Павел Грушко
РЕНЕ ПОРТОКАРРЕРО – ГОРОД И ЧЕЛОВЕК
Настежь распахнуты окна, и холст загрунтован.
Кисти щетинятся. Краски к атаке готовы.
Город бескрайний, как море, огромный и громкий,
ломится в комнату, рвет переулков постромки.
А человек огорченно разводит руками:
«Город, еще не осмыслил я все твои камни…
В детстве явился ты мне ослепительным чудом,
в тесных дворах, населенных причудливым людом,
спал я вполглаза, а утром вставал спозаранок
от ошалелой побудки твоих перебранок.
Ты меня в самую гущу забот своих бросил,
ты окружил меня музыкой древних ремесел,
двери открыл с молотками из меди зеленой,
прятал от зноя за старой усталой колонной,
вывел на площади к мрамору вычурных статуй…
Город мой добрый, наставник мой и соглядатай,
просто любить тебя, смуглого простолюдина,
но нелегко тебя, город, собрать воедино,
петь о твоих переулках, домах и террасах
нотами ломаных линий и радужных красок,
холст опалить твоей радостью острой и болью.
Не торопи меня город, мне трудно с тобою,
не завлекай меня, друг, простотою коварной…»
Солнце повисло, как кованый гонг, над Гаваной.
Полдень двенадцать ударов роняет на крыши,
город к холсту подступает, оранжево-рыжий.
Город кричит: «Живописец, за краски, не мешкай!»
А человек усмехается доброй усмешкой:
«Город, ведь ты уже создан. К чему торопиться?
Ты грандиозней стократ твоего живописца.
Твой грубоватый творец широко и вольготно
лик твой нанес на прибрежных откосов полотна,
выплеснул охру домов на узорную зелень,
серую крепость вознес над твоим новосельем,
храмам насупленным выбелил сахаром главы,
выстругал ставни из желтых досок гуайявы
и повторил неожиданными витражами
птиц оперенье и пальмовых листьев дрожанье,
небо лиловое вставил в чугунные рамы…»
Сумерки. Всплески заката: багровые гаммы
словно соната осады под куполом Кубы.
Краски вскипают, взрывая свинцовые тубы.
Белый холщовый экран разрывают контрасты,
город туманный штурмуют горластые краски:
он возникает в симфонии звонких мозаик,
он свои шпили в лазурное небо вонзает,
он выпускает на волю свои карнавалы –
желто-зеленый, кофейный, карминово-алый,
город-мулат, кареглазый и бронзоволицый,
друг бедноты и насмешливый недруг полиций,
город наивный, заплеванный сворой туристской,
город голодных детей над оскаленной миской,
сахарный город, обсосанный сотней компаний,
город-подполье, где выросли чистые парни,
кровью своей окропившие древние плиты…
В сумерках запахи моря тревожно разлиты.
В тучи вонзились прожекторов узких указки.
На полотне просыхают последние краски.
Влажно алеет окно над узорным карнизом…
А на рассвете, разбуженный розовым бризом,
город замрет у холста, неожиданно кроток,
и, в замешательстве тронув рукой подбородок,
скажет, поправив легко автомат за спиною:
«Ты молодчина, Рене…
Выпей кофе со мною».
РЕНЕ ПОРТОКАРРЕРО – ГОРОД И ЧЕЛОВЕК
Настежь распахнуты окна, и холст загрунтован.
Кисти щетинятся. Краски к атаке готовы.
Город бескрайний, как море, огромный и громкий,
ломится в комнату, рвет переулков постромки.
А человек огорченно разводит руками:
«Город, еще не осмыслил я все твои камни…
В детстве явился ты мне ослепительным чудом,
в тесных дворах, населенных причудливым людом,
спал я вполглаза, а утром вставал спозаранок
от ошалелой побудки твоих перебранок.
Ты меня в самую гущу забот своих бросил,
ты окружил меня музыкой древних ремесел,
двери открыл с молотками из меди зеленой,
прятал от зноя за старой усталой колонной,
вывел на площади к мрамору вычурных статуй…
Город мой добрый, наставник мой и соглядатай,
просто любить тебя, смуглого простолюдина,
но нелегко тебя, город, собрать воедино,
петь о твоих переулках, домах и террасах
нотами ломаных линий и радужных красок,
холст опалить твоей радостью острой и болью.
Не торопи меня город, мне трудно с тобою,
не завлекай меня, друг, простотою коварной…»
Солнце повисло, как кованый гонг, над Гаваной.
Полдень двенадцать ударов роняет на крыши,
город к холсту подступает, оранжево-рыжий.
Город кричит: «Живописец, за краски, не мешкай!»
А человек усмехается доброй усмешкой:
«Город, ведь ты уже создан. К чему торопиться?
Ты грандиозней стократ твоего живописца.
Твой грубоватый творец широко и вольготно
лик твой нанес на прибрежных откосов полотна,
выплеснул охру домов на узорную зелень,
серую крепость вознес над твоим новосельем,
храмам насупленным выбелил сахаром главы,
выстругал ставни из желтых досок гуайявы
и повторил неожиданными витражами
птиц оперенье и пальмовых листьев дрожанье,
небо лиловое вставил в чугунные рамы…»
Сумерки. Всплески заката: багровые гаммы
словно соната осады под куполом Кубы.
Краски вскипают, взрывая свинцовые тубы.
Белый холщовый экран разрывают контрасты,
город туманный штурмуют горластые краски:
он возникает в симфонии звонких мозаик,
он свои шпили в лазурное небо вонзает,
он выпускает на волю свои карнавалы –
желто-зеленый, кофейный, карминово-алый,
город-мулат, кареглазый и бронзоволицый,
друг бедноты и насмешливый недруг полиций,
город наивный, заплеванный сворой туристской,
город голодных детей над оскаленной миской,
сахарный город, обсосанный сотней компаний,
город-подполье, где выросли чистые парни,
кровью своей окропившие древние плиты…
В сумерках запахи моря тревожно разлиты.
В тучи вонзились прожекторов узких указки.
На полотне просыхают последние краски.
Влажно алеет окно над узорным карнизом…
А на рассвете, разбуженный розовым бризом,
город замрет у холста, неожиданно кроток,
и, в замешательстве тронув рукой подбородок,
скажет, поправив легко автомат за спиною:
«Ты молодчина, Рене…
Выпей кофе со мною».
Pavel Grushko
RENE PORTOCARRERO - CITY AND MAN
The windows are wide open and the canvas is primed.
The brushes are bristling. The colors are ready to attack.
The city is endless, like a sea, huge and loud,
bursting into the room, tearing the lanes of the building.
And the man shrugs his hands in dismay:
“The city, I have not yet comprehended all your stones ...
As a child, you appeared to me as a dazzling miracle,
in cramped courtyards populated by bizarre people
I slept in the middle of the eye, and in the morning I got up early
from the crazed wake of your altercations.
You left me in the midst of your worries
you surrounded me with the music of ancient crafts
opened the door with knockers made of green copper,
hid from the heat behind an old tired column,
led in the square to marble elaborate statues ...
My good city, my mentor and spy,
just to love you, swarthy commoner,
but it’s not easy to bring you together, city
sing about your alleys, houses and terraces
notes of broken lines and rainbow colors,
Canvas singe your joy with sharp and pain.
Do not rush me the city, it is difficult for me with you
"Do not lure me, friend, with the simplicity of insidious ..."
The sun hung like a forged gong over Havana.
Noon twelve hits drops on the roofs,
the city approaches the canvas, orange-red.
The city shouts: "Painter, for the paints, do not hesitate!"
And the man grins with a good grin:
“City, because you have already been created. Why rush?
You are more than a hundred times your painter.
Your rude creator is wide and free
your face was applied to the coastal slopes of the canvas,
splashed out ocher houses on patterned greenery,
He raised the gray fortress over your housewarming
temples heaped whitened sugar heads,
guavia yellow shutters
and repeated with unexpected stained glass
bird plumage and palm leaf trembling,
the purple sky was inserted into the cast-iron frames ... "
Dusk. Bursts of Sunset: Crimson Scales
like a siege sonata under the dome of Cuba.
Paints boil, exploding lead tubes.
White canvas screen tearing contrasts
misty city stormed with throat paints:
it arises in a symphony of sonorous mosaics,
he sticks his spiers into the azure sky,
he sets free his carnivals -
yellow green, coffee, carmine-scarlet,
mulatto city, brown-eyed and bronzed,
friend of the poor and mocking foe of the police,
a naive city spat upon by a pack of tourists,
a city of hungry children over a bared bowl,
a sugar city sucked by hundreds of companies
underground city where pure guys grew up
sprinkled with their blood ancient plates ...
At dusk, the smells of the sea are alarmingly spilled.
Narrows of narrow pointers pierced the clouds.
The last paints dry on the canvas.
The window over the patterned cornice moistens red ...
And at dawn, awakened by a pink breeze,
the city will freeze at the canvas, unexpectedly meek,
and, confused, touching his chin,
will say, easily adjusting the machine behind his back:
“You're good, Rene ...
Have some coffee with me. ”
RENE PORTOCARRERO - CITY AND MAN
The windows are wide open and the canvas is primed.
The brushes are bristling. The colors are ready to attack.
The city is endless, like a sea, huge and loud,
bursting into the room, tearing the lanes of the building.
And the man shrugs his hands in dismay:
“The city, I have not yet comprehended all your stones ...
As a child, you appeared to me as a dazzling miracle,
in cramped courtyards populated by bizarre people
I slept in the middle of the eye, and in the morning I got up early
from the crazed wake of your altercations.
You left me in the midst of your worries
you surrounded me with the music of ancient crafts
opened the door with knockers made of green copper,
hid from the heat behind an old tired column,
led in the square to marble elaborate statues ...
My good city, my mentor and spy,
just to love you, swarthy commoner,
but it’s not easy to bring you together, city
sing about your alleys, houses and terraces
notes of broken lines and rainbow colors,
Canvas singe your joy with sharp and pain.
Do not rush me the city, it is difficult for me with you
"Do not lure me, friend, with the simplicity of insidious ..."
The sun hung like a forged gong over Havana.
Noon twelve hits drops on the roofs,
the city approaches the canvas, orange-red.
The city shouts: "Painter, for the paints, do not hesitate!"
And the man grins with a good grin:
“City, because you have already been created. Why rush?
You are more than a hundred times your painter.
Your rude creator is wide and free
your face was applied to the coastal slopes of the canvas,
splashed out ocher houses on patterned greenery,
He raised the gray fortress over your housewarming
temples heaped whitened sugar heads,
guavia yellow shutters
and repeated with unexpected stained glass
bird plumage and palm leaf trembling,
the purple sky was inserted into the cast-iron frames ... "
Dusk. Bursts of Sunset: Crimson Scales
like a siege sonata under the dome of Cuba.
Paints boil, exploding lead tubes.
White canvas screen tearing contrasts
misty city stormed with throat paints:
it arises in a symphony of sonorous mosaics,
he sticks his spiers into the azure sky,
he sets free his carnivals -
yellow green, coffee, carmine-scarlet,
mulatto city, brown-eyed and bronzed,
friend of the poor and mocking foe of the police,
a naive city spat upon by a pack of tourists,
a city of hungry children over a bared bowl,
a sugar city sucked by hundreds of companies
underground city where pure guys grew up
sprinkled with their blood ancient plates ...
At dusk, the smells of the sea are alarmingly spilled.
Narrows of narrow pointers pierced the clouds.
The last paints dry on the canvas.
The window over the patterned cornice moistens red ...
And at dawn, awakened by a pink breeze,
the city will freeze at the canvas, unexpectedly meek,
and, confused, touching his chin,
will say, easily adjusting the machine behind his back:
“You're good, Rene ...
Have some coffee with me. ”
У записи 3 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Дарья Синицына
