Письмо французского солдата об обороне Севастополя, адресованное в Париж некоему Морису, другу автора:
«Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов. Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки.
Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, иногда перестаю верить майору.
Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас поздно. Чего с ним возиться?».
Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. Я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».
«Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов. Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки.
Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, иногда перестаю верить майору.
Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас поздно. Чего с ним возиться?».
Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. Я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».
A letter from a French soldier about the defense of Sevastopol addressed to Paris to a certain Maurice, a friend of the author:
“Our major says that by all the rules of military science, it’s time for them to surrender. For each of their guns - we have five guns, for each soldier - ten. And you should have seen their guns! Probably, our grandfathers who stormed the Bastille, and that was the best weapon. They have no shells. Every morning, their women and children go out into the open field between the fortifications and collect the kernels in bags. We are starting to shoot. Yes! We shoot women and children. Do not be surprised. But the kernels they collect are for us! But they do not leave. Women spit in our direction, and the boys show languages.
They have nothing to eat. We see how they divide small pieces of bread into five. And where do they get the strength to fight from? They respond to each of our attacks with a counterattack and force us to retreat for the fortifications. Do not laugh, Maurice, at our soldiers. We are not cowardly, but when a Russian has a bayonet in his hand, I would advise him to leave the road. I, dear Maurice, sometimes stop believing in a major.
It begins to seem to me that the war will never end. Yesterday, before evening, the fourth time in a day we went on the attack and retreated for the fourth time. The Russian sailors (I wrote to you that they got off the ships and now defend the bastions) chased after us. A stocky fellow with a black mustache and an earring in one ear ran ahead. He knocked down two of ours - one with a bayonet and the other with a butt - and was already aiming at the third, when a pretty shot of shrapnel hit him right in the face. The sailor’s hand flew off, blood spattered a fountain. In haste, he ran a few more steps and fell to the ground near our rampart. We dragged him to us, somehow bandaged his wounds and put him in a dugout. He was still breathing: “If he does not die before morning, we will send him to the infirmary,” the corporal said. “And now it's late.” Why bother with him? ”
At night, I suddenly woke up as if someone had pushed me to the side. It was completely dark in the dugout, even though the eye was poked out. I lay for a long time, without tossing and turning, and could not sleep at all. Suddenly there was a rustle in the corner. I lit a match. And what would you think? The wounded Russian sailor crawled to the keg of gunpowder. In his only hand he held a tinder and a flint. White as a canvas, with gritted teeth, he strained the rest of his strength, trying to carve a spark with one hand. A little more, and all of us, together with him, with the whole dugout would fly into the air. I jumped to the floor, pulled out a flint from his hand and screamed not in my voice. Why did I scream? The danger has passed. Believe me, Maurice, for the first time during the war I was scared. If a wounded, bleeding sailor, whose arm was torn off, does not give up, but is trying to blow himself and his opponent into the air, then the war must be stopped. It’s hopeless to fight such people. ”
“Our major says that by all the rules of military science, it’s time for them to surrender. For each of their guns - we have five guns, for each soldier - ten. And you should have seen their guns! Probably, our grandfathers who stormed the Bastille, and that was the best weapon. They have no shells. Every morning, their women and children go out into the open field between the fortifications and collect the kernels in bags. We are starting to shoot. Yes! We shoot women and children. Do not be surprised. But the kernels they collect are for us! But they do not leave. Women spit in our direction, and the boys show languages.
They have nothing to eat. We see how they divide small pieces of bread into five. And where do they get the strength to fight from? They respond to each of our attacks with a counterattack and force us to retreat for the fortifications. Do not laugh, Maurice, at our soldiers. We are not cowardly, but when a Russian has a bayonet in his hand, I would advise him to leave the road. I, dear Maurice, sometimes stop believing in a major.
It begins to seem to me that the war will never end. Yesterday, before evening, the fourth time in a day we went on the attack and retreated for the fourth time. The Russian sailors (I wrote to you that they got off the ships and now defend the bastions) chased after us. A stocky fellow with a black mustache and an earring in one ear ran ahead. He knocked down two of ours - one with a bayonet and the other with a butt - and was already aiming at the third, when a pretty shot of shrapnel hit him right in the face. The sailor’s hand flew off, blood spattered a fountain. In haste, he ran a few more steps and fell to the ground near our rampart. We dragged him to us, somehow bandaged his wounds and put him in a dugout. He was still breathing: “If he does not die before morning, we will send him to the infirmary,” the corporal said. “And now it's late.” Why bother with him? ”
At night, I suddenly woke up as if someone had pushed me to the side. It was completely dark in the dugout, even though the eye was poked out. I lay for a long time, without tossing and turning, and could not sleep at all. Suddenly there was a rustle in the corner. I lit a match. And what would you think? The wounded Russian sailor crawled to the keg of gunpowder. In his only hand he held a tinder and a flint. White as a canvas, with gritted teeth, he strained the rest of his strength, trying to carve a spark with one hand. A little more, and all of us, together with him, with the whole dugout would fly into the air. I jumped to the floor, pulled out a flint from his hand and screamed not in my voice. Why did I scream? The danger has passed. Believe me, Maurice, for the first time during the war I was scared. If a wounded, bleeding sailor, whose arm was torn off, does not give up, but is trying to blow himself and his opponent into the air, then the war must be stopped. It’s hopeless to fight such people. ”
У записи 6 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Сергей Бельчиков
