Я знал, что меня приведут
На тот окончательный суд,
Где все зарыдают, и всё оправдают,
И всё с полувзгляда поймут.
И как же, позвольте спросить,
Он сможет меня не простить,
Чего ему боле в холодной юдоли,
Где лук-то непросто растить?
Ведь должен же кто-то, хоть Бог,
Отбросив возвышенный слог,
Тепло и отрадно сказать мне: «Да ладно,
Ты просто иначе не мог!» —
И, к уху склонясь моему,
Промолвить: «Уж я-то пойму!»
Вот так мне казалось; и как оказалось —
Казалось не мне одному.
…Теперь на процессе своем
Стоим почему-то втроем:
Направо ворота, налево гаррота,
А сзади лежит водоем.
И праведник молвил: «Господь,
Я долго смирял свою плоть,
Мой ум упирался, но ты постарался —
И смог я его побороть.
Я роздал именье и дом,
Построенный тяжким трудом,—
Не чувствуя срама, я гордо и прямо
Стою перед Вышним судом».
Он смотрит куда-то туда,
Где движется туч череда,
И с полупоклоном рассеянным тоном
Ему отвечает: «Да-да».
И рядом стоящий чувак
Сказал приблизительно так:
«Ты глуп, примитивен, ты был мне противен,
Я был твой сознательный враг.
Не просто озлобленный гном,
Которому в радость погром,—
О, я был поэтом, о, я был эстетом,
О, я был ужасным говном!
Я ждал, что для всех моих дел
Положишь ты некий предел,—
Но, словно радея о благе злодея,
Ты, кажется, недоглядел.
Я гордо стою у черты
На фоне людской мелкоты:
Доволен и славен, я был тебе равен —
А может, и выше, чем ты!»
Он смотрит туда, в вышину,
Слегка поправляет луну
Левее Сатурна — и как-то дежурно
«Ну-ну,— отвечает,— ну-ну».
Меж тем все темней синева.
Все легче моя голова.
Пришла моя очередь себя опорочивать,
А я забываю слова.
Среди мирового вранья
Лишь им и доверился я,
Но вижу теперь я, что все это перья,
Клочки, лоскутки, чешуя.
Теперь из моей головы
Они вылетают, мертвы,
Мой спич и не начат, а что-либо значит
Одно только слово «увы».
Всю жизнь не умея решить,
Подвижничать или грешить,—
Я выбрал в итоге томиться о Боге,
А также немножечко шить;
И вот я кроил, вышивал,
Не праздновал, а выживал,
Смотрел свысока на фанатов стакана,
На выскочек и вышибал —
И что у меня позади?
Да Господи не приведи:
Из двух миллионов моральных законов
Я выполнил лишь «Не кради».
За мной, о верховный ГУИН,
Так много осталось руин,
Как будто я киллер по прозвищу Триллер,
Чьей пищею был кокаин.
И все это ради того,
Что так безнадежно мертво —
Всё выползни, слизни, осколки от жизни,
Которой живет большинство;
И хроникой этих потерь
Я мнил оправдаться теперь?
Прости меня, Боже, и дай мне по роже —
Я этого стою, поверь.
Он смотрит рассеянно вдаль,
Я, кажется, вижу печаль
В глазах его цвета усталого лета —
Хорошая строчка, и жаль,
Что некому мне, старику,
Поведать такую строку;
Он смотрит — и скоро взамен приговора
«Ку-ку», произносит, «ку-ку».
И мы остаемся втроем
В неведенье полном своем;
Нам стыдно, слюнтяям, что мы отвлекаем,
Подумать ему не даем,
Но праведник дышит тяжко
И шепчет ему на ушко:
«Ну ладно, понятно, хотя неприятно,
Но Господи, дальше-то что?!»
И он, подавляя смешок,
Как если б морской гребешок
Спросил его «Боже, а дальше-то что же?» —
«Да что?— говорит.— На горшок».
И вот мы сидим на горшках,
Навек друг у друга в дружках;
Зима наступает, детсад утопает
В гирляндах, игрушках, флажках.
Мой ум заполняет не то,
Что прожито и отжито,
А девочка Маша, и манная каша,
И что-то еще из Барто,
Но я успеваю вместить,
Что он и не мог не простить —
И этого, справа, по имени Слава,
Что всех собирался крестить,
И этого тоже козла,
Эстета грошового зла,
Сидящего слева, по имени Сева,
И третьего — кто он? Не зна…
Он всех нас простит без затей,
Но так, как прощают детей,
Чьи ссоры (при взгляде серьезного дяди)
Пустого ореха пустей.
Но краем сознанья держась
За некую тайную связь,
Без коей я точно подох бы досрочно
И был совершенная мразь,—
Уставясь в окно, в полумрак,
Где бегает радостно так
Толпа молодежи,— я думаю: «Боже!
А надо-то было-то как?»
Он смотрит рассеянно вбок,
И взор его так же глубок,
Как тьма океана; но грустно и странно,
Как будто он вовсе не Бог,
Он мне отвечает: «Вот так,
Вот так вот»,— и делает знак,
Но этого знака среди полумрака
Уже мне не видно никак.
Он что-то еще говорит,
И каждое слово горит,
Как уголь заката; шумит, как регата,
Когда над волною парит,
И плещет, как ветка в грозу,
И пахнет, как стог на возу —
Вот так: бобэоби… но нет, вивиэре…
Потом моонзу, моонзу!
На тот окончательный суд,
Где все зарыдают, и всё оправдают,
И всё с полувзгляда поймут.
И как же, позвольте спросить,
Он сможет меня не простить,
Чего ему боле в холодной юдоли,
Где лук-то непросто растить?
Ведь должен же кто-то, хоть Бог,
Отбросив возвышенный слог,
Тепло и отрадно сказать мне: «Да ладно,
Ты просто иначе не мог!» —
И, к уху склонясь моему,
Промолвить: «Уж я-то пойму!»
Вот так мне казалось; и как оказалось —
Казалось не мне одному.
…Теперь на процессе своем
Стоим почему-то втроем:
Направо ворота, налево гаррота,
А сзади лежит водоем.
И праведник молвил: «Господь,
Я долго смирял свою плоть,
Мой ум упирался, но ты постарался —
И смог я его побороть.
Я роздал именье и дом,
Построенный тяжким трудом,—
Не чувствуя срама, я гордо и прямо
Стою перед Вышним судом».
Он смотрит куда-то туда,
Где движется туч череда,
И с полупоклоном рассеянным тоном
Ему отвечает: «Да-да».
И рядом стоящий чувак
Сказал приблизительно так:
«Ты глуп, примитивен, ты был мне противен,
Я был твой сознательный враг.
Не просто озлобленный гном,
Которому в радость погром,—
О, я был поэтом, о, я был эстетом,
О, я был ужасным говном!
Я ждал, что для всех моих дел
Положишь ты некий предел,—
Но, словно радея о благе злодея,
Ты, кажется, недоглядел.
Я гордо стою у черты
На фоне людской мелкоты:
Доволен и славен, я был тебе равен —
А может, и выше, чем ты!»
Он смотрит туда, в вышину,
Слегка поправляет луну
Левее Сатурна — и как-то дежурно
«Ну-ну,— отвечает,— ну-ну».
Меж тем все темней синева.
Все легче моя голова.
Пришла моя очередь себя опорочивать,
А я забываю слова.
Среди мирового вранья
Лишь им и доверился я,
Но вижу теперь я, что все это перья,
Клочки, лоскутки, чешуя.
Теперь из моей головы
Они вылетают, мертвы,
Мой спич и не начат, а что-либо значит
Одно только слово «увы».
Всю жизнь не умея решить,
Подвижничать или грешить,—
Я выбрал в итоге томиться о Боге,
А также немножечко шить;
И вот я кроил, вышивал,
Не праздновал, а выживал,
Смотрел свысока на фанатов стакана,
На выскочек и вышибал —
И что у меня позади?
Да Господи не приведи:
Из двух миллионов моральных законов
Я выполнил лишь «Не кради».
За мной, о верховный ГУИН,
Так много осталось руин,
Как будто я киллер по прозвищу Триллер,
Чьей пищею был кокаин.
И все это ради того,
Что так безнадежно мертво —
Всё выползни, слизни, осколки от жизни,
Которой живет большинство;
И хроникой этих потерь
Я мнил оправдаться теперь?
Прости меня, Боже, и дай мне по роже —
Я этого стою, поверь.
Он смотрит рассеянно вдаль,
Я, кажется, вижу печаль
В глазах его цвета усталого лета —
Хорошая строчка, и жаль,
Что некому мне, старику,
Поведать такую строку;
Он смотрит — и скоро взамен приговора
«Ку-ку», произносит, «ку-ку».
И мы остаемся втроем
В неведенье полном своем;
Нам стыдно, слюнтяям, что мы отвлекаем,
Подумать ему не даем,
Но праведник дышит тяжко
И шепчет ему на ушко:
«Ну ладно, понятно, хотя неприятно,
Но Господи, дальше-то что?!»
И он, подавляя смешок,
Как если б морской гребешок
Спросил его «Боже, а дальше-то что же?» —
«Да что?— говорит.— На горшок».
И вот мы сидим на горшках,
Навек друг у друга в дружках;
Зима наступает, детсад утопает
В гирляндах, игрушках, флажках.
Мой ум заполняет не то,
Что прожито и отжито,
А девочка Маша, и манная каша,
И что-то еще из Барто,
Но я успеваю вместить,
Что он и не мог не простить —
И этого, справа, по имени Слава,
Что всех собирался крестить,
И этого тоже козла,
Эстета грошового зла,
Сидящего слева, по имени Сева,
И третьего — кто он? Не зна…
Он всех нас простит без затей,
Но так, как прощают детей,
Чьи ссоры (при взгляде серьезного дяди)
Пустого ореха пустей.
Но краем сознанья держась
За некую тайную связь,
Без коей я точно подох бы досрочно
И был совершенная мразь,—
Уставясь в окно, в полумрак,
Где бегает радостно так
Толпа молодежи,— я думаю: «Боже!
А надо-то было-то как?»
Он смотрит рассеянно вбок,
И взор его так же глубок,
Как тьма океана; но грустно и странно,
Как будто он вовсе не Бог,
Он мне отвечает: «Вот так,
Вот так вот»,— и делает знак,
Но этого знака среди полумрака
Уже мне не видно никак.
Он что-то еще говорит,
И каждое слово горит,
Как уголь заката; шумит, как регата,
Когда над волною парит,
И плещет, как ветка в грозу,
И пахнет, как стог на возу —
Вот так: бобэоби… но нет, вивиэре…
Потом моонзу, моонзу!
I knew they would bring me
To that final judgment
Where everyone weeps and everyone acquits
And they will understand everything from a half glance.
And how, let me ask,
He can not forgive me
Why should he be in a cold vale,
Where is it difficult to grow onions?
After all, someone must, even God,
Discarding the sublime syllable
It’s warm and gratifying to tell me: “Come on,
You just couldn’t do otherwise! ” -
And bowing to my ear
Say: "Oh, I understand!"
So it seemed to me; and as it turned out -
It seemed not to me alone.
... Now in its process
For some reason, the three of us stand:
To the right of the gate, to the left of the garrot,
And behind is a pond.
And the righteous said: “Lord,
I humbled my flesh for a long time
My mind rested, but you tried -
And I could overcome it.
I handed out the estate and the house,
Built by hard work, -
Without feeling shame, I proudly and directly
I stand before the Supreme Court. ”
He is looking somewhere there
Where the cloud moves
And with a half-bow diffused tone
He replies: "Yes, yes."
And a dude standing nearby
He said something like this:
"You are stupid, primitive, you were disgusting to me,
I was your conscious enemy.
Not just an embittered gnome,
To which the pogrom is a joy, -
Oh, I was a poet, oh, I was an esthete,
Oh, I was a terrible shit!
I was waiting for all my affairs
You put a certain limit
But, like a pride on the good of the villain,
You seem to have overlooked.
I'm proudly standing by the line
Against the background of human small things:
Satisfied and glorious, I was equal to you -
Or maybe higher than you! ”
He looks up there
Slightly corrects the moon
To the left of Saturn - and somehow on duty
“Well, well,” he answers, “well, well.”
Meanwhile, everything is darker than blue.
Everything is lighter than my head.
My turn has come to defame myself
And I forget the words.
Among the world's lies
I only trusted them
But now I see that all these feathers,
Shreds, shreds, scales.
Now out of my head
They fly out, dead
My speech is not started, but something means
Only the word "alas."
Not able to solve all my life
To drive or sin, -
I chose to end up languishing for God,
And also a little stitching;
And so I cut, embroidered,
He didn’t celebrate, but survived,
Looked down on glass fans
Upstart and bouncer -
And what's behind me?
Yes Lord, do not bring:
Of the two million moral laws
I performed only "Do not steal."
Follow me, supreme GUIN
There are so many ruins left
It's like I'm a killer nicknamed Thriller,
Whose food was cocaine.
And all this for the sake of
What is so hopelessly dead -
All creep out, slugs, splinters from life,
Which lives the majority;
And a chronicle of these losses
I imagined making excuses now?
God forgive me and give me a face -
I am worth it, believe me.
He stares absently into the distance
I seem to see sadness
In his eyes the colors of a tired summer -
Good line, and sorry
What no one to me old man
To tell such a line;
He looks - and soon in return for the sentence
“Ku-ku”, pronounces “ku-ku”.
And the three of us remain
Ignorance in full;
We are ashamed, slobber, that we distract,
We don’t give him a thought,
But the righteous breathes hard
And whispers in his ear:
“Well, okay, though unpleasant,
But Lord, then what ?! ”
And he, suppressing a laugh
Like if a scallop
He asked him, “God, then what then?” -
“But what?” He says. “To the pot.”
And here we are sitting on the pots,
Forever with each other in friends;
Winter is coming, the kindergarten is drowning
In garlands, toys, flags.
My mind is not filling
What is lived and outlived
And the girl Masha, and semolina,
And something else from Barto,
But I manage to accommodate
What he could not forgive -
And of this, on the right, by the name of Glory,
That he was going to baptize everyone
And that goat too,
A esthete of penny evil
Seated on the left, named Seva,
And the third - who is he? Don't know ...
He will forgive us all without any undertakings,
But just as children forgive
Whose quarrels (when looking at a serious uncle)
Empty walnut is empty.
But holding onto the edge of consciousness
For some secret connection
Without which I would surely die early
And there was perfect scum, -
Staring out the window, into the twilight,
Where runs so joyfully
A crowd of youth - I think: “God!
But how was it necessary? ”
He stares absently to the side,
And his gaze is as deep
Like the darkness of the ocean; but sad and strange
It's like he's not God at all
He answers me: “Like that,
So here it is, ”- and makes a sign,
But this sign among the twilight
Already I can not see in any way.
He says something else
And every word burns
Like coal of a sunset; makes a noise like a regatta
When hovering over a wave
And splashing like a branch in a thunderstorm
And it smells like a stack on a cart
Like this: bobeobi ... but no, viviere ...
Then mozou, mozou!
To that final judgment
Where everyone weeps and everyone acquits
And they will understand everything from a half glance.
And how, let me ask,
He can not forgive me
Why should he be in a cold vale,
Where is it difficult to grow onions?
After all, someone must, even God,
Discarding the sublime syllable
It’s warm and gratifying to tell me: “Come on,
You just couldn’t do otherwise! ” -
And bowing to my ear
Say: "Oh, I understand!"
So it seemed to me; and as it turned out -
It seemed not to me alone.
... Now in its process
For some reason, the three of us stand:
To the right of the gate, to the left of the garrot,
And behind is a pond.
And the righteous said: “Lord,
I humbled my flesh for a long time
My mind rested, but you tried -
And I could overcome it.
I handed out the estate and the house,
Built by hard work, -
Without feeling shame, I proudly and directly
I stand before the Supreme Court. ”
He is looking somewhere there
Where the cloud moves
And with a half-bow diffused tone
He replies: "Yes, yes."
And a dude standing nearby
He said something like this:
"You are stupid, primitive, you were disgusting to me,
I was your conscious enemy.
Not just an embittered gnome,
To which the pogrom is a joy, -
Oh, I was a poet, oh, I was an esthete,
Oh, I was a terrible shit!
I was waiting for all my affairs
You put a certain limit
But, like a pride on the good of the villain,
You seem to have overlooked.
I'm proudly standing by the line
Against the background of human small things:
Satisfied and glorious, I was equal to you -
Or maybe higher than you! ”
He looks up there
Slightly corrects the moon
To the left of Saturn - and somehow on duty
“Well, well,” he answers, “well, well.”
Meanwhile, everything is darker than blue.
Everything is lighter than my head.
My turn has come to defame myself
And I forget the words.
Among the world's lies
I only trusted them
But now I see that all these feathers,
Shreds, shreds, scales.
Now out of my head
They fly out, dead
My speech is not started, but something means
Only the word "alas."
Not able to solve all my life
To drive or sin, -
I chose to end up languishing for God,
And also a little stitching;
And so I cut, embroidered,
He didn’t celebrate, but survived,
Looked down on glass fans
Upstart and bouncer -
And what's behind me?
Yes Lord, do not bring:
Of the two million moral laws
I performed only "Do not steal."
Follow me, supreme GUIN
There are so many ruins left
It's like I'm a killer nicknamed Thriller,
Whose food was cocaine.
And all this for the sake of
What is so hopelessly dead -
All creep out, slugs, splinters from life,
Which lives the majority;
And a chronicle of these losses
I imagined making excuses now?
God forgive me and give me a face -
I am worth it, believe me.
He stares absently into the distance
I seem to see sadness
In his eyes the colors of a tired summer -
Good line, and sorry
What no one to me old man
To tell such a line;
He looks - and soon in return for the sentence
“Ku-ku”, pronounces “ku-ku”.
And the three of us remain
Ignorance in full;
We are ashamed, slobber, that we distract,
We don’t give him a thought,
But the righteous breathes hard
And whispers in his ear:
“Well, okay, though unpleasant,
But Lord, then what ?! ”
And he, suppressing a laugh
Like if a scallop
He asked him, “God, then what then?” -
“But what?” He says. “To the pot.”
And here we are sitting on the pots,
Forever with each other in friends;
Winter is coming, the kindergarten is drowning
In garlands, toys, flags.
My mind is not filling
What is lived and outlived
And the girl Masha, and semolina,
And something else from Barto,
But I manage to accommodate
What he could not forgive -
And of this, on the right, by the name of Glory,
That he was going to baptize everyone
And that goat too,
A esthete of penny evil
Seated on the left, named Seva,
And the third - who is he? Don't know ...
He will forgive us all without any undertakings,
But just as children forgive
Whose quarrels (when looking at a serious uncle)
Empty walnut is empty.
But holding onto the edge of consciousness
For some secret connection
Without which I would surely die early
And there was perfect scum, -
Staring out the window, into the twilight,
Where runs so joyfully
A crowd of youth - I think: “God!
But how was it necessary? ”
He stares absently to the side,
And his gaze is as deep
Like the darkness of the ocean; but sad and strange
It's like he's not God at all
He answers me: “Like that,
So here it is, ”- and makes a sign,
But this sign among the twilight
Already I can not see in any way.
He says something else
And every word burns
Like coal of a sunset; makes a noise like a regatta
When hovering over a wave
And splashing like a branch in a thunderstorm
And it smells like a stack on a cart
Like this: bobeobi ... but no, viviere ...
Then mozou, mozou!
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Настенька Кроткова
