Конец войны
К Дню Победы. Из воспоминаний Юрия Михайловича Лотмана:
Наступил вечер, и мы вдруг неожиданно поняли, что война кончилась. Это было странно — более точного слова найти не могу. Наверно, так себя чувствует младенец, когда он родился: привычной ситуации нет, а что делать — он не знает.
Выпить с американцами нам тогда не удалось — это случилось на несколько дней позже. Мы где-то достали очень слабого, кислого домашнего яблочного вина и на безлюдном и уже совершенно безопасном берегу в темноте его пили. И тут случилось нечто странное.
Общее настроение все эти годы, как я говорил, было бодрым. Бывала усталость, проклятья, иногда энергию и силу приходилось поддерживать длинной и изощренной матерщиной (очень помогает). Вообще — никакой идиллии. Но это было нечто совсем иное по сравнению с тем, что случилось с нами сразу же после окончания войны. Стало почему-то очень грустно,
В ряде фильмов, изображавших конец войны, на экране всегда появлялись кадры торжественной встречи фронтовиков с вынесшими все тяготы их девушками и семьями. Но между окончанием войны и даже первыми незначительными демобилизациями прошли месяцы. Это были самые тяжелые месяцы.
Мы стояли в чем-то вроде негустого лесочка. Нас не допекали занятиями (обычная мука солдата в небоевых условиях), мы были свободны. Мы даже могли, когда хотели, пойти в ближайшую немецкую деревню или в очень милый близлежащий городок. Но вдруг, и казалось без видимой причины, нас охватила гнетущая смертная тоска — не скука, а именно тоска. Мы пили по-мертвому и не пьянели. Приходилось вспоминать и давать себе отчет в том, что в эти годы старательно забывалось.
В соседнем полку был скучноватый пожилой человек из запасников, выполнявший отнюдь не уважаемую нами роль какого-то мелкого политработника. Он был немножко пьян. Подсел ко мне и, рыдая (до этого между нами не было никакой близости) и утирая локтем сопли, заговорил со мной на «ты». Начал рассказывать, что у них сожгли деревню, что дети у тетки, а где жена, он до сих пор не знает. А мне и самому было что вспомнить, хотя я этого ему не рассказывал (это было запрятано слишком глубоко).
Дело было в станице Орхонка на Кубани. В период, когда в сорок втором году Южный фронт подкатился непосредственно к Орджоникидзе — тогда еще не Владикавказу, — наш полк непосредственно прикрывал выход к городу. Если бы здесь не удалось задержать танковые колонны, к обеду Орджоникидзе пал бы. Накануне нас срочно сняли из-под Моздока. Мы развернули связь, и батареи только успели немного окопаться, как с первым утренним светом с немецкой стороны началась ураганная стрельба.
Для меня лично события развертывались естественным образом: связь была перебита. Я побежал по линии (проклятая судьба связиста — когда все поглубже затираются в ровики, он бегает по линии и связывает перебитые провода). Наш провод был переправлен через Орхонку — приток Терека, в том месте, где обычно бабы брали воду. Подбежав к Орхонке, я увидел то, что с тех пор сопровождает меня всю жизнь: женщина рано утром, конечно не зная, что за ночь фронт, который накануне был в тридцати километрах, если не больше, пододвинулся и вышел прямо на улицы, пошла за водой к реке, взяв с собой мальчика лет трех-четырех. Разорвавшийся снаряд пробил ей висок, она лежала — я и сейчас это вижу — раскинув ноги, в задранной юбке, с небольшим расплывающимся красным пятном у виска. А рядом мальчик, ничего не понявший, тянул ее за руку. До сих пор для меня не решен вопрос, правильно ли я поступил: я думаю об этом постоянно и часто вижу эту сцену. У меня была перебита линия, и это означало, что батарея парализована. По интенсивности немецкого обстрела было ясно, что через несколько минут начнется массовая танковая атака, а батарея будет молчать. Мне надо было соединить провода, и я побежал по линии дальше. В ту минуту у меня не было даже никакого сомнения в том, что я должен делать.
Потом линию еще несколько раз перебивало осколками и я, подключая проверочный телефон, бежал то в ту, то в другую сторону, для того чтобы устранять новые повреждения. Когда артобстрел кончился и немецкие танки, не прорвавшись, откатились обратно, я побрел по линии назад к себе, совсем забыв про этот эпизод. Вдруг около нашего провода, в том самом месте, где я его завязал, я увидел лужу крови (потом мне женщины говорили, что они утащили ребенка в дом, а мать была, конечно, убита на месте). Не могу не сознаться, что тогда это не произвело на меня особенного впечатления. Как сказал М. М. Сперанский Г. С. Батенькову: «На погосте живучи, всех не оплачешь». Но вот в первую же пьяную ночь после окончания войны я все это увидел вновь. Это и многое другое. Не случайно мы пили вмертвую и было немало самоубийств. Их официально списывали по формуле «в пьяном виде», как позже списали самоубийство А. Фадеева, Но причина, конечно, была в другом. Пришло время расплачиваться за долги. Так же, как оно позже пришло и к Фадееву. (Замечу в скобках, что не могу не уважать Фадеева за то, что он оказался честным должником. А я нет.)
Пребывание в армии обрыдло до невыносимости, а демобилизация все еще была в каком-то далеком будущем. Желавшие поддержать дисциплину командиры уверяли, что нас совсем не демобилизуют, а переправят в Китай. Мы пили мертвую чашу.
К Дню Победы. Из воспоминаний Юрия Михайловича Лотмана:
Наступил вечер, и мы вдруг неожиданно поняли, что война кончилась. Это было странно — более точного слова найти не могу. Наверно, так себя чувствует младенец, когда он родился: привычной ситуации нет, а что делать — он не знает.
Выпить с американцами нам тогда не удалось — это случилось на несколько дней позже. Мы где-то достали очень слабого, кислого домашнего яблочного вина и на безлюдном и уже совершенно безопасном берегу в темноте его пили. И тут случилось нечто странное.
Общее настроение все эти годы, как я говорил, было бодрым. Бывала усталость, проклятья, иногда энергию и силу приходилось поддерживать длинной и изощренной матерщиной (очень помогает). Вообще — никакой идиллии. Но это было нечто совсем иное по сравнению с тем, что случилось с нами сразу же после окончания войны. Стало почему-то очень грустно,
В ряде фильмов, изображавших конец войны, на экране всегда появлялись кадры торжественной встречи фронтовиков с вынесшими все тяготы их девушками и семьями. Но между окончанием войны и даже первыми незначительными демобилизациями прошли месяцы. Это были самые тяжелые месяцы.
Мы стояли в чем-то вроде негустого лесочка. Нас не допекали занятиями (обычная мука солдата в небоевых условиях), мы были свободны. Мы даже могли, когда хотели, пойти в ближайшую немецкую деревню или в очень милый близлежащий городок. Но вдруг, и казалось без видимой причины, нас охватила гнетущая смертная тоска — не скука, а именно тоска. Мы пили по-мертвому и не пьянели. Приходилось вспоминать и давать себе отчет в том, что в эти годы старательно забывалось.
В соседнем полку был скучноватый пожилой человек из запасников, выполнявший отнюдь не уважаемую нами роль какого-то мелкого политработника. Он был немножко пьян. Подсел ко мне и, рыдая (до этого между нами не было никакой близости) и утирая локтем сопли, заговорил со мной на «ты». Начал рассказывать, что у них сожгли деревню, что дети у тетки, а где жена, он до сих пор не знает. А мне и самому было что вспомнить, хотя я этого ему не рассказывал (это было запрятано слишком глубоко).
Дело было в станице Орхонка на Кубани. В период, когда в сорок втором году Южный фронт подкатился непосредственно к Орджоникидзе — тогда еще не Владикавказу, — наш полк непосредственно прикрывал выход к городу. Если бы здесь не удалось задержать танковые колонны, к обеду Орджоникидзе пал бы. Накануне нас срочно сняли из-под Моздока. Мы развернули связь, и батареи только успели немного окопаться, как с первым утренним светом с немецкой стороны началась ураганная стрельба.
Для меня лично события развертывались естественным образом: связь была перебита. Я побежал по линии (проклятая судьба связиста — когда все поглубже затираются в ровики, он бегает по линии и связывает перебитые провода). Наш провод был переправлен через Орхонку — приток Терека, в том месте, где обычно бабы брали воду. Подбежав к Орхонке, я увидел то, что с тех пор сопровождает меня всю жизнь: женщина рано утром, конечно не зная, что за ночь фронт, который накануне был в тридцати километрах, если не больше, пододвинулся и вышел прямо на улицы, пошла за водой к реке, взяв с собой мальчика лет трех-четырех. Разорвавшийся снаряд пробил ей висок, она лежала — я и сейчас это вижу — раскинув ноги, в задранной юбке, с небольшим расплывающимся красным пятном у виска. А рядом мальчик, ничего не понявший, тянул ее за руку. До сих пор для меня не решен вопрос, правильно ли я поступил: я думаю об этом постоянно и часто вижу эту сцену. У меня была перебита линия, и это означало, что батарея парализована. По интенсивности немецкого обстрела было ясно, что через несколько минут начнется массовая танковая атака, а батарея будет молчать. Мне надо было соединить провода, и я побежал по линии дальше. В ту минуту у меня не было даже никакого сомнения в том, что я должен делать.
Потом линию еще несколько раз перебивало осколками и я, подключая проверочный телефон, бежал то в ту, то в другую сторону, для того чтобы устранять новые повреждения. Когда артобстрел кончился и немецкие танки, не прорвавшись, откатились обратно, я побрел по линии назад к себе, совсем забыв про этот эпизод. Вдруг около нашего провода, в том самом месте, где я его завязал, я увидел лужу крови (потом мне женщины говорили, что они утащили ребенка в дом, а мать была, конечно, убита на месте). Не могу не сознаться, что тогда это не произвело на меня особенного впечатления. Как сказал М. М. Сперанский Г. С. Батенькову: «На погосте живучи, всех не оплачешь». Но вот в первую же пьяную ночь после окончания войны я все это увидел вновь. Это и многое другое. Не случайно мы пили вмертвую и было немало самоубийств. Их официально списывали по формуле «в пьяном виде», как позже списали самоубийство А. Фадеева, Но причина, конечно, была в другом. Пришло время расплачиваться за долги. Так же, как оно позже пришло и к Фадееву. (Замечу в скобках, что не могу не уважать Фадеева за то, что он оказался честным должником. А я нет.)
Пребывание в армии обрыдло до невыносимости, а демобилизация все еще была в каком-то далеком будущем. Желавшие поддержать дисциплину командиры уверяли, что нас совсем не демобилизуют, а переправят в Китай. Мы пили мертвую чашу.
End of the war
For Victory Day. From the memoirs of Yuri Mikhailovich Lotman:
Evening came, and we suddenly realized that the war was over. It was strange - I can't find a more precise word. Probably, this is how the baby feels when he was born: there is no usual situation, and he does not know what to do.
We didn't manage to have a drink with the Americans then - it happened a few days later. We got somewhere very weak, sour homemade apple wine and drank it in the dark on a deserted and already completely safe shore. And then something strange happened.
The general mood all these years, as I said, has been cheerful. There was fatigue, curses, sometimes energy and strength had to be supported by long and sophisticated swearing (it helps a lot). In general - no idyll. But that was something completely different from what happened to us immediately after the end of the war. For some reason it became very sad
In a number of films depicting the end of the war, footage of the solemn meeting of the front-line soldiers with the girls and families who endured all the hardships always appeared on the screen. But months passed between the end of the war and even the first minor demobilizations. These were the most difficult months.
We were standing in something like a sparse forest. We were not bothered with classes (the usual torment of a soldier in non-combat conditions), we were free. We could even go to the nearest German village or to a very nice nearby town when we wanted to. But suddenly, and it seemed for no apparent reason, we were seized by an oppressive death melancholy - not boredom, but precisely longing. We drank dead and weren't drunk. I had to remember and give myself an account of what had been diligently forgotten during those years.
In the next regiment there was a boring old man from the storerooms, who was playing the role of some petty political worker, which we did not respect at all. He was a little drunk. He sat down to me and, sobbing (before that there was no intimacy between us) and wiping his snot with his elbow, he spoke to me in “you”. He began to tell that their village was burned down, that his aunt had children, and where his wife was, he still does not know. And I myself had something to remember, although I did not tell him (it was hidden too deep).
It was in the village of Orkhonka in the Kuban. During the period when, in 1942, the Southern Front rolled up directly to Ordzhonikidze - then not yet Vladikavkaz - our regiment directly covered the exit to the city. If it had not been possible to detain the tank columns here, Ordzhonikidze would have fallen by lunchtime. The day before we were urgently removed from near Mozdok. We deployed communications, and the batteries had barely had time to dig in a little when, with the first morning light, hurricane fire began from the German side.
For me personally, events unfolded naturally: the connection was interrupted. I ran along the line (the damned fate of the signalman - when everyone gets deeper into the ditches, he runs along the line and ties up the broken wires). Our wire was forwarded through the Orkhonka - a tributary of the Terek, in the place where women usually took water. Running up to Orkhonka, I saw what has been accompanying me all my life since then: a woman early in the morning, of course not knowing what the front, which had been thirty kilometers away the night before, if not more, moved up and went straight to the streets, went for water to the river, taking with him a boy of about three or four. An exploded shell pierced her temple, she lay - I can see it now - with her legs spread, in a raised skirt, with a small blurry red spot at her temple. And next to him, a boy, who did not understand anything, pulled her hand. Until now, the question has not been resolved for me whether I did the right thing: I think about it constantly and often see this scene. I had a broken line, which meant that the battery was paralyzed. From the intensity of the German shelling, it was clear that in a few minutes a massive tank attack would begin, and the battery would be silent. I had to connect the wires, and I ran along the line further. At that moment I didn't even have any doubts about what I should do.
Then the line was interrupted several times by shrapnel and I, connecting the test telephone, ran in one direction or the other in order to eliminate new damage. When the shelling ended and the German tanks, without breaking through, rolled back, I wandered back along the line to my place, completely forgetting about this episode. Suddenly, near our wire, in the very place where I tied it, I saw a pool of blood (then women told me that they took the child into the house, and the mother was, of course, killed on the spot). I must admit that it did not make a special impression on me then. As MM Speransky said to GS Batenkov: "You are tenacious in the churchyard, you cannot pay for everyone." But on the very first drunken night after the end of the war, I saw it all again. This and much more. It is no coincidence that we drank dead and there were many suicides. They were officially written off according to the formula "drunk", as A. Fadeev's suicide was later written off. But the reason, of course, was different. It's time to pay off your debts. Just as it later came to Fadeev. (I will note in parentheses that I cannot but respect Fadeev for the fact that he turned out to be an honest debtor
For Victory Day. From the memoirs of Yuri Mikhailovich Lotman:
Evening came, and we suddenly realized that the war was over. It was strange - I can't find a more precise word. Probably, this is how the baby feels when he was born: there is no usual situation, and he does not know what to do.
We didn't manage to have a drink with the Americans then - it happened a few days later. We got somewhere very weak, sour homemade apple wine and drank it in the dark on a deserted and already completely safe shore. And then something strange happened.
The general mood all these years, as I said, has been cheerful. There was fatigue, curses, sometimes energy and strength had to be supported by long and sophisticated swearing (it helps a lot). In general - no idyll. But that was something completely different from what happened to us immediately after the end of the war. For some reason it became very sad
In a number of films depicting the end of the war, footage of the solemn meeting of the front-line soldiers with the girls and families who endured all the hardships always appeared on the screen. But months passed between the end of the war and even the first minor demobilizations. These were the most difficult months.
We were standing in something like a sparse forest. We were not bothered with classes (the usual torment of a soldier in non-combat conditions), we were free. We could even go to the nearest German village or to a very nice nearby town when we wanted to. But suddenly, and it seemed for no apparent reason, we were seized by an oppressive death melancholy - not boredom, but precisely longing. We drank dead and weren't drunk. I had to remember and give myself an account of what had been diligently forgotten during those years.
In the next regiment there was a boring old man from the storerooms, who was playing the role of some petty political worker, which we did not respect at all. He was a little drunk. He sat down to me and, sobbing (before that there was no intimacy between us) and wiping his snot with his elbow, he spoke to me in “you”. He began to tell that their village was burned down, that his aunt had children, and where his wife was, he still does not know. And I myself had something to remember, although I did not tell him (it was hidden too deep).
It was in the village of Orkhonka in the Kuban. During the period when, in 1942, the Southern Front rolled up directly to Ordzhonikidze - then not yet Vladikavkaz - our regiment directly covered the exit to the city. If it had not been possible to detain the tank columns here, Ordzhonikidze would have fallen by lunchtime. The day before we were urgently removed from near Mozdok. We deployed communications, and the batteries had barely had time to dig in a little when, with the first morning light, hurricane fire began from the German side.
For me personally, events unfolded naturally: the connection was interrupted. I ran along the line (the damned fate of the signalman - when everyone gets deeper into the ditches, he runs along the line and ties up the broken wires). Our wire was forwarded through the Orkhonka - a tributary of the Terek, in the place where women usually took water. Running up to Orkhonka, I saw what has been accompanying me all my life since then: a woman early in the morning, of course not knowing what the front, which had been thirty kilometers away the night before, if not more, moved up and went straight to the streets, went for water to the river, taking with him a boy of about three or four. An exploded shell pierced her temple, she lay - I can see it now - with her legs spread, in a raised skirt, with a small blurry red spot at her temple. And next to him, a boy, who did not understand anything, pulled her hand. Until now, the question has not been resolved for me whether I did the right thing: I think about it constantly and often see this scene. I had a broken line, which meant that the battery was paralyzed. From the intensity of the German shelling, it was clear that in a few minutes a massive tank attack would begin, and the battery would be silent. I had to connect the wires, and I ran along the line further. At that moment I didn't even have any doubts about what I should do.
Then the line was interrupted several times by shrapnel and I, connecting the test telephone, ran in one direction or the other in order to eliminate new damage. When the shelling ended and the German tanks, without breaking through, rolled back, I wandered back along the line to my place, completely forgetting about this episode. Suddenly, near our wire, in the very place where I tied it, I saw a pool of blood (then women told me that they took the child into the house, and the mother was, of course, killed on the spot). I must admit that it did not make a special impression on me then. As MM Speransky said to GS Batenkov: "You are tenacious in the churchyard, you cannot pay for everyone." But on the very first drunken night after the end of the war, I saw it all again. This and much more. It is no coincidence that we drank dead and there were many suicides. They were officially written off according to the formula "drunk", as A. Fadeev's suicide was later written off. But the reason, of course, was different. It's time to pay off your debts. Just as it later came to Fadeev. (I will note in parentheses that I cannot but respect Fadeev for the fact that he turned out to be an honest debtor
У записи 16 лайков,
4 репостов,
388 просмотров.
4 репостов,
388 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Марон
