Я не знаю, кто тут больше, чудной аргентинец, или переводчик...
Продолжаю развлекаться с Мухикой-Лайнесом, моим последним открытием в сфере аргентинской литературы. Первый рассказ из сборника, который я уже месяц не выпускаю из лап - вот http://zemphi.livejournal.com/572283.html Теперь вот ещё один... Читайте. Это чудная светлая сказка с кучей отсылок к реальным событиям эпохи.
Человечек с кафельной плитки – 1875[1]
Двое врачей пересекают крытую галлерею, тихонько переговариваясь между собой. Они чрезвычайно серьёзны, бородаты, оба в строгих крылатках, но очень молоды: это угадывается по блеску глаз. Один из них – высокий, с волевыми чертами лица – доктор Игнасио Пировано[2]. Положив свою большую, широкую руку на плечо товарища, он говорит:
- Этой ночью будет кризис.
- Да, - отвечает ему доктор Эдуардо Вильде[3], - Мы сделали всё, что могли.
- Посмотрим, что будет завтра. Он должен продержаться эту ночь... Остаётся ждать...
И выходят, не проронив больше ни слова. Пожалуй, их бы не узнали сейчас ни однокурсники с медицинского факультета, ни коллеги из муниципального лазарета или госпиталя «Альто Сан-Тельмо» - такие они сейчас строгие, погружённые в себя. А ведь оба молодых человека славятся своим весёлым нравом: один известен своей искромётной иронией, а второй тем, что постоянно участвует в студенческих «капустниках».
За докторами тихо закрывается дверь, ведущая на улицу, и скоро их шагов в ночи уже не слышно. А в глубине просторного двора, выбеленного лунным светом, ожидает Смерть, присев на край колодца. Она слышала разговор докторов, и в широком оскале черепа отражается теперь нечто, что условно можно было бы назвать усмешкой. А ещё то же самое услышал человечек с кафельной плитки.
Человечек с кафельной плитки – явление неординарное. Родом он из Франции, из местечка Девр, что в департаменте Па-де-Кале, а в Буэнос-Айрес попал по недоразумению. Его изготовители, мануфактура «Фурмантро», вовсе не собирались его сюда отправлять, но по ошибке положили в один из тех ящиков, которые готовились к отплытию в Аргентину. Так и случилось, что аккуратно упакованная плитка с рельефным изображением человечка в островерхой шляпе пересекла Атлантику, - единственная, непохожая на остальные. Выписанной из Франции керамикой выложили цоколь в парадном, и это была обычная синяя плитка, хоть и с геометрическим орнаментом - тёмно-синим по краям и совсем светлым (почти белым) ближе к центру. То ли дело наш человечек: с бородой, в островерхой шляпе с широкими полями, с тростью в правой руке и в чулках – по самой, что ни на есть средневековой сказочной моде. Впрочем, обнаружив в ящике чужака, облицовщик, которому были поручены отделочные работы, отложил его в сторону... вид нестандартной плитки нарушал общую стройность фриза. Потом, однако, мастеру не хватило кафеля, чтобы закончить ряд, и он пристроил человечка у самой калитки, разделявшей крытую галлерею и внутренний дворик. Там его будет не видно, решил облицовщик. И действительно, время шло, но никто не замечал, что в однообразии кафельного орнамента имеется нечто выдающееся. Наверное, потому, что в этой части парадного было темновато. Мимо человечка ходили туда и сюда молочники, торговцы рыбой, продавцы мётел и специальных веничков, которые вяжут из перьев индейцы племени пампа, а горничные использует, чтобы смахивать пыль. Прислуга ходила – гривастые крестьянки, любительницы попить мате да поглазеть в открытую дверь на уличных прохожих, пока хозяйка в церкви. И так было до тех пор, пока дом не продали новым жильцам. Одним из жильцов оказался мальчик, который обнаружил кафельного человечка немедленно.
( Свернуть )
Они быстро подружились: кафельный человечек и мальчик по имени Даниэль – тот самый, которого сейчас караулит Смерть, сидящая на краю колодца. Судьба загадочного персонажа, поселившегося на кафельной плитке размером 10 Х 10 см ужасно интриговала Даниэля. Ведь наверняка этому предшествовала увлекательнейшая и, безусловно, таинственная история. Мальчик дал человечку имя: Мартинито. В честь одного гаучо из Арресифе, из дядюшкиного имения. Этот гаучо подарил Даниэлю коренастую лошадку креольской породы; кроме того, у него была такая же остроконечная борода и висящие книзу усы. И даже трость была, вырезанная из яблоневой ветви.
- Мартинито! Мартинито!
Едва проснувшись, мальчик идёт приветствовать своего друга и тащит за собой ворчащую кошку, чтобы тоже поздоровалась. Ведь Мартинито скрашивает Даниэлю его одиночество. Беседуя с человечком про всякое, Даниэль может часами сидеть на кафельном полу, в переплетении теней, которые отбрасывает кованный орнамент калитки с чугунными листьями, цветами на тонких кованых стеблях и верхней, арочной частью, где красуется маленькая изящная лира.
Мартинито в своём вынужденном синем уединениии очень рад мальчику, и с благодарностью слушает; а мимо между тем ходят босые мулатки-горничные, и если лето – то пахнет жасмином, зацветшим во внутреннем дворике, а если зима – то, еле ощутимо, - благовониями, которые жгут в гостинной прямо в камине.
Но сейчас Даниэль болен, очень болен. Так сказали молодые русобородые доктора. А на краю колодца уже примостилась Смерть.
Человечек подглядывает за ней из своего укрытия. Внутренний дворик залит лунным светом, от которого цветочные горшки бледнеют и становятся похожими на привидения, а кованная ажурная арка над колодцем – на застывший фонтан. Со Смертью на первом плане всё это напоминает литографии мексиканца Хосе Гуадалупе Посады – того самого, что при Порфирио Диасе[4] усердно иллюстрировал «калаверас», «эхемплос» и «корридас»[5]; потому что вырядилась Смерть - аккурат, как на жутковатых картинках метиса - аристократкой из высшего света... впрочем, в определённом смысле она имеет на это право.
Мартинито рассматривает чёрное платье с пышным шлейфом, украшенное множеством пуговиц и лент; рассматривает перья на шляпке и креповый бант под нижней челюстью. Рассматривает и сам череп, испускающий во тьме зеленоватое свечение... Ещё более ужасный, нежели все человеческие черепа, вместе взятые, потому что является одновременно и символом, и частью физиологии самой Смерти. Вот она позёвывает, и Мартинито тоже это видит.
В доме не слышно ни звука. Всем велено ходить на цыпочках или порхать, как ангелам - не дай бог разбудить Даниэля! - поэтому мулатки-горничные ушли молиться в другой двор, пока сама хозяйка и её сёстры беззвучно плачут в комнате больного, прижимая к губам кружевные платки. Единственный звук – не нарушающий, а, скорее, подчёркивающий тишину – это жужжание мошки, что вьётся у горящей лампы.
Мартинито думает о ребёнке, о своём друге, который должен умереть, и его керамическое сердце отчаянно бьётся. Ведь тогда уже никто не прибежит, напевая, в его закуток, никто не будет показывать свои новые игрушки, никто не будет разговаривать с ним. Человечек с кафельной плитки опять останется в одиночестве, но это одиночество будет острее, чем раньше, потому что теперь он знает, что такое нежность.
Смерть между тем болтает в воздухе костлявыми ногами, потому что мраморный бортик с выбитыми на нём якорями и дельфинами, для неё высоковат. Синий кафельный человечек делает шаг, и... о, чудо! Ему удалось отделить себя от керамического основания. Опираясь на трость, он направляется во двор, - чем вызывает изумление не только у Калитки (через её кованную решётку он только что пролез), но и у котов, которые мяукали, сходя с ума от присутствия Смерти и вдруг замолчали; ведь присутствие синего гнома, размером с детскую ладонь, не менее поразительно, нежели вид безглазой дамы в траурном одеянии. Что и говорить, если даже большая черепаха, живущая на дне колодца, чувствует, что на поверхности творится нечто из ряда вон выходящее и тревожно вертит морщинистой шеей.
Саму Смерть, которая вынуждена ждать своего часа в мрачной тени от густых зарослей плюща, одолевает смертельная скука. Когда этот час настанет, она сбросит с костлявых рук чёрные митенки и сделает своё чёрное дело. Она поглядывает на часы в форме медальона, но время ползёт невероятно медленно, как нарочно; минутная стрелка в форме косы еле движется – и Смерть зевает. Потом вдруг замечает у своих ног кафельного гномика, который церемонно снимает колпачок и делает ей реверанс.
- Мадам Ле-Морт...
Тут Смерть понимает, что ей нравится, чтобы к ней обращались по-французски. Это помогает ей на мгновение перенестись мыслями прочь из креольского дворика, пахнущего лавандой и росным ладаном; прочь из города, улицы которого кишат продавцами пирожков с мясом и ломовыми извозчиками. Забыть о том, что сама она – Смерть Даниэля – в общем-то, «смерть» с маленькой буквы. В ней, что ни говори, отсутствует величие; таких смертей сколько угодно – и в округе, и в самом квартале Сан-Мигель. Поэтому обращение столь галантного сеньора... да ещё и на французском! – безусловно добавило Смерти дополнительных очков и возвысило её в собственных глазах. Как же красиво это звучит: «Мадам Ле-Морт». И как сближает с другими – выдающимися – Смертями, которые заставляют колыхаться балдахины над постелями умирающих королей, послов и принцев, будучи и сами вершительницами истории и царственными особами при скипетрах и коронах.
- Мадам Ле-Морт...
Смерть нагибается и протягивает Мартинито костяшки пальцев. Она поднимает его, ставит на край колодца и встряхиваетя, будто птица с мокрым оперением.
- Ну, наконец, - думает она про себя, - Хоть какое-то разнообразие.
Она уже привыкла, что куда бы она ни шла, кругом всегда царит паника. Любое её появление приводит в ужас котов, собак и крыс, которые, или разбегаются, или сводят округу с ума воем, визгом и мяуканьем. Что касается статуй в парках, львиных голов на подлокотниках, форфоровых фигурок и тех, кто обитает внутри висящих по стенам картин – то все они обычно делают вид, будто ничего не происходит, но тем не менее замолкают, стараясь не привлекать к себе внимание. А всё почему? Лишь потому, что кому-то пришла пора умереть. И всего-то. Ведь мы все умрём, в том числе и сама Смерть.
Но в этот раз всё по-другому. Смерть
Продолжаю развлекаться с Мухикой-Лайнесом, моим последним открытием в сфере аргентинской литературы. Первый рассказ из сборника, который я уже месяц не выпускаю из лап - вот http://zemphi.livejournal.com/572283.html Теперь вот ещё один... Читайте. Это чудная светлая сказка с кучей отсылок к реальным событиям эпохи.
Человечек с кафельной плитки – 1875[1]
Двое врачей пересекают крытую галлерею, тихонько переговариваясь между собой. Они чрезвычайно серьёзны, бородаты, оба в строгих крылатках, но очень молоды: это угадывается по блеску глаз. Один из них – высокий, с волевыми чертами лица – доктор Игнасио Пировано[2]. Положив свою большую, широкую руку на плечо товарища, он говорит:
- Этой ночью будет кризис.
- Да, - отвечает ему доктор Эдуардо Вильде[3], - Мы сделали всё, что могли.
- Посмотрим, что будет завтра. Он должен продержаться эту ночь... Остаётся ждать...
И выходят, не проронив больше ни слова. Пожалуй, их бы не узнали сейчас ни однокурсники с медицинского факультета, ни коллеги из муниципального лазарета или госпиталя «Альто Сан-Тельмо» - такие они сейчас строгие, погружённые в себя. А ведь оба молодых человека славятся своим весёлым нравом: один известен своей искромётной иронией, а второй тем, что постоянно участвует в студенческих «капустниках».
За докторами тихо закрывается дверь, ведущая на улицу, и скоро их шагов в ночи уже не слышно. А в глубине просторного двора, выбеленного лунным светом, ожидает Смерть, присев на край колодца. Она слышала разговор докторов, и в широком оскале черепа отражается теперь нечто, что условно можно было бы назвать усмешкой. А ещё то же самое услышал человечек с кафельной плитки.
Человечек с кафельной плитки – явление неординарное. Родом он из Франции, из местечка Девр, что в департаменте Па-де-Кале, а в Буэнос-Айрес попал по недоразумению. Его изготовители, мануфактура «Фурмантро», вовсе не собирались его сюда отправлять, но по ошибке положили в один из тех ящиков, которые готовились к отплытию в Аргентину. Так и случилось, что аккуратно упакованная плитка с рельефным изображением человечка в островерхой шляпе пересекла Атлантику, - единственная, непохожая на остальные. Выписанной из Франции керамикой выложили цоколь в парадном, и это была обычная синяя плитка, хоть и с геометрическим орнаментом - тёмно-синим по краям и совсем светлым (почти белым) ближе к центру. То ли дело наш человечек: с бородой, в островерхой шляпе с широкими полями, с тростью в правой руке и в чулках – по самой, что ни на есть средневековой сказочной моде. Впрочем, обнаружив в ящике чужака, облицовщик, которому были поручены отделочные работы, отложил его в сторону... вид нестандартной плитки нарушал общую стройность фриза. Потом, однако, мастеру не хватило кафеля, чтобы закончить ряд, и он пристроил человечка у самой калитки, разделявшей крытую галлерею и внутренний дворик. Там его будет не видно, решил облицовщик. И действительно, время шло, но никто не замечал, что в однообразии кафельного орнамента имеется нечто выдающееся. Наверное, потому, что в этой части парадного было темновато. Мимо человечка ходили туда и сюда молочники, торговцы рыбой, продавцы мётел и специальных веничков, которые вяжут из перьев индейцы племени пампа, а горничные использует, чтобы смахивать пыль. Прислуга ходила – гривастые крестьянки, любительницы попить мате да поглазеть в открытую дверь на уличных прохожих, пока хозяйка в церкви. И так было до тех пор, пока дом не продали новым жильцам. Одним из жильцов оказался мальчик, который обнаружил кафельного человечка немедленно.
( Свернуть )
Они быстро подружились: кафельный человечек и мальчик по имени Даниэль – тот самый, которого сейчас караулит Смерть, сидящая на краю колодца. Судьба загадочного персонажа, поселившегося на кафельной плитке размером 10 Х 10 см ужасно интриговала Даниэля. Ведь наверняка этому предшествовала увлекательнейшая и, безусловно, таинственная история. Мальчик дал человечку имя: Мартинито. В честь одного гаучо из Арресифе, из дядюшкиного имения. Этот гаучо подарил Даниэлю коренастую лошадку креольской породы; кроме того, у него была такая же остроконечная борода и висящие книзу усы. И даже трость была, вырезанная из яблоневой ветви.
- Мартинито! Мартинито!
Едва проснувшись, мальчик идёт приветствовать своего друга и тащит за собой ворчащую кошку, чтобы тоже поздоровалась. Ведь Мартинито скрашивает Даниэлю его одиночество. Беседуя с человечком про всякое, Даниэль может часами сидеть на кафельном полу, в переплетении теней, которые отбрасывает кованный орнамент калитки с чугунными листьями, цветами на тонких кованых стеблях и верхней, арочной частью, где красуется маленькая изящная лира.
Мартинито в своём вынужденном синем уединениии очень рад мальчику, и с благодарностью слушает; а мимо между тем ходят босые мулатки-горничные, и если лето – то пахнет жасмином, зацветшим во внутреннем дворике, а если зима – то, еле ощутимо, - благовониями, которые жгут в гостинной прямо в камине.
Но сейчас Даниэль болен, очень болен. Так сказали молодые русобородые доктора. А на краю колодца уже примостилась Смерть.
Человечек подглядывает за ней из своего укрытия. Внутренний дворик залит лунным светом, от которого цветочные горшки бледнеют и становятся похожими на привидения, а кованная ажурная арка над колодцем – на застывший фонтан. Со Смертью на первом плане всё это напоминает литографии мексиканца Хосе Гуадалупе Посады – того самого, что при Порфирио Диасе[4] усердно иллюстрировал «калаверас», «эхемплос» и «корридас»[5]; потому что вырядилась Смерть - аккурат, как на жутковатых картинках метиса - аристократкой из высшего света... впрочем, в определённом смысле она имеет на это право.
Мартинито рассматривает чёрное платье с пышным шлейфом, украшенное множеством пуговиц и лент; рассматривает перья на шляпке и креповый бант под нижней челюстью. Рассматривает и сам череп, испускающий во тьме зеленоватое свечение... Ещё более ужасный, нежели все человеческие черепа, вместе взятые, потому что является одновременно и символом, и частью физиологии самой Смерти. Вот она позёвывает, и Мартинито тоже это видит.
В доме не слышно ни звука. Всем велено ходить на цыпочках или порхать, как ангелам - не дай бог разбудить Даниэля! - поэтому мулатки-горничные ушли молиться в другой двор, пока сама хозяйка и её сёстры беззвучно плачут в комнате больного, прижимая к губам кружевные платки. Единственный звук – не нарушающий, а, скорее, подчёркивающий тишину – это жужжание мошки, что вьётся у горящей лампы.
Мартинито думает о ребёнке, о своём друге, который должен умереть, и его керамическое сердце отчаянно бьётся. Ведь тогда уже никто не прибежит, напевая, в его закуток, никто не будет показывать свои новые игрушки, никто не будет разговаривать с ним. Человечек с кафельной плитки опять останется в одиночестве, но это одиночество будет острее, чем раньше, потому что теперь он знает, что такое нежность.
Смерть между тем болтает в воздухе костлявыми ногами, потому что мраморный бортик с выбитыми на нём якорями и дельфинами, для неё высоковат. Синий кафельный человечек делает шаг, и... о, чудо! Ему удалось отделить себя от керамического основания. Опираясь на трость, он направляется во двор, - чем вызывает изумление не только у Калитки (через её кованную решётку он только что пролез), но и у котов, которые мяукали, сходя с ума от присутствия Смерти и вдруг замолчали; ведь присутствие синего гнома, размером с детскую ладонь, не менее поразительно, нежели вид безглазой дамы в траурном одеянии. Что и говорить, если даже большая черепаха, живущая на дне колодца, чувствует, что на поверхности творится нечто из ряда вон выходящее и тревожно вертит морщинистой шеей.
Саму Смерть, которая вынуждена ждать своего часа в мрачной тени от густых зарослей плюща, одолевает смертельная скука. Когда этот час настанет, она сбросит с костлявых рук чёрные митенки и сделает своё чёрное дело. Она поглядывает на часы в форме медальона, но время ползёт невероятно медленно, как нарочно; минутная стрелка в форме косы еле движется – и Смерть зевает. Потом вдруг замечает у своих ног кафельного гномика, который церемонно снимает колпачок и делает ей реверанс.
- Мадам Ле-Морт...
Тут Смерть понимает, что ей нравится, чтобы к ней обращались по-французски. Это помогает ей на мгновение перенестись мыслями прочь из креольского дворика, пахнущего лавандой и росным ладаном; прочь из города, улицы которого кишат продавцами пирожков с мясом и ломовыми извозчиками. Забыть о том, что сама она – Смерть Даниэля – в общем-то, «смерть» с маленькой буквы. В ней, что ни говори, отсутствует величие; таких смертей сколько угодно – и в округе, и в самом квартале Сан-Мигель. Поэтому обращение столь галантного сеньора... да ещё и на французском! – безусловно добавило Смерти дополнительных очков и возвысило её в собственных глазах. Как же красиво это звучит: «Мадам Ле-Морт». И как сближает с другими – выдающимися – Смертями, которые заставляют колыхаться балдахины над постелями умирающих королей, послов и принцев, будучи и сами вершительницами истории и царственными особами при скипетрах и коронах.
- Мадам Ле-Морт...
Смерть нагибается и протягивает Мартинито костяшки пальцев. Она поднимает его, ставит на край колодца и встряхиваетя, будто птица с мокрым оперением.
- Ну, наконец, - думает она про себя, - Хоть какое-то разнообразие.
Она уже привыкла, что куда бы она ни шла, кругом всегда царит паника. Любое её появление приводит в ужас котов, собак и крыс, которые, или разбегаются, или сводят округу с ума воем, визгом и мяуканьем. Что касается статуй в парках, львиных голов на подлокотниках, форфоровых фигурок и тех, кто обитает внутри висящих по стенам картин – то все они обычно делают вид, будто ничего не происходит, но тем не менее замолкают, стараясь не привлекать к себе внимание. А всё почему? Лишь потому, что кому-то пришла пора умереть. И всего-то. Ведь мы все умрём, в том числе и сама Смерть.
Но в этот раз всё по-другому. Смерть
I don’t know who is more here, a wonderful Argentine, or a translator ...
I continue to have fun with Mujica-Lines, my latest discovery in the field of Argentinean literature. The first story from the collection, which I have not been releasing for a month now - here is http://zemphi.livejournal.com/572283.html Now here is another ... Read. This is a wonderful bright fairy tale with a bunch of references to real events of the era.
Tiled Man - 1875 [1]
Two doctors cross the covered gallery, talking quietly among themselves. They are extremely serious, bearded, both in strict lionfish, but very young: it is guessed by the brilliance of the eyes. One of them is tall, with strong-willed features - Dr. Ignacio Pirovano [2]. Putting his big, wide hand on the shoulder of a comrade, he says:
- There will be a crisis tonight.
“Yes,” Dr. Eduardo Wilde [3] answers him, “We did everything we could.”
- Let's see what happens tomorrow. He must hold out this night ... It remains to wait ...
And they go out without saying another word. Perhaps they would not have been recognized by classmates from the medical faculty now, or by colleagues from the municipal infirmary or the Alto San Telmo hospital - they are so strict now, immersed in themselves. But both young men are famous for their cheerful disposition: one is known for its sparkling irony, and the second for constantly participating in student “skits”.
The doctors quietly close the door leading to the street, and soon their footsteps at night can no longer be heard. And in the depths of the spacious courtyard, whitened by moonlight, Death awaits, crouching on the edge of the well. She heard the conversation of doctors, and now in a wide grin of her skull is reflected something that could conditionally be called a grin. And the same thing a little man heard from tile.
A little man with tile is an extraordinary phenomenon. He hails from France, from the town of Devre, in the department of Pas de Calais, and in Buenos Aires he got by mistake. Its manufacturers, the Furmantro manufactory, did not intend to send it here at all, but mistakenly put it in one of those boxes that were preparing to sail to Argentina. It so happened that neatly packaged tiles with a relief image of a man in a pointed hat crossed the Atlantic, the only one unlike the others. Decorated from France, ceramics laid out a basement in the front door, and it was an ordinary blue tile, albeit with a geometric ornament - dark blue at the edges and very light (almost white) closer to the center. It’s our man’s business: with a beard, in a pointed hat with wide brim, with a cane in his right hand and in stockings - according to the most medieval fairy-tale fashion. However, having found a stranger in the box, the facing man, who was entrusted with the finishing work, put him aside ... the appearance of the non-standard tile violated the overall harmony of the frieze. Then, however, the master did not have enough tiles to finish the row, and he attached a little man at the gate itself, which separated the indoor gallery and the courtyard. There he will not be visible, the veneer decided. Indeed, time passed, but no one noticed that there was something outstanding in the uniformity of the tile ornament. Probably because in this part of the front door it was a bit dark. Dairymen, fishmongers, sellers of brooms and special brooms woven from feathers by the Pampa Indians walked past the little man and used the maids to brush off the dust. The servants walked — maned peasant women, lovers of mate and yes, staring at the open door on street passers-by while the mistress was in the church. And so it was until the house was sold to new residents. One of the residents was a boy who discovered a tiled man immediately.
(Collapse)
They quickly became friends: a tiled little man and a boy named Daniel - the one whom Death is now guarding, sitting on the edge of the well. The fate of the mysterious character, who settled on a 10 x 10 cm tile, terribly intrigued Daniel. After all, for sure this was preceded by a fascinating and, of course, mysterious story. The boy gave the little man a name: Martinito. In honor of one gaucho from Arrecife, from an uncle's estate. This gaucho gave Daniel a stocky Creole horse; besides, he had the same pointed beard and a mustache hanging downward. And even a cane was carved from an apple branch.
- Martinito! Martinito!
As soon as he wakes up, the boy goes to greet his friend and drags the grumbling cat along to greet him too. After all, Martinito brightens up Daniel for his loneliness. Talking with a little man about anything, Daniel can sit for hours on a tiled floor, in the interweaving of shadows cast by a wrought-iron ornament of a wicket with cast-iron leaves, flowers on thin forged stems and the upper, arched part, where a small graceful lyre flaunts.
Martinito, in his forced blue solitude, is very pleased with the boy, and listens with gratitude; but meanwhile barefoot maid-mongers walk by, and if summer - it smells of jasmine, which bloomed in the courtyard, and if winter - then, barely noticeable, - incense that burns in the living room
I continue to have fun with Mujica-Lines, my latest discovery in the field of Argentinean literature. The first story from the collection, which I have not been releasing for a month now - here is http://zemphi.livejournal.com/572283.html Now here is another ... Read. This is a wonderful bright fairy tale with a bunch of references to real events of the era.
Tiled Man - 1875 [1]
Two doctors cross the covered gallery, talking quietly among themselves. They are extremely serious, bearded, both in strict lionfish, but very young: it is guessed by the brilliance of the eyes. One of them is tall, with strong-willed features - Dr. Ignacio Pirovano [2]. Putting his big, wide hand on the shoulder of a comrade, he says:
- There will be a crisis tonight.
“Yes,” Dr. Eduardo Wilde [3] answers him, “We did everything we could.”
- Let's see what happens tomorrow. He must hold out this night ... It remains to wait ...
And they go out without saying another word. Perhaps they would not have been recognized by classmates from the medical faculty now, or by colleagues from the municipal infirmary or the Alto San Telmo hospital - they are so strict now, immersed in themselves. But both young men are famous for their cheerful disposition: one is known for its sparkling irony, and the second for constantly participating in student “skits”.
The doctors quietly close the door leading to the street, and soon their footsteps at night can no longer be heard. And in the depths of the spacious courtyard, whitened by moonlight, Death awaits, crouching on the edge of the well. She heard the conversation of doctors, and now in a wide grin of her skull is reflected something that could conditionally be called a grin. And the same thing a little man heard from tile.
A little man with tile is an extraordinary phenomenon. He hails from France, from the town of Devre, in the department of Pas de Calais, and in Buenos Aires he got by mistake. Its manufacturers, the Furmantro manufactory, did not intend to send it here at all, but mistakenly put it in one of those boxes that were preparing to sail to Argentina. It so happened that neatly packaged tiles with a relief image of a man in a pointed hat crossed the Atlantic, the only one unlike the others. Decorated from France, ceramics laid out a basement in the front door, and it was an ordinary blue tile, albeit with a geometric ornament - dark blue at the edges and very light (almost white) closer to the center. It’s our man’s business: with a beard, in a pointed hat with wide brim, with a cane in his right hand and in stockings - according to the most medieval fairy-tale fashion. However, having found a stranger in the box, the facing man, who was entrusted with the finishing work, put him aside ... the appearance of the non-standard tile violated the overall harmony of the frieze. Then, however, the master did not have enough tiles to finish the row, and he attached a little man at the gate itself, which separated the indoor gallery and the courtyard. There he will not be visible, the veneer decided. Indeed, time passed, but no one noticed that there was something outstanding in the uniformity of the tile ornament. Probably because in this part of the front door it was a bit dark. Dairymen, fishmongers, sellers of brooms and special brooms woven from feathers by the Pampa Indians walked past the little man and used the maids to brush off the dust. The servants walked — maned peasant women, lovers of mate and yes, staring at the open door on street passers-by while the mistress was in the church. And so it was until the house was sold to new residents. One of the residents was a boy who discovered a tiled man immediately.
(Collapse)
They quickly became friends: a tiled little man and a boy named Daniel - the one whom Death is now guarding, sitting on the edge of the well. The fate of the mysterious character, who settled on a 10 x 10 cm tile, terribly intrigued Daniel. After all, for sure this was preceded by a fascinating and, of course, mysterious story. The boy gave the little man a name: Martinito. In honor of one gaucho from Arrecife, from an uncle's estate. This gaucho gave Daniel a stocky Creole horse; besides, he had the same pointed beard and a mustache hanging downward. And even a cane was carved from an apple branch.
- Martinito! Martinito!
As soon as he wakes up, the boy goes to greet his friend and drags the grumbling cat along to greet him too. After all, Martinito brightens up Daniel for his loneliness. Talking with a little man about anything, Daniel can sit for hours on a tiled floor, in the interweaving of shadows cast by a wrought-iron ornament of a wicket with cast-iron leaves, flowers on thin forged stems and the upper, arched part, where a small graceful lyre flaunts.
Martinito, in his forced blue solitude, is very pleased with the boy, and listens with gratitude; but meanwhile barefoot maid-mongers walk by, and if summer - it smells of jasmine, which bloomed in the courtyard, and if winter - then, barely noticeable, - incense that burns in the living room
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Терехов
