment on, before my eyes, the cinema begins to unfold, well, just. Real, documentary, in truth.
At first she began to write quickly ... Then she stopped. He looks at the sheet, I see it in his eyes, he doesn't read, he just looks at the sheet. Suddenly starts to tear it up.
I went up to her, still I'm worried ...
- Michal, can I help you?
“No thanks,” he says.
And there are tears in my eyes.
It amazed me. I thought the stones would sooner cry than Michal.
What did I give her? - I think.
I take her assignment and read it.
“Last night in the Warsaw ghetto. All the next day they are taken out for destruction. This is known in a family in which there are two boys - twins. Parents love them madly. And they go crazy, not knowing how to save. Suddenly at night a Pole comes, a scavenger. And he tells them that he can take one child out in the trash can. But only one. He leaves to return at five in the morning ...
And now, this night is coming when they have to decide who to save. "
Forty-five minutes later, Michal has two sheets of paper covered in close-fitting handwriting, practically without blots.
“Read it,” I tell her.
She starts reading.
And a night rises before us, during which father and mother turn gray, deciding whom to save. This one who is warm and affectionate - Yankel? Or the one who is sad and lonely - Moyshe?
Michal reads evenly, almost insensibly.
The class is dead quiet. When did this happen ?!
She reads about how parents sit, hugging each other, and whisper so that, God forbid, children do not hear. At first, not understanding how you can separate them, because they are inseparable! You can't do this! No you can not.
And then they realize that they will not go anywhere. That they must choose one for him to live. So who should we send, whom ?! .. Yankel, warm and affectionate, who will definitely have a family and many children and grandchildren ?! Or Moishe, sad, lonely, but so smart ?! Who will have a great future, he, like Einstein, our Moishe! ..
They do not know what to decide, they go crazy, cry, are silent, speak again, and time is ruthless, it is not worth it, and the arrow, moving, is given to the heart. Every second is given to the heart! I would like to break the second hand, but what will it change! ..
This is how the time approaches five.
And suddenly the husband notices a lock of gray hair on his wife's temple. It wasn't there before. He strokes her hair and says: I want him to take you out.
She flinches. She sees his eyes, they reflect the predawn sky.
“You’ll have many more children,” he says. - I want you to live!
She sees that his hands are trembling.
And he says: How can I live ... without you.
They are silent for a recklessly long time, because time is running out ...
And she suddenly says: I know what we will do.
- What? - his voice is not heard, only his lips move. - What?!
- We will cast lots. You will write the names. And I will draw lots.
And that's what they do. Very slowly, but realizing that the clock is about to strike five, and this person, a Pole, will appear, and it will be necessary to part ... From Moyshe? Or
У записи 25 лайков,
4 репостов,
528 просмотров.
4 репостов,
528 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Марон
