"На площади в темноте меня удивил тихий тягостный вой. Сгрудившаяся толпа солдат как будто бы выла с зажатыми ртами. Это была 4-я рота. Солдаты смотрели на меня из темноты, не узнавая, не отдавая чести, опустевшими, дикими глазами. Этот невнятный звук, удививший меня, был подавленным плачем. Так плачут наши простолюдины, не разжимая рта. 4-я рота плакала.
Капитан Иванов верхом стал уже выводить ее к вокзалу, когда над ним разорвалась шрапнель. Случайный снаряд десятками пуль мгновенно смел его и его последнего боевого коня. В ту ночь нашей единственной потерей был командир 4-й роты капитан Петр Иванов.
Ночью я приказал перейти в наступление. Безмолвной, страшной была ночная атака 4-й на красных в деревне под самым Дмитриевом. Они перекололи всех, они не привели ни одного пленного.
В городе нашелся оцинкованный гроб; я приказал похоронить капитана Иванова с воинскими почестями. Все было готово к похоронам, когда мне доложили, что идет депутация от 4-й роты. Это были старые солдаты Иванова из пленных, с ними подпрапорщик Сорока.
Они шли по вокзальной площади тяжело и крепко, сивые от инея, с суровыми скуластыми лицами, угрюмо смотрели себе под ноги и с остервенением, как мне показалось, отмахивали руками.
— В чем, братцы, дело? — спросил я, когда они отгремели по плитам вокзала.
Мгновение они стояли молча, потом выдохнули, все разом заговорили смутно и гневно, их лица потемнели. Я не понимал, о чем они гудят, остановил их:
— Говори ты, Сорока.
— Так что нельзя. Так что робята не хочут капитана тут оставлять. Этта чтобы над ем краснож...е поругались. Робята не хочут никак. Этта сами уходим, а его оставлять, как же такое...
Сорока умолк. Я видел, как движется у него на скулах кожа, как изо всех сил он стискивает зубы, чтобы унять слезы, а они все же бегут по жестким, изъеденным оспинами щекам солдата.
— Хорошо, Сорока, я понял. Но, знаешь сам, мы отходим. Надо же капитана похоронить.
— Так точно. А когда отходим, и он с нами пойдет. Где остановимся, так и схороним его с почестью. Разрешите, господин полковник, взять нам командира с собой.
Я разрешил.
Дмитриев был нами оставлен 31 октября после упорного боя с четырнадцатью красными полками. При переходе через железную дорогу нам очень помог наш бронепоезд «Дроздовец» капитана Рипке.
Была жестокая и темная зима, Мне трудно это передать, но от того времени у меня осталось такое чувство, точно вечная тьма и вечный холод — сама бездыханность зла — поднялись против России и нас. Кусками погружалась во тьму Россия, и отступали мы.
На отходе одну картину, героическую, страшную, никогда не забудут дроздовцы. В метели, когда гремит пустынный ветер и несет стадами снеговую мглу, в тяжелые оттепели, от которых все чернеет и влажно дымится, днем и ночью, всегда четверо часовых, солдаты 4-й роты, часто в обледенелых шинелях, шли по снегу и грязи у мужицких розвален, на которых высился цинковый гроб капитана Иванова, полузаметенный снегом, обложенный кусками льда.
Мы отходили. Мы шли недели, месяцы, и ночью и днем двигался с нашей колонной запаянный гроб, окруженный четырьмя часовыми с примкнутыми штыками.
Я говорил подпрапорщику Сороке:
— Мы все отходим. Чего же везти гроб с собой? Следует похоронить его, хотя бы в поле.
Подпрапорщик каждый раз отвечал угрюмо:
— Разрешите доложить, господин полковник, как остановимся крепко, так и схороним...
Ночью, когда я видел у гроба четырех часовых, безмолвных, побелевших от снега, я понимал, так же как понимаю и теперь, что, если быть России, только такой России и быть: капитана Иванова и его солдат."
А.В. Туркул. Дроздовцы в огне.
Капитан Иванов верхом стал уже выводить ее к вокзалу, когда над ним разорвалась шрапнель. Случайный снаряд десятками пуль мгновенно смел его и его последнего боевого коня. В ту ночь нашей единственной потерей был командир 4-й роты капитан Петр Иванов.
Ночью я приказал перейти в наступление. Безмолвной, страшной была ночная атака 4-й на красных в деревне под самым Дмитриевом. Они перекололи всех, они не привели ни одного пленного.
В городе нашелся оцинкованный гроб; я приказал похоронить капитана Иванова с воинскими почестями. Все было готово к похоронам, когда мне доложили, что идет депутация от 4-й роты. Это были старые солдаты Иванова из пленных, с ними подпрапорщик Сорока.
Они шли по вокзальной площади тяжело и крепко, сивые от инея, с суровыми скуластыми лицами, угрюмо смотрели себе под ноги и с остервенением, как мне показалось, отмахивали руками.
— В чем, братцы, дело? — спросил я, когда они отгремели по плитам вокзала.
Мгновение они стояли молча, потом выдохнули, все разом заговорили смутно и гневно, их лица потемнели. Я не понимал, о чем они гудят, остановил их:
— Говори ты, Сорока.
— Так что нельзя. Так что робята не хочут капитана тут оставлять. Этта чтобы над ем краснож...е поругались. Робята не хочут никак. Этта сами уходим, а его оставлять, как же такое...
Сорока умолк. Я видел, как движется у него на скулах кожа, как изо всех сил он стискивает зубы, чтобы унять слезы, а они все же бегут по жестким, изъеденным оспинами щекам солдата.
— Хорошо, Сорока, я понял. Но, знаешь сам, мы отходим. Надо же капитана похоронить.
— Так точно. А когда отходим, и он с нами пойдет. Где остановимся, так и схороним его с почестью. Разрешите, господин полковник, взять нам командира с собой.
Я разрешил.
Дмитриев был нами оставлен 31 октября после упорного боя с четырнадцатью красными полками. При переходе через железную дорогу нам очень помог наш бронепоезд «Дроздовец» капитана Рипке.
Была жестокая и темная зима, Мне трудно это передать, но от того времени у меня осталось такое чувство, точно вечная тьма и вечный холод — сама бездыханность зла — поднялись против России и нас. Кусками погружалась во тьму Россия, и отступали мы.
На отходе одну картину, героическую, страшную, никогда не забудут дроздовцы. В метели, когда гремит пустынный ветер и несет стадами снеговую мглу, в тяжелые оттепели, от которых все чернеет и влажно дымится, днем и ночью, всегда четверо часовых, солдаты 4-й роты, часто в обледенелых шинелях, шли по снегу и грязи у мужицких розвален, на которых высился цинковый гроб капитана Иванова, полузаметенный снегом, обложенный кусками льда.
Мы отходили. Мы шли недели, месяцы, и ночью и днем двигался с нашей колонной запаянный гроб, окруженный четырьмя часовыми с примкнутыми штыками.
Я говорил подпрапорщику Сороке:
— Мы все отходим. Чего же везти гроб с собой? Следует похоронить его, хотя бы в поле.
Подпрапорщик каждый раз отвечал угрюмо:
— Разрешите доложить, господин полковник, как остановимся крепко, так и схороним...
Ночью, когда я видел у гроба четырех часовых, безмолвных, побелевших от снега, я понимал, так же как понимаю и теперь, что, если быть России, только такой России и быть: капитана Иванова и его солдат."
А.В. Туркул. Дроздовцы в огне.
“On the square in the dark, I was surprised by the quiet cry the sound that surprised me was the suppressed weeping. So our commoners weep without opening their mouth. The 4th company wept.
Captain Ivanov on horseback began to take her to the station when shrapnel exploded over him. A random projectile with dozens of bullets instantly dared him and his last war horse. That night our only loss was the commander of the 4th company, captain Peter Ivanov.
At night, I was ordered to go on the offensive. Silent, terrible was the night attack of the 4th against the Reds in the village under Dmitriev. They split all, they did not bring a single prisoner.
In the city there was a galvanized coffin; I ordered to bury Captain Ivanov with military honors. Everything was ready for the funeral, when I was informed that a deputation from the 4th company was underway. These were the old soldiers of Ivanov from prisoners, with their ensign Soroka.
They walked along the station square hard and firmly, gray with frost, with stern bony faces, glumly looked at their feet and with frenzy, it seemed to me, they waved their hands.
- What is it, brothers? - I asked, when they died down on the slabs of the station.
For a moment they stood silently, then exhaled, all at once began to speak vaguely and angrily, their faces darkened. I did not understand what they were buzzing about, I stopped them:
- Speak you, Magpie.
- So you can not. So the guys don't want to leave the captain here. Etta to redden him ... e. Robyat do not want any way. Etta themselves are leaving, and leave it, how is that ...
The forty fell silent. I saw his skin moving on his cheekbones, how with all his strength he clenched his teeth to calm the tears, and they still ran down the soldier’s hard, pockmarked cheeks.
- Well, Magpie, I understand. But, you know, we are leaving. It is necessary to bury the captain.
- Yes sir. And when we depart, and he will go with us. Where we stop, and bury him with honor. Allow me, Mr. Colonel, to take the commander with us.
I allowed.
Dmitriev was left by us on October 31 after a stubborn battle with fourteen red regiments. When crossing the railway, our armored train Drozdovets, Captain Ripke, helped us a lot.
It was a cruel and dark winter. It is difficult for me to convey this, but from that time I had such a feeling, like eternal darkness and eternal cold — the very breathlessness of evil — rose against Russia and us. Russia plunged into darkness in pieces, and we retreated.
At the retreat, one picture, heroic, terrible, will never be forgotten by the Drozdists. In snowstorms, when the desert wind rattles and carries herds of snowy haze into heavy thaws, from which everything turns black and damply smokes, day and night, always four sentries, soldiers of the 4th company, often in icy overcoats peasant rozvalen, on which stood the zinc coffin of Captain Ivanov, half-snow-covered, lined with pieces of ice.
We departed. We walked for weeks, months, and night and day, moving with our column, a sealed coffin surrounded by four sentries with attached bayonets.
I said to the ensign Soroka:
- We are all moving away. Why carry the coffin with you? It should be buried, at least in the field.
The ensign responded gloomily each time:
- Allow me to report, Mr. Colonel, how to stop tightly and bury ...
At night, when I saw at the tomb four sentries, silent, whitened by snow, I understood, just as I understand now, that if Russia were, only Russia would be like that: Captain Ivanov and his soldier. "
A.V. Turkul Drozdovtsy on fire.
Captain Ivanov on horseback began to take her to the station when shrapnel exploded over him. A random projectile with dozens of bullets instantly dared him and his last war horse. That night our only loss was the commander of the 4th company, captain Peter Ivanov.
At night, I was ordered to go on the offensive. Silent, terrible was the night attack of the 4th against the Reds in the village under Dmitriev. They split all, they did not bring a single prisoner.
In the city there was a galvanized coffin; I ordered to bury Captain Ivanov with military honors. Everything was ready for the funeral, when I was informed that a deputation from the 4th company was underway. These were the old soldiers of Ivanov from prisoners, with their ensign Soroka.
They walked along the station square hard and firmly, gray with frost, with stern bony faces, glumly looked at their feet and with frenzy, it seemed to me, they waved their hands.
- What is it, brothers? - I asked, when they died down on the slabs of the station.
For a moment they stood silently, then exhaled, all at once began to speak vaguely and angrily, their faces darkened. I did not understand what they were buzzing about, I stopped them:
- Speak you, Magpie.
- So you can not. So the guys don't want to leave the captain here. Etta to redden him ... e. Robyat do not want any way. Etta themselves are leaving, and leave it, how is that ...
The forty fell silent. I saw his skin moving on his cheekbones, how with all his strength he clenched his teeth to calm the tears, and they still ran down the soldier’s hard, pockmarked cheeks.
- Well, Magpie, I understand. But, you know, we are leaving. It is necessary to bury the captain.
- Yes sir. And when we depart, and he will go with us. Where we stop, and bury him with honor. Allow me, Mr. Colonel, to take the commander with us.
I allowed.
Dmitriev was left by us on October 31 after a stubborn battle with fourteen red regiments. When crossing the railway, our armored train Drozdovets, Captain Ripke, helped us a lot.
It was a cruel and dark winter. It is difficult for me to convey this, but from that time I had such a feeling, like eternal darkness and eternal cold — the very breathlessness of evil — rose against Russia and us. Russia plunged into darkness in pieces, and we retreated.
At the retreat, one picture, heroic, terrible, will never be forgotten by the Drozdists. In snowstorms, when the desert wind rattles and carries herds of snowy haze into heavy thaws, from which everything turns black and damply smokes, day and night, always four sentries, soldiers of the 4th company, often in icy overcoats peasant rozvalen, on which stood the zinc coffin of Captain Ivanov, half-snow-covered, lined with pieces of ice.
We departed. We walked for weeks, months, and night and day, moving with our column, a sealed coffin surrounded by four sentries with attached bayonets.
I said to the ensign Soroka:
- We are all moving away. Why carry the coffin with you? It should be buried, at least in the field.
The ensign responded gloomily each time:
- Allow me to report, Mr. Colonel, how to stop tightly and bury ...
At night, when I saw at the tomb four sentries, silent, whitened by snow, I understood, just as I understand now, that if Russia were, only Russia would be like that: Captain Ivanov and his soldier. "
A.V. Turkul Drozdovtsy on fire.
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Василий Григорьев
