Я помню ночь, как черную наяду, В морях под знаком Южного Креста. Я плыл на юг; могучих волн громаду Взрывали мощно лопасти винта, И встречные суда, очей отраду, Брала почти мгновенно темнота.
О, как я их жалел, как было странно Мне думать, что они идут назад И не остались в бухте необманной, Что Дон-Жуан не встретил Донны Анны, Что гор алмазных не нашел Синдбад И Вечный Жид несчастней во сто крат.
Но проходили месяцы, обратно Я плыл и увозил клыки слонов, Картины абиссинских мастеров, Меха пантер - мне нравились их пятна -И то, что прежде было непонятно, Презренье к миру и усталость снов.
Я молод был, был жаден и уверен, Но дух земли молчал, высокомерен, И умерли слепящие мечты, Как умирают птицы и цветы. Теперь мой голос медлен и размерен, Я знаю, жизнь не удалась... и ты.
Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль. Взлетели кости, звонкие, как сталь, Упали кости - и была печаль.
Сказала ты, задумчивая, строго: "Я верила, любила слишком много, А ухожу, не веря, не любя, И пред лицом всевидящего Бога, Быть может, самое себя губя, Навек я отрекаюсь от тебя".
Твоих волос не смел поцеловать я, Ни даже сжать холодных, тонких рук, Я сам себе был гадок, как паук, Меня пугал и мучил каждый звук, И ты ушла, в простом и темном платье, Похожая на древнее распятье.
То лето было грозами полно, Жарой и духотою небывалой, Такой, что сразу делалось темно И сердце биться вдруг переставало, В полях колосья сыпали зерно, И солнце даже в полдень было ало.
И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и слова Невнятны были, сердце их ловило: "Скорей вперед! Могила, так могила! Нам ложем будет свежая трава, А пологом - зеленая листва, Союзником - архангельская сила".
Так сладко эта песнь лилась, маня, Что я пошел, и приняли меня, И дали мне винтовку и коня, И поле, полное врагов могучих, Гудящих грозно бомб и пуль певучих, И небо в молнийных и рдяных тучах.
И счастием душа обожжена С тех самых пор; веселием полна И ясностью, и мудростью; о Боге Со звездами беседует она, Глас Бога слышит в воинской тревоге И Божьими зовет свои дороги.
Честнейшую честнейших херувим, Славнейшую славнейших серафим, Земных надежд небесное свершенье Она величит каждое мгновенье И чувствует к простым словам своим Вниманье, милость и благоволенье.
Есть на море пустынном монастырь Из камня белого, золотоглавый, Он озарен немеркнущею славой. Туда б уйти, покинув мир лукавый, Смотреть на ширь воды и неба ширь... в тот золотой и белый монастырь!
Николай Гумилев, 1916.
О, как я их жалел, как было странно Мне думать, что они идут назад И не остались в бухте необманной, Что Дон-Жуан не встретил Донны Анны, Что гор алмазных не нашел Синдбад И Вечный Жид несчастней во сто крат.
Но проходили месяцы, обратно Я плыл и увозил клыки слонов, Картины абиссинских мастеров, Меха пантер - мне нравились их пятна -И то, что прежде было непонятно, Презренье к миру и усталость снов.
Я молод был, был жаден и уверен, Но дух земли молчал, высокомерен, И умерли слепящие мечты, Как умирают птицы и цветы. Теперь мой голос медлен и размерен, Я знаю, жизнь не удалась... и ты.
Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль. Взлетели кости, звонкие, как сталь, Упали кости - и была печаль.
Сказала ты, задумчивая, строго: "Я верила, любила слишком много, А ухожу, не веря, не любя, И пред лицом всевидящего Бога, Быть может, самое себя губя, Навек я отрекаюсь от тебя".
Твоих волос не смел поцеловать я, Ни даже сжать холодных, тонких рук, Я сам себе был гадок, как паук, Меня пугал и мучил каждый звук, И ты ушла, в простом и темном платье, Похожая на древнее распятье.
То лето было грозами полно, Жарой и духотою небывалой, Такой, что сразу делалось темно И сердце биться вдруг переставало, В полях колосья сыпали зерно, И солнце даже в полдень было ало.
И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь моей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и слова Невнятны были, сердце их ловило: "Скорей вперед! Могила, так могила! Нам ложем будет свежая трава, А пологом - зеленая листва, Союзником - архангельская сила".
Так сладко эта песнь лилась, маня, Что я пошел, и приняли меня, И дали мне винтовку и коня, И поле, полное врагов могучих, Гудящих грозно бомб и пуль певучих, И небо в молнийных и рдяных тучах.
И счастием душа обожжена С тех самых пор; веселием полна И ясностью, и мудростью; о Боге Со звездами беседует она, Глас Бога слышит в воинской тревоге И Божьими зовет свои дороги.
Честнейшую честнейших херувим, Славнейшую славнейших серафим, Земных надежд небесное свершенье Она величит каждое мгновенье И чувствует к простым словам своим Вниманье, милость и благоволенье.
Есть на море пустынном монастырь Из камня белого, золотоглавый, Он озарен немеркнущею славой. Туда б уйти, покинув мир лукавый, Смотреть на ширь воды и неба ширь... в тот золотой и белый монастырь!
Николай Гумилев, 1916.
I remember the night as a black naiad, In the seas under the sign of the Southern Cross. I swam southward; the mighty waves of the community Blasted powerfully the blades of the propeller, And the counter vessels, eyes of consolation, Took almost instantly darkness.
Oh, how I felt sorry for them, how strange it was for me to think that they were going back And they didn’t stay in the bay, that Don-Juan didn’t meet Donna Anna, That the mountains of diamond could not be found Sinbad And the Eternal Ghost were a hundred times unfortunate.
But months passed, I swam back and took away the fangs of elephants, Pictures of Abyssinian masters, Fur panthers — I liked their spots — and what was previously incomprehensible, Contempt for the world and tiredness of dreams.
I was young, I was greedy and sure, But the spirit of the earth was silent, arrogant, And blinding dreams died, How birds and flowers die. Now my voice is slow and measured, I know life has failed ... and you.
You, for whom I was looking for on the Levant Imperishable royal mantle purple, I lost you, like Damayanti Once lost insane Nal. Bones, ringing like steel, fell off bones - and there was sadness.
You said, thoughtful, sternly: "I believed, I loved too much, And I leave, not believing, not loving, And in the face of an all-seeing God, Perhaps ruining myself, I forever renounce you."
I did not dare kiss your hair, Nor even squeeze cold, thin hands, I myself was disgusting, like a spider, I was frightened and tormented by every sound, And you left in a simple and dark dress, Similar to an ancient crucifix.
That summer was full of thunderstorms, Heat and spirit of unprecedented, Such that it immediately became dark And my heart suddenly stopped beating, In the fields, ears of grain strewed, And the sun was even noon at noon.
And in the roar of the human crowd, In the buzz of passing guns, In the silent call of the war trumpet I suddenly heard the song of my destiny And ran to where people were running, Humbly repeating: wake up, wake up.
The soldiers sang loudly, and the words were Unintelligible, their heart caught them: "Hurry forward! Tomb, so tomb! We will have fresh grass as a bed, And the canopy will be green foliage, Ally - archangel force."
So sweet this song flowed, enticing, That I went, and they took me, And they gave me a rifle and a horse, And a field full of powerful enemies, Humming menacing bombs and bullets singing, And the sky in lightning and regular clouds.
And with happiness the soul has been burned ever since; joy and full of clarity and wisdom; about God She talks with the stars, the voice of God hears in military dismay And God calls her own ways.
Honest of the most honest cherubs, Most glorious of the most glorious seraphim, Of earthly hopes heavenly accomplishment She magnifies every moment And feels for her simple words Attention, mercy and benevolence.
There is a deserted monastery on the sea, Of white stone, golden-headed, It is illumined with unfading glory. There used to leave, leaving the world evil, Look at the expanse of water and sky wide ... in that golden and white monastery!
Nikolai Gumilev, 1916.
Oh, how I felt sorry for them, how strange it was for me to think that they were going back And they didn’t stay in the bay, that Don-Juan didn’t meet Donna Anna, That the mountains of diamond could not be found Sinbad And the Eternal Ghost were a hundred times unfortunate.
But months passed, I swam back and took away the fangs of elephants, Pictures of Abyssinian masters, Fur panthers — I liked their spots — and what was previously incomprehensible, Contempt for the world and tiredness of dreams.
I was young, I was greedy and sure, But the spirit of the earth was silent, arrogant, And blinding dreams died, How birds and flowers die. Now my voice is slow and measured, I know life has failed ... and you.
You, for whom I was looking for on the Levant Imperishable royal mantle purple, I lost you, like Damayanti Once lost insane Nal. Bones, ringing like steel, fell off bones - and there was sadness.
You said, thoughtful, sternly: "I believed, I loved too much, And I leave, not believing, not loving, And in the face of an all-seeing God, Perhaps ruining myself, I forever renounce you."
I did not dare kiss your hair, Nor even squeeze cold, thin hands, I myself was disgusting, like a spider, I was frightened and tormented by every sound, And you left in a simple and dark dress, Similar to an ancient crucifix.
That summer was full of thunderstorms, Heat and spirit of unprecedented, Such that it immediately became dark And my heart suddenly stopped beating, In the fields, ears of grain strewed, And the sun was even noon at noon.
And in the roar of the human crowd, In the buzz of passing guns, In the silent call of the war trumpet I suddenly heard the song of my destiny And ran to where people were running, Humbly repeating: wake up, wake up.
The soldiers sang loudly, and the words were Unintelligible, their heart caught them: "Hurry forward! Tomb, so tomb! We will have fresh grass as a bed, And the canopy will be green foliage, Ally - archangel force."
So sweet this song flowed, enticing, That I went, and they took me, And they gave me a rifle and a horse, And a field full of powerful enemies, Humming menacing bombs and bullets singing, And the sky in lightning and regular clouds.
And with happiness the soul has been burned ever since; joy and full of clarity and wisdom; about God She talks with the stars, the voice of God hears in military dismay And God calls her own ways.
Honest of the most honest cherubs, Most glorious of the most glorious seraphim, Of earthly hopes heavenly accomplishment She magnifies every moment And feels for her simple words Attention, mercy and benevolence.
There is a deserted monastery on the sea, Of white stone, golden-headed, It is illumined with unfading glory. There used to leave, leaving the world evil, Look at the expanse of water and sky wide ... in that golden and white monastery!
Nikolai Gumilev, 1916.
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Василий Григорьев
