Продолжение про Леви-Ицхака из Бердичева
В другой раз он сумел переубедить своего противника, известного философа, который очень любил задавать раввинам и теологам провокационные вопросы, содержащие диалектические доказательства невозможности бытия Бога. Прибыв в Бердичев, этот человек застал рабби Леви-Ицхака погруженным в глубокое раздумье. Неожиданно, без всякого вступления, рабби взглянул ему прямо в глаза и мягко сказал: “Ну, а если все-таки это правда? Скажи мне, а что если это правда?” Со временем философ признался, что этот вопрос больше встревожил его, чем все возможные утверждения и доводы, слышанные им когда-либо до или после этой встречи.
Леви-Ицхак знал, когда и с кем делить свою уверенность в истине и свои поиски истины. Он знал, когда стоит врезаться в самую гущу страстных и бурных дебатов, а когда – вернуться к пассивному ожиданию. Владея искусством ошеломляющей реплики, он знал, когда нужно хранить молчание.
Он не обманывался и насчет людей, хотя любил даже самых грешных и невежественных. Именитейшие мужи города упрекали его за общение с простонародьем. “Когда Мессия придет, – отвечал Леви-Ицхак, – Бог устроит пир в его честь; и, конечно же, созовет всех наших патриархов и царей, пророков и мудрецов. А я тихонько прокрадусь себе в последний ряд, в надежде, что там на меня не обратят внимания. Если же вдруг меня обнаружат и спросят, по какому праву я здесь, я скажу: “Пожалуйста, будьте милосердны ко мне, ибо и я был милосерден”.
Бедняки, неудачники, неучи искали его. Присутствие Леви-Ицхака давало им ощущение собственной значимости. Они получали у него то, в чем нуждались больше всего: чувство собственного достоинства.
Было ли в его силах изменить их жизнь? Не следует обольщаться на этот счет, но стоит помнить то, что явствует из легенд: влияние Леви-Ицхака на людей выходит за рамки его способностей оратора и полемиста. К примеру, доводы, которыми он пользовался, значили меньше, чем его способ отправления службы. Его улыбки были исполнены большего значения, нежели проповеди.
Это случилось еще в Минске. Он послал за безвестным, неприметным учителем по имени Аарон, жившему в дальней деревушке. Учитель, человек молодой и робкий, никак не хотел следовать за посыльным. Все же его убедили, и он предстал перед Леви-Ицхаком. Тот сердечно встретил гостя: “Барух ха-ба, рабби Аарон, добро пожаловать. Садитесь, рабби Аарон из Карлина”.
Озадаченный столь почетным приемом, посетитель покачал головой. Ничего более. Два человека уселись друг перед другом, не проронив ни единого слова. Прошло два часа – ни звука. Затем, повинуясь общему побуждению, они молча обменялись улыбками – и так же молча расстались. Ни тот, ни другой не раскрыли нам значения и смысла улыбки, сути и содержания этого молчания. Но результат мы знаем: робкий, застенчивый учитель стал знаменитым цадиком.
Как и Баал-Шем, Леви-Ицхак изменял тех, кто встречал его. И подобно Баал-Шему, Леви-Ицхак легче всего чувствовал себя среди обычных людей. Он поддерживал контакты с другими рабби – Элимелехом из Лизенска, Шмелке из Никольсбурга, Маггидом из Межирича, – но являлся к ним в обличье простого хасида. Он предпочитал быть ведомым, а не ведущим. В своем подлинном смирении он возлюбил униженных и голодных. Тронутый их нищетой, он видел в ней милость Господню. Сам вечно безденежный, он жалел богатых, “которые теряют больше, чем приобретают”. Свое жалованье он раздавал нищим.
Отчаявшись, его жена пожаловалась в раввинский суд, что муж – который случайно в этот раз занимал председательское место – не выполняет условий брачного контракта, что, занятый беготней из деревни в деревню, с улицы в синагогу, из богадельни в сиротский приют, он пренебрегает нуждами семьи. Леви-Ицхак не признал себя виновным. Этот контракт, объяснил он, предписывает кормить и одевать семью на честно заработанные деньги. Ну, а рабби не всегда вправе приберечь что-то для семьи.
В связи с этим рассказывают странную историю. Ходили слухи, будто его жена подписала у местного мирового судьи некое обязательство, дав обет креститься, если в назначенный срок она не выкупит заклад.
Действительно, ее муж не обращал на деньги никакого внимания и недоумевал, отчего люди так страстно жаждут получить их. Увидев спешащего по улице человека, он остановил его: “Эй, куда ты несешься?” – “Я ищу работу”. – “Из-за этого ты торопишься? А что, если работа ищет тебя? Если Бог ищет тебя?” По его мнению, деньги существовали лишь для того, чтобы раздавать их в качестве подаяния. Когда совет общины обсуждал проект создания фонда для нуждающихся, с тем чтобы отвадить бродячих попрошаек, он заявил, что эта затея напоминает ему о Содоме, где терпеть не могли нищих, и пригрозил отставкой: не нужно мешать бедным. Совету пришлось уступить.
Леви-Ицхак был порывистым человеком, способным на непредсказуемые поступки. Никто не знал, чего от него ожидать.
Однажды он вскарабкался на крышу дома, примыкающего к рынку. Внимательно следил он за торговлей лавочников, прислушивался к крикам барышников – и внезапно закричал: “Люди добрые, а люди добрые! Не забывайте! Не забывайте: Бога тоже надо бояться!”
Время от времени он посылал своего слугу то в одну, то в другую синагогу: “Не оглядывайся по сторонам, сразу же поднимись на бима, стукни по ней кулаком и объяви: “Знайте же, мужчины и женщины, знайте: Бог есть, и Он Бог и вот этого, нашего мира!”
Люди противились ему, но в Бердичеве – никто над ним не насмехался. Люди внимали ему, выказывали уважение, хоть был он чудным, нескладным, и вечно с ним что-нибудь случалось. Он не мог засветить ханукальные свечи без того, чтобы не обжечь пальцы, не мог вынуть из буфета этрог, не разбив стеклянную дверцу. На седере у педантичного рабби Баруха из Меджибожа он опрокинул стол. Пошел как-то к колодцу и чуть не свалился в него. То ли рассеянный, то ли постоянно пребывающий в трансе, – он обладал, вероятно, весьма слабым чувством реальности. Леви-Ицхак не отдавал себе отчета в беспорядке, который везде оставлял за собой. Внутренняя жизнь обособляла его от внешней. Когда свора подонков беспощадно избивала его, он ни на минуту не прерывал молитв, словно не замечал побоев. Невосприимчивый к внешнему миру, он не боялся страданий. Он просто игнорировал их. Он побеждал боль своим собственным способом. Провожая на кладбище тело своего сына, он принялся танцевать, восклицая: “Господи, Ты вверил мне сына моего с чистой душой, и таким я возвращаю его Тебе”.
Понятно, почему митнагеды, отвергавшие все, что отдавало сенсацией, боролись с ним столь ожесточенно и с такой решимостью, особенно вначале. Им не нравились его манеры, его увлечения – все, что они называли театральщиной, короче – его образ жизни. В качестве казенного раввина он, по их мнению, должен был посвящать больше времени занятиям и меньше – богослужению. Он поступал наоборот. Как некогда рабби Акива, он молился так самозабвенно, что перепуганные верующие шарахались от него. Он жестикулировал, стонал, танцевал, прыгал из
угла в угол, толкая и опрокидывая все, что попадалось на его пути. В этот момент люди не существовали для него. Во время молитвы он сам для себя не существовал. Не раз верующие, устав ждать конца службы, уходили домой, оставляя его в Бет-Мидраш. Такое случалось даже в канун Песок. Он молился страстно, ибо верил в молитву. Вот история, которую он любил рассказывать: “Однажды при мне схватили вора, и я услышал его бормотание: “Ай, как плохо, ай, как досадно. Ничего, авось другой раз удастся”. Вот у этого вора я и научился тому, что всегда надо быть готовым к новой попытке”.
Не меньше, чем в молитву, верил он в рвение, и сам был ревностен безгранично. Что бы Леви-Ицхак ни делал, он безоговорочно отдавался этому всем своим существом. Часто он терял сознание посреди учебы. Самая непродолжительная молитва изнуряла его: она заключала в себе больше, чем упование – она захватывала всю его жизнь.
Но превыше всего он верил в приход Мессии. Составляя брачный контракт его сына, писец указал, что свадьба будет отпразднована тогда-то и тогда-то в Бердичеве. Леви-Ицхак яростно изорвал контракт в клочки: “В Бердичеве? Да с какой стати! Вот что ты должен написать: свадьба состоится такого-то дня в Иерусалиме, если же Мессия до тех пор не явится, бракосочетание переносится в Бердичев”.
Как и многие его ученики, он был ярким, выделяющимся из толпы человеком. Он заинтриговывал, смущал, очаровывал и пугал многих своих современников. Одни его знали, не понимая. Другие любили, не зная.
Он “играл”, привлекая к себе внимание. Такова уж была сущность этого человека. Некоторые полагали, что он считал лицедейство лучшим прикрытием. Такого мнения, в частности, придерживался Элимелех из Лизенска, спросивший Аарона из Житомира: “Почему ты хочешь остаться со мной? Следуй за своим учителем, Леви-Ицхаком”. “Его я уже знаю. Вы тот человек, кого я хочу узнать теперь”. – Что ты мелешь! – выбранил его Элимелех. – Ты думаешь, будто знаешь Леви-Ицхака – да ты не имеешь представления даже об одежде, покрывающей его!”
Зато другие учители предостерегали непосвященных против близкого общения с этим, на их взгляд, опасным человеком.
Ученик Моще-Лейба из Сасова, известный Авраам-Давид, будущий рабби из Бусака, собрался провести субботу в Бердичеве. Сасовский цадик спросил его: “А сможешь ли ты удержаться от смеха?” – “Да, рабби”. Но Авраам-Давид переоценил свои силы. Безумие поразило его во время первой субботней трапезы. Ни с того ни с сего он разразился смехом и не мог остановиться тридцать дней и тридцать ночей. Рабби Моше-Лейб написал тогда своему другу: “Я послал тебе целую вазу, а ты вернул мне ее разбитой на тысячи осколков”.
Этот эпизод никогда не был полностью исследован. Хасидские хроники ограничиваются тем, что наделяют его счастливым концом. Леви-Ицхак, движимый состраданием, отменил наказание. Ученик выздоровел. Но почему он смеялся в присутствии Учителя и его гостей? Что заставило его столь бесцеремонно оскорбить хозяев? Ведь он был простым заурядным человеком. Неужели он увидел, открыл или осознал в Бердичеве нечто такое, что за
В другой раз он сумел переубедить своего противника, известного философа, который очень любил задавать раввинам и теологам провокационные вопросы, содержащие диалектические доказательства невозможности бытия Бога. Прибыв в Бердичев, этот человек застал рабби Леви-Ицхака погруженным в глубокое раздумье. Неожиданно, без всякого вступления, рабби взглянул ему прямо в глаза и мягко сказал: “Ну, а если все-таки это правда? Скажи мне, а что если это правда?” Со временем философ признался, что этот вопрос больше встревожил его, чем все возможные утверждения и доводы, слышанные им когда-либо до или после этой встречи.
Леви-Ицхак знал, когда и с кем делить свою уверенность в истине и свои поиски истины. Он знал, когда стоит врезаться в самую гущу страстных и бурных дебатов, а когда – вернуться к пассивному ожиданию. Владея искусством ошеломляющей реплики, он знал, когда нужно хранить молчание.
Он не обманывался и насчет людей, хотя любил даже самых грешных и невежественных. Именитейшие мужи города упрекали его за общение с простонародьем. “Когда Мессия придет, – отвечал Леви-Ицхак, – Бог устроит пир в его честь; и, конечно же, созовет всех наших патриархов и царей, пророков и мудрецов. А я тихонько прокрадусь себе в последний ряд, в надежде, что там на меня не обратят внимания. Если же вдруг меня обнаружат и спросят, по какому праву я здесь, я скажу: “Пожалуйста, будьте милосердны ко мне, ибо и я был милосерден”.
Бедняки, неудачники, неучи искали его. Присутствие Леви-Ицхака давало им ощущение собственной значимости. Они получали у него то, в чем нуждались больше всего: чувство собственного достоинства.
Было ли в его силах изменить их жизнь? Не следует обольщаться на этот счет, но стоит помнить то, что явствует из легенд: влияние Леви-Ицхака на людей выходит за рамки его способностей оратора и полемиста. К примеру, доводы, которыми он пользовался, значили меньше, чем его способ отправления службы. Его улыбки были исполнены большего значения, нежели проповеди.
Это случилось еще в Минске. Он послал за безвестным, неприметным учителем по имени Аарон, жившему в дальней деревушке. Учитель, человек молодой и робкий, никак не хотел следовать за посыльным. Все же его убедили, и он предстал перед Леви-Ицхаком. Тот сердечно встретил гостя: “Барух ха-ба, рабби Аарон, добро пожаловать. Садитесь, рабби Аарон из Карлина”.
Озадаченный столь почетным приемом, посетитель покачал головой. Ничего более. Два человека уселись друг перед другом, не проронив ни единого слова. Прошло два часа – ни звука. Затем, повинуясь общему побуждению, они молча обменялись улыбками – и так же молча расстались. Ни тот, ни другой не раскрыли нам значения и смысла улыбки, сути и содержания этого молчания. Но результат мы знаем: робкий, застенчивый учитель стал знаменитым цадиком.
Как и Баал-Шем, Леви-Ицхак изменял тех, кто встречал его. И подобно Баал-Шему, Леви-Ицхак легче всего чувствовал себя среди обычных людей. Он поддерживал контакты с другими рабби – Элимелехом из Лизенска, Шмелке из Никольсбурга, Маггидом из Межирича, – но являлся к ним в обличье простого хасида. Он предпочитал быть ведомым, а не ведущим. В своем подлинном смирении он возлюбил униженных и голодных. Тронутый их нищетой, он видел в ней милость Господню. Сам вечно безденежный, он жалел богатых, “которые теряют больше, чем приобретают”. Свое жалованье он раздавал нищим.
Отчаявшись, его жена пожаловалась в раввинский суд, что муж – который случайно в этот раз занимал председательское место – не выполняет условий брачного контракта, что, занятый беготней из деревни в деревню, с улицы в синагогу, из богадельни в сиротский приют, он пренебрегает нуждами семьи. Леви-Ицхак не признал себя виновным. Этот контракт, объяснил он, предписывает кормить и одевать семью на честно заработанные деньги. Ну, а рабби не всегда вправе приберечь что-то для семьи.
В связи с этим рассказывают странную историю. Ходили слухи, будто его жена подписала у местного мирового судьи некое обязательство, дав обет креститься, если в назначенный срок она не выкупит заклад.
Действительно, ее муж не обращал на деньги никакого внимания и недоумевал, отчего люди так страстно жаждут получить их. Увидев спешащего по улице человека, он остановил его: “Эй, куда ты несешься?” – “Я ищу работу”. – “Из-за этого ты торопишься? А что, если работа ищет тебя? Если Бог ищет тебя?” По его мнению, деньги существовали лишь для того, чтобы раздавать их в качестве подаяния. Когда совет общины обсуждал проект создания фонда для нуждающихся, с тем чтобы отвадить бродячих попрошаек, он заявил, что эта затея напоминает ему о Содоме, где терпеть не могли нищих, и пригрозил отставкой: не нужно мешать бедным. Совету пришлось уступить.
Леви-Ицхак был порывистым человеком, способным на непредсказуемые поступки. Никто не знал, чего от него ожидать.
Однажды он вскарабкался на крышу дома, примыкающего к рынку. Внимательно следил он за торговлей лавочников, прислушивался к крикам барышников – и внезапно закричал: “Люди добрые, а люди добрые! Не забывайте! Не забывайте: Бога тоже надо бояться!”
Время от времени он посылал своего слугу то в одну, то в другую синагогу: “Не оглядывайся по сторонам, сразу же поднимись на бима, стукни по ней кулаком и объяви: “Знайте же, мужчины и женщины, знайте: Бог есть, и Он Бог и вот этого, нашего мира!”
Люди противились ему, но в Бердичеве – никто над ним не насмехался. Люди внимали ему, выказывали уважение, хоть был он чудным, нескладным, и вечно с ним что-нибудь случалось. Он не мог засветить ханукальные свечи без того, чтобы не обжечь пальцы, не мог вынуть из буфета этрог, не разбив стеклянную дверцу. На седере у педантичного рабби Баруха из Меджибожа он опрокинул стол. Пошел как-то к колодцу и чуть не свалился в него. То ли рассеянный, то ли постоянно пребывающий в трансе, – он обладал, вероятно, весьма слабым чувством реальности. Леви-Ицхак не отдавал себе отчета в беспорядке, который везде оставлял за собой. Внутренняя жизнь обособляла его от внешней. Когда свора подонков беспощадно избивала его, он ни на минуту не прерывал молитв, словно не замечал побоев. Невосприимчивый к внешнему миру, он не боялся страданий. Он просто игнорировал их. Он побеждал боль своим собственным способом. Провожая на кладбище тело своего сына, он принялся танцевать, восклицая: “Господи, Ты вверил мне сына моего с чистой душой, и таким я возвращаю его Тебе”.
Понятно, почему митнагеды, отвергавшие все, что отдавало сенсацией, боролись с ним столь ожесточенно и с такой решимостью, особенно вначале. Им не нравились его манеры, его увлечения – все, что они называли театральщиной, короче – его образ жизни. В качестве казенного раввина он, по их мнению, должен был посвящать больше времени занятиям и меньше – богослужению. Он поступал наоборот. Как некогда рабби Акива, он молился так самозабвенно, что перепуганные верующие шарахались от него. Он жестикулировал, стонал, танцевал, прыгал из
угла в угол, толкая и опрокидывая все, что попадалось на его пути. В этот момент люди не существовали для него. Во время молитвы он сам для себя не существовал. Не раз верующие, устав ждать конца службы, уходили домой, оставляя его в Бет-Мидраш. Такое случалось даже в канун Песок. Он молился страстно, ибо верил в молитву. Вот история, которую он любил рассказывать: “Однажды при мне схватили вора, и я услышал его бормотание: “Ай, как плохо, ай, как досадно. Ничего, авось другой раз удастся”. Вот у этого вора я и научился тому, что всегда надо быть готовым к новой попытке”.
Не меньше, чем в молитву, верил он в рвение, и сам был ревностен безгранично. Что бы Леви-Ицхак ни делал, он безоговорочно отдавался этому всем своим существом. Часто он терял сознание посреди учебы. Самая непродолжительная молитва изнуряла его: она заключала в себе больше, чем упование – она захватывала всю его жизнь.
Но превыше всего он верил в приход Мессии. Составляя брачный контракт его сына, писец указал, что свадьба будет отпразднована тогда-то и тогда-то в Бердичеве. Леви-Ицхак яростно изорвал контракт в клочки: “В Бердичеве? Да с какой стати! Вот что ты должен написать: свадьба состоится такого-то дня в Иерусалиме, если же Мессия до тех пор не явится, бракосочетание переносится в Бердичев”.
Как и многие его ученики, он был ярким, выделяющимся из толпы человеком. Он заинтриговывал, смущал, очаровывал и пугал многих своих современников. Одни его знали, не понимая. Другие любили, не зная.
Он “играл”, привлекая к себе внимание. Такова уж была сущность этого человека. Некоторые полагали, что он считал лицедейство лучшим прикрытием. Такого мнения, в частности, придерживался Элимелех из Лизенска, спросивший Аарона из Житомира: “Почему ты хочешь остаться со мной? Следуй за своим учителем, Леви-Ицхаком”. “Его я уже знаю. Вы тот человек, кого я хочу узнать теперь”. – Что ты мелешь! – выбранил его Элимелех. – Ты думаешь, будто знаешь Леви-Ицхака – да ты не имеешь представления даже об одежде, покрывающей его!”
Зато другие учители предостерегали непосвященных против близкого общения с этим, на их взгляд, опасным человеком.
Ученик Моще-Лейба из Сасова, известный Авраам-Давид, будущий рабби из Бусака, собрался провести субботу в Бердичеве. Сасовский цадик спросил его: “А сможешь ли ты удержаться от смеха?” – “Да, рабби”. Но Авраам-Давид переоценил свои силы. Безумие поразило его во время первой субботней трапезы. Ни с того ни с сего он разразился смехом и не мог остановиться тридцать дней и тридцать ночей. Рабби Моше-Лейб написал тогда своему другу: “Я послал тебе целую вазу, а ты вернул мне ее разбитой на тысячи осколков”.
Этот эпизод никогда не был полностью исследован. Хасидские хроники ограничиваются тем, что наделяют его счастливым концом. Леви-Ицхак, движимый состраданием, отменил наказание. Ученик выздоровел. Но почему он смеялся в присутствии Учителя и его гостей? Что заставило его столь бесцеремонно оскорбить хозяев? Ведь он был простым заурядным человеком. Неужели он увидел, открыл или осознал в Бердичеве нечто такое, что за
Continuation about Levi-Yitzhak from Berdichev
Another time, he managed to convince his adversary, a famous philosopher, who was very fond of asking rabbis and theologians provocative questions containing dialectical evidence of the impossibility of being God. Arriving in Berdichev, this man found Rabbi Levi-Yitzhak immersed in deep thought. Suddenly, without any introduction, the rabbi looked him straight in the eye and said softly: “Well, what if it's true? Tell me, what if it's true? ” Over time, the philosopher admitted that this question worried him more than all the possible statements and arguments he had ever heard before or after this meeting.
Levi Yitzchak knew when and with whom to share his confidence in the truth and his quest for truth. He knew when to crash into the thick of a passionate and heated debate, and when to return to passive expectation. Possessing the art of a stunning cue, he knew when to remain silent.
He was not deceived about people, although he loved even the most sinful and ignorant. The eminent men of the city reproached him for communicating with the common people. “When the Messiah comes,” answered Levi Yitzchak, “God will have a feast in his honor; and, of course, will convene all our patriarchs and kings, prophets and sages. And I will quietly sneak into the last row, in the hope that they will not pay attention to me there. If they suddenly find me and ask by what right I am here, I will say: “Please be merciful to me, for I was merciful.”
The poor, the losers, the ignoramuses were looking for him. The presence of Levi-Yitzhak gave them a sense of their own significance. They got from him what they needed most: self-esteem.
Was it in his power to change their life? One should not flatter oneself on this score, but it is worth remembering what is clear from the legends: the influence of Levi-Yitzhak on people goes beyond his abilities as a speaker and polemicist. For example, the arguments he used meant less than his way of sending the service. His smiles were more important than sermons.
It happened back in Minsk. He sent for an obscure, inconspicuous teacher named Aaron, who lived in a distant village. The teacher, a young and timid man, did not want to follow the messenger. Nevertheless, he was persuaded, and he appeared before Levi-Yitzhak. He warmly greeted the guest: “Baruch ha-ba, Rabbi Aaron, welcome. Sit down, Rabbi Aaron from Karlin. ”
Puzzled by such an honorable welcome, the visitor shook his head. Nothing more. Two people sat in front of each other, not uttering a single word. Two hours passed - not a sound. Then, obeying a common urge, they silently exchanged smiles - and just as silently parted. Neither one nor the other revealed to us the meaning and meaning of a smile, the essence and content of this silence. But we know the result: the timid, shy teacher became a famous tzaddik.
Like the Baal Shem, Levi Yitzchak cheated on those who met him. And like the Baal Shem, Levi Yitzchak felt most easily among ordinary people. He maintained contact with other rabbis - Elimelech from Lysensk, Shmelke from Nicholsburg, Maggid from Mezhirich - but appeared to them in the guise of a simple Hasid. He preferred to be a slave rather than a leader. In his true humility, he loved the humiliated and hungry. Touched by their poverty, he saw in her the mercy of the Lord. Himself forever moneyless, he felt sorry for the rich, "who lose more than they gain." He gave his salary to the poor.
Desperate, his wife complained to the rabbinical court that the husband - who accidentally occupied the presidency this time - did not fulfill the conditions of the marriage contract, that, busy running from the village to the village, from the street to the synagogue, from the almshouse to the orphanage, he neglected the needs families. Levi Yitzchak pleaded not guilty. This contract, he explained, prescribes to feed and dress a family with honestly earned money. Well, the rabbi is not always entitled to save something for the family.
In this regard, they tell a strange story. Rumor had it that his wife had signed an obligation with a local justice of the peace, vowing to be baptized if she did not redeem the mortgage at the appointed time.
Indeed, her husband did not pay any attention to the money and wondered why people were so eager to receive it. Seeing a man hurrying down the street, he stopped him: “Hey, where are you rushing?” “I'm looking for work.” “Are you in a hurry because of this?” What if work is looking for you? If God is looking for you? ” In his opinion, money existed only in order to distribute them as alms. When the community council discussed the project of creating a fund for the needy in order to discourage stray beggars, he said that this idea reminds him of Sodom, where the poor could not tolerate, and threatened to resign: do not disturb the poor. The council had to give in.
Levi Yitzchak was an impetuous person, capable of unpredictable acts. No one knew what to expect from him.
Once he climbed onto the roof of a house adjacent to the market. He carefully watched the trade of shopkeepers, listened to the cries of the young ladies - and brought
Another time, he managed to convince his adversary, a famous philosopher, who was very fond of asking rabbis and theologians provocative questions containing dialectical evidence of the impossibility of being God. Arriving in Berdichev, this man found Rabbi Levi-Yitzhak immersed in deep thought. Suddenly, without any introduction, the rabbi looked him straight in the eye and said softly: “Well, what if it's true? Tell me, what if it's true? ” Over time, the philosopher admitted that this question worried him more than all the possible statements and arguments he had ever heard before or after this meeting.
Levi Yitzchak knew when and with whom to share his confidence in the truth and his quest for truth. He knew when to crash into the thick of a passionate and heated debate, and when to return to passive expectation. Possessing the art of a stunning cue, he knew when to remain silent.
He was not deceived about people, although he loved even the most sinful and ignorant. The eminent men of the city reproached him for communicating with the common people. “When the Messiah comes,” answered Levi Yitzchak, “God will have a feast in his honor; and, of course, will convene all our patriarchs and kings, prophets and sages. And I will quietly sneak into the last row, in the hope that they will not pay attention to me there. If they suddenly find me and ask by what right I am here, I will say: “Please be merciful to me, for I was merciful.”
The poor, the losers, the ignoramuses were looking for him. The presence of Levi-Yitzhak gave them a sense of their own significance. They got from him what they needed most: self-esteem.
Was it in his power to change their life? One should not flatter oneself on this score, but it is worth remembering what is clear from the legends: the influence of Levi-Yitzhak on people goes beyond his abilities as a speaker and polemicist. For example, the arguments he used meant less than his way of sending the service. His smiles were more important than sermons.
It happened back in Minsk. He sent for an obscure, inconspicuous teacher named Aaron, who lived in a distant village. The teacher, a young and timid man, did not want to follow the messenger. Nevertheless, he was persuaded, and he appeared before Levi-Yitzhak. He warmly greeted the guest: “Baruch ha-ba, Rabbi Aaron, welcome. Sit down, Rabbi Aaron from Karlin. ”
Puzzled by such an honorable welcome, the visitor shook his head. Nothing more. Two people sat in front of each other, not uttering a single word. Two hours passed - not a sound. Then, obeying a common urge, they silently exchanged smiles - and just as silently parted. Neither one nor the other revealed to us the meaning and meaning of a smile, the essence and content of this silence. But we know the result: the timid, shy teacher became a famous tzaddik.
Like the Baal Shem, Levi Yitzchak cheated on those who met him. And like the Baal Shem, Levi Yitzchak felt most easily among ordinary people. He maintained contact with other rabbis - Elimelech from Lysensk, Shmelke from Nicholsburg, Maggid from Mezhirich - but appeared to them in the guise of a simple Hasid. He preferred to be a slave rather than a leader. In his true humility, he loved the humiliated and hungry. Touched by their poverty, he saw in her the mercy of the Lord. Himself forever moneyless, he felt sorry for the rich, "who lose more than they gain." He gave his salary to the poor.
Desperate, his wife complained to the rabbinical court that the husband - who accidentally occupied the presidency this time - did not fulfill the conditions of the marriage contract, that, busy running from the village to the village, from the street to the synagogue, from the almshouse to the orphanage, he neglected the needs families. Levi Yitzchak pleaded not guilty. This contract, he explained, prescribes to feed and dress a family with honestly earned money. Well, the rabbi is not always entitled to save something for the family.
In this regard, they tell a strange story. Rumor had it that his wife had signed an obligation with a local justice of the peace, vowing to be baptized if she did not redeem the mortgage at the appointed time.
Indeed, her husband did not pay any attention to the money and wondered why people were so eager to receive it. Seeing a man hurrying down the street, he stopped him: “Hey, where are you rushing?” “I'm looking for work.” “Are you in a hurry because of this?” What if work is looking for you? If God is looking for you? ” In his opinion, money existed only in order to distribute them as alms. When the community council discussed the project of creating a fund for the needy in order to discourage stray beggars, he said that this idea reminds him of Sodom, where the poor could not tolerate, and threatened to resign: do not disturb the poor. The council had to give in.
Levi Yitzchak was an impetuous person, capable of unpredictable acts. No one knew what to expect from him.
Once he climbed onto the roof of a house adjacent to the market. He carefully watched the trade of shopkeepers, listened to the cries of the young ladies - and brought
У записи 7 лайков,
1 репостов,
420 просмотров.
1 репостов,
420 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Хаим Толочинский
