Рассказывают, что Петрарка любил кошек. После смерти поэта его самую любимую фелину забальзамировали, и эту фигурку до сих пор можно видеть в музее поэта.
Felina происходит от латинского felis, которое, в свою очередь, связано с felix, «счастливый». Кошка Петрарки была, несомненно, счастлива: не только при жизни она пользовалась благосклонностью хозяина, но и после смерти ей воздали почести, каких порой не удостоивают и людей.
И как, однако же, странно, что Капитолийский лауреат, автор великих поэм, создатель «Канцоньере» и «Триумфов», тот, перед чьей безответной любовью к мадонне Лауре мы испытываем восторг и унижение, - как, однако же, странно, чтобы этот самый гений был кошатником. Вообразите себе поэта, который, забывшись, строчит пером по бумаге, и вдруг он вздрагивает, словно вспомнив о чем-то, и, смущенно улыбаясь, бежит налить молоко в блюдце своей любимице.
Право, любить кошку потруднее, чем обожать женщину, особенно когда вы живете с первой и лишь мечтаете о второй. Глаза женщины всегда отождествляются с солнцем, чей свет тепл, мирен и благостен. Глаза кошки – это окно в другой мир, не случайно черных кошек, с яркими, как солнце, глазами, считают непременными спутницами ведьм. Но, верно, Петрарке было отрадно глядеть подолгу в эти бездонные колодцы, на самом дне которых он, - как знать! – находил и знание, и вдохновение. Не имея возможности все время смотреть на солнце очей Лауры, он предпочел им вечную тайну глаз своей кошки.
До нас не дошло ни одного портрета мадонны Лауры. В «Канцоньере» еще сильно влияние средневекового символизма и куртуазной поэзии: поэт тысячу раз поведает нам о добродетелях возлюбленной, своих любовных терзаниях и неизбывной горечи, - но мы так и не узнаем, высока ли мадонна Лаура; стройна ли. Может быть, она вовсе и не красива, и не умна, но разве не известно, что любовь склонна преувеличивать достоинства и превращать грехи в недостатки, а недостатки – в слабости?
У нас нет портрета мадонны Лауры. Зато у нас есть кошка Петрарки. Это любопытное существо живет не первое столетие в доме поэта, коротая дни и ночи в стеклянном саркофаге. У кошки странное удлиненное туловище; короткие лапы; маленькая яйцеобразная голова на длинной шее. Такими нередко рисовали женщин художники средневековья. И ван Эйки, и Босх, и Кранахи будут именно в таких пропорциях представлять женскую фигуру. Удивительно, что эти пропорции так задолго до женщин великих фламандцев и одного протосюрреалиста воплотились в кошке одного из величайших поэтов.
Впрочем, в то время, когда жил Петрарка, и даже гораздо позже, кошек все еще не умели рисовать. На тех из старых картин, где можно увидеть кота, он то похож на взлохмаченную болонку, то на ящерицу. Поразительно, что художникам было куда проще изобразить человека, чем животное. На фоне множества живописанных лошадей, ослов, собак и даже львов у нас не так много кошек. А ведь кошки служат человеку не менее верно, чем собаки, оберегая, предупреждая, спасая, леча. И все же как редко мы видим на картинах кошек. И как мало знаем о кошке Петрарки.
О да, еще меньше, чем о возлюбленной мадонне Лауре, мы знаем о кошках Петрарки. Да, определенно, у Петрарки было несколько кошек. Мы не знаем, ни как они выглядели, ни как их звали, ни как долго жили они у Петрарки. Путешествовали они с ним в Авиньон? Что он сказал своей кошке, когда возвратился домой и снял и положил на пюпитр лишь недавно возложенный на голову венок? «Ну, вот, наконец-то я и удостоился чести древних», - например. А может быть: «Святые небеса, как же неудобно носить этот венец!» Или: «Ждешь меня? Опять этот олух Петруччо оставил тебя на ночь без молока?»
Мы даже не знаем, были это кошки или коты. Если кошки, Петрарка наверняка по-отечески отчитывал их за недостойное поведение, следствием какового неизменно являлся выводок котят. Если коты... поэт, вероятно, ворочался с боку на бок в постели в весеннюю пору, когда ночами его будил разгильдяйский кошачий ор в кустах под окном. Поэт смущался: ему было неудобно перед соседями, ибо, как ни прекрасно и естественно заложенное Природой, а лучше бы коты орали в других кустах, где-нибудь на окраине города, не у стены дома прославленного флорентийца. Пожалуй, еще хуже дела обстояли бы в Авиньоне, где Петрарке на память приходила бы ставшая притчей во языцех разнузданность нравов, в какой погряз престол св. Петра. Но поэт прекрасно знал, чем занимаются коты, попутно оглашая округу громкими весенними воплями. И потому вслед за смущением и возмущением поэтом овладевала бы романтическая нежность. Пусть стыдно будет тому, кто плохо подумает о Петрарке, но, воистину, став дипломатом и поэтом, он не перестал быть мужчиной и любить женщину своей жизни. Видит бог – и знает кошка Петрарки, - в эти весенние ночи поэт, разбуженный гимном кошачьего экстаза, многое бы пожелал отдать, чтобы хоть однажды познать счастье отдачи и торжество обладания в любви!
А кошки Петрарки знали все. С ними он делился тем, о чем не всегда писал даже друзьям. С годами Петрарка старел и полнел. Ему хотелось носить более просторную одежду. Бог знает, была ли это природная скромность или, напротив, изящная попытка обмануть себя, скрыв под складками хламиды уже не юношескую солидность. Так или иначе, портные не слушали Петрарку. Они его выслушивали, но не прислушивались к нему. Вряд ли и друзья могли его понять. И даже прекрасная мадонна Лаура едва ли поняла бы Петрарку, будь он ее мужем. Что же с того, что портной шьет ему платье на размер меньше? Зато и Петрарке приходится меньше платить портному. Но разве это достойное утешение тому, кто не хочет видеть?
Однако кошка поэта, несомненно, все понимала. Когда он одевался перед зеркалом, а она сидела на подоконнике, вылизывая лапку, ей достаточно было бросить на него косой взгляд, чтобы он начал нервно осматривать свое платье: нет ли там дыр, затяжек, некрасивых складок. Когда же кошка спрыгивала с подоконника и принималась крутиться и тереться о ноги поэта, это было верным знаком одобрения.
Какая женщина была бы столь немногословна и полезна одновременно?
Ночами кошка приходила спать в ноги к хозяину. Но иногда ею, своенравной и безмолвной, овладевала необъяснимая потребность быть ближе, владеть безраздельно, купаться в волнах человеческого тепла. В такие ночи кошка забиралась к Петрарке на грудь, а то и сворачивалась рядом с ним на подушке, удобно устроив свой хвост на носу поэта-лауреата. Он не возражал. Конечно, он куда как более предпочел бы смотреть на лицо мадонны Лауры, а не на спину кошки. Но кошачью благосклонность, как и любовь Лауры, должно было заслужить, и, если Петрарке не случилось завоевать женщину, неужто он стал бы отказываться от нежности кошки?
Кошка знала и об этом. Кошки все знают наперед, еще задолго до того, как об этом узнают люди. Порой, сидя у окна и наблюдая римский, тосканский или французский закат, - ведь, хотя солнце и одно, оно заходит по-разному над разными землями и городами, - Петрарка, отложив, наконец, перо и бумагу, тихо говорил со своей кошкой, обращаясь к ней неизменно «catus meus». И во время всякой такой беседы он замечал, что meus - «мой» – напоминает звук, который произносит кошка, когда порой обращается к Петрарке. Когда же он отвечает ей, она начинает мурлыкать: «мурр, мурр, мурр». И поэт думал, что это похоже на латинское murra, - и верно, мурчание кошки успокаивало поэта, когда ему было нехорошо, когда он был раздражен или просто не мог заснуть. Мирра употреблялась в виноделии, и так же пение кошки, сквозь чуть приоткрытые глаза наблюдавшей за своим хозяином, действовало на него как чудесное вино, разливаясь по телу, принося успокоение и сон. Но слышалось ему в этом и итальянское muro: как будто кошка возводила вокруг него стены, оберегая его от переживаний, которых и так слишком много выпадает на долю поэта, и от разочарований, которых могло быть ничуть не меньше. «Francesco meus, muro, muro, muro», - говорила кошка поэту на своем языке, и он понимал ее так, как, наверное, никогда не смог бы понять мадонну Лауру, ибо люди почти никогда не говорят то, что нужно сказать. Как истинно любящее существо, изо всех сил, отпущенных ей Природой, пыталась кошка уберечь своего поэта, шепча ему, чем старше он становился: «muro, muro, muro».
Но время безжалостно, а кошка не умела писать стихов, иначе бы все возведенные ею стены дожили до наших дней, как и наследие ее хозяина. Петрарка сам окружил Лауру неприступной крепостью «Канцоньере», в капелле которой и упокоилось его сердце, когда завершился его земной путь. Кошка, узнав об этом раньше всей прислуги, только теснее прижалась щекой к руке поэта. А потом потянулись длинные дни без Петрарки, когда долговязый олух Петруччо, который, впрочем, знал чуть-чуть по латыни, заметил, с какой грустью кошка поднимает голову, лежа в кресле хозяина, и произносит «meus». Она перестала мурлыкать; но она и не умела писать стихов, чтобы излить в них свои слезы. И когда Петруччо заходил смести пыль с пюпитра или приносил ей молоко в блюдце, о чем теперь он никогда не забывал, она грустно смотрела на него и тихо произносила «meus». И Петруччо, хотя и был простым парнем, смущался, чувствуя в кошачьем голосе человеческую скорбь.
Вскоре он поделился этим с другими слугами, и все они в изумлении отмечали, как переживает кошка уход Петрарки. Так стойко она переносила одиночество, но все тише и грустнее звучало «meus», которое она роняла, замирая у платяного шкафа, бросая взгляд на кровать, к которой она теперь не приближалась и где не спала, тыкаясь носом в вечно наполненное молоком блюдце. Meus, meus, meus...
Однажды кошке приснилось, что Петрарка пришел к ней. Она спрыгнула с кресла, где спала, и стала виться вокруг него; потом он сел, она прыгнула к нему на колени и стала целовать его руки, лицо, шею. Богу известно, как тяжело ей было слышать восторженные речи хозяина о жизни в раю. Он встретил там Лауру и теперь сочинял новые сонеты, надеясь-таки завоевать ее любовь. Но вдруг он остановился и сказал:
- Это истинное чудо, что мое вдохновение, моя возлюбле
Felina происходит от латинского felis, которое, в свою очередь, связано с felix, «счастливый». Кошка Петрарки была, несомненно, счастлива: не только при жизни она пользовалась благосклонностью хозяина, но и после смерти ей воздали почести, каких порой не удостоивают и людей.
И как, однако же, странно, что Капитолийский лауреат, автор великих поэм, создатель «Канцоньере» и «Триумфов», тот, перед чьей безответной любовью к мадонне Лауре мы испытываем восторг и унижение, - как, однако же, странно, чтобы этот самый гений был кошатником. Вообразите себе поэта, который, забывшись, строчит пером по бумаге, и вдруг он вздрагивает, словно вспомнив о чем-то, и, смущенно улыбаясь, бежит налить молоко в блюдце своей любимице.
Право, любить кошку потруднее, чем обожать женщину, особенно когда вы живете с первой и лишь мечтаете о второй. Глаза женщины всегда отождествляются с солнцем, чей свет тепл, мирен и благостен. Глаза кошки – это окно в другой мир, не случайно черных кошек, с яркими, как солнце, глазами, считают непременными спутницами ведьм. Но, верно, Петрарке было отрадно глядеть подолгу в эти бездонные колодцы, на самом дне которых он, - как знать! – находил и знание, и вдохновение. Не имея возможности все время смотреть на солнце очей Лауры, он предпочел им вечную тайну глаз своей кошки.
До нас не дошло ни одного портрета мадонны Лауры. В «Канцоньере» еще сильно влияние средневекового символизма и куртуазной поэзии: поэт тысячу раз поведает нам о добродетелях возлюбленной, своих любовных терзаниях и неизбывной горечи, - но мы так и не узнаем, высока ли мадонна Лаура; стройна ли. Может быть, она вовсе и не красива, и не умна, но разве не известно, что любовь склонна преувеличивать достоинства и превращать грехи в недостатки, а недостатки – в слабости?
У нас нет портрета мадонны Лауры. Зато у нас есть кошка Петрарки. Это любопытное существо живет не первое столетие в доме поэта, коротая дни и ночи в стеклянном саркофаге. У кошки странное удлиненное туловище; короткие лапы; маленькая яйцеобразная голова на длинной шее. Такими нередко рисовали женщин художники средневековья. И ван Эйки, и Босх, и Кранахи будут именно в таких пропорциях представлять женскую фигуру. Удивительно, что эти пропорции так задолго до женщин великих фламандцев и одного протосюрреалиста воплотились в кошке одного из величайших поэтов.
Впрочем, в то время, когда жил Петрарка, и даже гораздо позже, кошек все еще не умели рисовать. На тех из старых картин, где можно увидеть кота, он то похож на взлохмаченную болонку, то на ящерицу. Поразительно, что художникам было куда проще изобразить человека, чем животное. На фоне множества живописанных лошадей, ослов, собак и даже львов у нас не так много кошек. А ведь кошки служат человеку не менее верно, чем собаки, оберегая, предупреждая, спасая, леча. И все же как редко мы видим на картинах кошек. И как мало знаем о кошке Петрарки.
О да, еще меньше, чем о возлюбленной мадонне Лауре, мы знаем о кошках Петрарки. Да, определенно, у Петрарки было несколько кошек. Мы не знаем, ни как они выглядели, ни как их звали, ни как долго жили они у Петрарки. Путешествовали они с ним в Авиньон? Что он сказал своей кошке, когда возвратился домой и снял и положил на пюпитр лишь недавно возложенный на голову венок? «Ну, вот, наконец-то я и удостоился чести древних», - например. А может быть: «Святые небеса, как же неудобно носить этот венец!» Или: «Ждешь меня? Опять этот олух Петруччо оставил тебя на ночь без молока?»
Мы даже не знаем, были это кошки или коты. Если кошки, Петрарка наверняка по-отечески отчитывал их за недостойное поведение, следствием какового неизменно являлся выводок котят. Если коты... поэт, вероятно, ворочался с боку на бок в постели в весеннюю пору, когда ночами его будил разгильдяйский кошачий ор в кустах под окном. Поэт смущался: ему было неудобно перед соседями, ибо, как ни прекрасно и естественно заложенное Природой, а лучше бы коты орали в других кустах, где-нибудь на окраине города, не у стены дома прославленного флорентийца. Пожалуй, еще хуже дела обстояли бы в Авиньоне, где Петрарке на память приходила бы ставшая притчей во языцех разнузданность нравов, в какой погряз престол св. Петра. Но поэт прекрасно знал, чем занимаются коты, попутно оглашая округу громкими весенними воплями. И потому вслед за смущением и возмущением поэтом овладевала бы романтическая нежность. Пусть стыдно будет тому, кто плохо подумает о Петрарке, но, воистину, став дипломатом и поэтом, он не перестал быть мужчиной и любить женщину своей жизни. Видит бог – и знает кошка Петрарки, - в эти весенние ночи поэт, разбуженный гимном кошачьего экстаза, многое бы пожелал отдать, чтобы хоть однажды познать счастье отдачи и торжество обладания в любви!
А кошки Петрарки знали все. С ними он делился тем, о чем не всегда писал даже друзьям. С годами Петрарка старел и полнел. Ему хотелось носить более просторную одежду. Бог знает, была ли это природная скромность или, напротив, изящная попытка обмануть себя, скрыв под складками хламиды уже не юношескую солидность. Так или иначе, портные не слушали Петрарку. Они его выслушивали, но не прислушивались к нему. Вряд ли и друзья могли его понять. И даже прекрасная мадонна Лаура едва ли поняла бы Петрарку, будь он ее мужем. Что же с того, что портной шьет ему платье на размер меньше? Зато и Петрарке приходится меньше платить портному. Но разве это достойное утешение тому, кто не хочет видеть?
Однако кошка поэта, несомненно, все понимала. Когда он одевался перед зеркалом, а она сидела на подоконнике, вылизывая лапку, ей достаточно было бросить на него косой взгляд, чтобы он начал нервно осматривать свое платье: нет ли там дыр, затяжек, некрасивых складок. Когда же кошка спрыгивала с подоконника и принималась крутиться и тереться о ноги поэта, это было верным знаком одобрения.
Какая женщина была бы столь немногословна и полезна одновременно?
Ночами кошка приходила спать в ноги к хозяину. Но иногда ею, своенравной и безмолвной, овладевала необъяснимая потребность быть ближе, владеть безраздельно, купаться в волнах человеческого тепла. В такие ночи кошка забиралась к Петрарке на грудь, а то и сворачивалась рядом с ним на подушке, удобно устроив свой хвост на носу поэта-лауреата. Он не возражал. Конечно, он куда как более предпочел бы смотреть на лицо мадонны Лауры, а не на спину кошки. Но кошачью благосклонность, как и любовь Лауры, должно было заслужить, и, если Петрарке не случилось завоевать женщину, неужто он стал бы отказываться от нежности кошки?
Кошка знала и об этом. Кошки все знают наперед, еще задолго до того, как об этом узнают люди. Порой, сидя у окна и наблюдая римский, тосканский или французский закат, - ведь, хотя солнце и одно, оно заходит по-разному над разными землями и городами, - Петрарка, отложив, наконец, перо и бумагу, тихо говорил со своей кошкой, обращаясь к ней неизменно «catus meus». И во время всякой такой беседы он замечал, что meus - «мой» – напоминает звук, который произносит кошка, когда порой обращается к Петрарке. Когда же он отвечает ей, она начинает мурлыкать: «мурр, мурр, мурр». И поэт думал, что это похоже на латинское murra, - и верно, мурчание кошки успокаивало поэта, когда ему было нехорошо, когда он был раздражен или просто не мог заснуть. Мирра употреблялась в виноделии, и так же пение кошки, сквозь чуть приоткрытые глаза наблюдавшей за своим хозяином, действовало на него как чудесное вино, разливаясь по телу, принося успокоение и сон. Но слышалось ему в этом и итальянское muro: как будто кошка возводила вокруг него стены, оберегая его от переживаний, которых и так слишком много выпадает на долю поэта, и от разочарований, которых могло быть ничуть не меньше. «Francesco meus, muro, muro, muro», - говорила кошка поэту на своем языке, и он понимал ее так, как, наверное, никогда не смог бы понять мадонну Лауру, ибо люди почти никогда не говорят то, что нужно сказать. Как истинно любящее существо, изо всех сил, отпущенных ей Природой, пыталась кошка уберечь своего поэта, шепча ему, чем старше он становился: «muro, muro, muro».
Но время безжалостно, а кошка не умела писать стихов, иначе бы все возведенные ею стены дожили до наших дней, как и наследие ее хозяина. Петрарка сам окружил Лауру неприступной крепостью «Канцоньере», в капелле которой и упокоилось его сердце, когда завершился его земной путь. Кошка, узнав об этом раньше всей прислуги, только теснее прижалась щекой к руке поэта. А потом потянулись длинные дни без Петрарки, когда долговязый олух Петруччо, который, впрочем, знал чуть-чуть по латыни, заметил, с какой грустью кошка поднимает голову, лежа в кресле хозяина, и произносит «meus». Она перестала мурлыкать; но она и не умела писать стихов, чтобы излить в них свои слезы. И когда Петруччо заходил смести пыль с пюпитра или приносил ей молоко в блюдце, о чем теперь он никогда не забывал, она грустно смотрела на него и тихо произносила «meus». И Петруччо, хотя и был простым парнем, смущался, чувствуя в кошачьем голосе человеческую скорбь.
Вскоре он поделился этим с другими слугами, и все они в изумлении отмечали, как переживает кошка уход Петрарки. Так стойко она переносила одиночество, но все тише и грустнее звучало «meus», которое она роняла, замирая у платяного шкафа, бросая взгляд на кровать, к которой она теперь не приближалась и где не спала, тыкаясь носом в вечно наполненное молоком блюдце. Meus, meus, meus...
Однажды кошке приснилось, что Петрарка пришел к ней. Она спрыгнула с кресла, где спала, и стала виться вокруг него; потом он сел, она прыгнула к нему на колени и стала целовать его руки, лицо, шею. Богу известно, как тяжело ей было слышать восторженные речи хозяина о жизни в раю. Он встретил там Лауру и теперь сочинял новые сонеты, надеясь-таки завоевать ее любовь. Но вдруг он остановился и сказал:
- Это истинное чудо, что мое вдохновение, моя возлюбле
They say that Petrarch loved cats. After the death of the poet, his beloved felin was embalmed, and this figure can still be seen in the poet's museum.
Felina comes from the Latin felis, which, in turn, is associated with felix, "happy." The cat of Petrarch was undoubtedly happy: not only during her life she enjoyed the favor of the owner, but also after death she was given honors, which people sometimes do not honor.
And how strange it is, however, that the Capitoline laureate, author of great poems, the creator of the “Canzoniere” and “Triumphs”, the one before whose unrequited love for Madonna Laura we feel ecstasy and humiliation, is, however, strange that this genius himself was a catman. Imagine a poet who, having forgotten, scribbles with a pen on paper, and suddenly he starts, as if remembering something, and smiling shyly, runs to pour milk in his pet’s saucer.
It’s more difficult to love a cat than to adore a woman, especially when you live with the first and only dream about the second. The eyes of a woman are always identified with the sun, whose light is warm, peaceful and blissful. The eyes of a cat are a window into another world, it is no coincidence that black cats with eyes bright as the sun are considered indispensable companions of witches. But, truly, Petrarch was gratified to look for a long time at these bottomless wells, at the very bottom of which he is - who knows! - Found both knowledge and inspiration. Unable to constantly look at the sun in Laura’s eyes, he preferred the eternal secret of his cat’s eyes to them.
We have not reached a single portrait of Madonna Laura. In “The Chancellor” the influence of medieval symbolism and courtly poetry is still strong: the poet will tell us a thousand times about the virtues of his beloved, his love torment and inescapable bitterness - but we still will not know if Madonna Laura is tall; is it slim. It may not be beautiful or smart at all, but is it not known that love tends to exaggerate virtues and turn sins into shortcomings, and shortcomings into weaknesses?
We do not have a portrait of Madonna Laura. But we have a Petrarch cat. This curious creature has lived for more than a century in the poet’s house, spending days and nights in a glass sarcophagus. The cat has a strange elongated torso; short paws; small egg-shaped head on a long neck. Such artists of the Middle Ages often painted women. And van Eyki, and Bosch, and Cranach will be in precisely such proportions to represent the female figure. It is amazing that these proportions were long embodied in the cat of one of the greatest poets so long before the women of the great Flemings and one protosurrealist.
However, at the time when Petrarch lived, and even much later, cats still could not draw. On those of the old paintings where you can see the cat, it looks like a disheveled lapdog, then a lizard. It is amazing that artists were much easier to portray a person than an animal. Against the backdrop of many painted horses, donkeys, dogs and even lions, we do not have many cats. But cats serve a person no less faithfully than dogs, protecting, warning, saving, healing. And yet, how rarely do we see cats in paintings. And how little we know about the cat of Petrarch.
Oh yes, even less than about beloved Madonna Laura, we know about the cats of Petrarch. Yes, definitely, Petrarch had several cats. We do not know how they looked, nor what their names were, nor how long they lived at Petrarch. Did they travel with him to Avignon? What did he say to his cat when he returned home and took off and put on a music stand only a recently laid wreath on his head? “Well, now, finally, I was honored with the honor of the ancients,” for example. Or maybe: “Holy heaven, how awkward to wear this crown!” Or: “Are you waiting for me? Again, that booby Petruccio left you without milk at night? ”
We don’t even know if it was cats or cats. If cats, Petrarch probably paternally chastised them for misbehavior, the consequence of which was always a brood of kittens. If the cats ... the poet probably tossed and turned in bed in the springtime, when at night he was awakened by a slovenly cat in the bushes under the window. The poet was embarrassed: he was uncomfortable with his neighbors, for, no matter how beautifully and naturally laid by Nature, it would be better if the cats shouted in other bushes, somewhere on the outskirts of the city, not against the wall of the house of the famous Florentine. Perhaps things would have been worse in Avignon, where Petrarch would have remembered the unbridled disposition of customs that had become the talk of the town, in which the throne of St. Petra. But the poet knew what cats were doing, simultaneously announcing the district with loud spring cries. And therefore, following the embarrassment and indignation of the poet, romantic tenderness would take hold. Let it be a shame to someone who thinks poorly about Petrarch, but, truly, becoming a diplomat and a poet, he did not stop being a man and love the woman of his life. God sees - and the cat of Petrarch knows - on these spring nights, the poet, awakened by the hymn of cat ecstasy, would have wished to give a lot in order to know at least once the happiness of bestowal and the triumph of possession in love!
And the cats of Petrarch knew everything. He shared with them what he did not always write about to friends. Over the years Petrarch art
Felina comes from the Latin felis, which, in turn, is associated with felix, "happy." The cat of Petrarch was undoubtedly happy: not only during her life she enjoyed the favor of the owner, but also after death she was given honors, which people sometimes do not honor.
And how strange it is, however, that the Capitoline laureate, author of great poems, the creator of the “Canzoniere” and “Triumphs”, the one before whose unrequited love for Madonna Laura we feel ecstasy and humiliation, is, however, strange that this genius himself was a catman. Imagine a poet who, having forgotten, scribbles with a pen on paper, and suddenly he starts, as if remembering something, and smiling shyly, runs to pour milk in his pet’s saucer.
It’s more difficult to love a cat than to adore a woman, especially when you live with the first and only dream about the second. The eyes of a woman are always identified with the sun, whose light is warm, peaceful and blissful. The eyes of a cat are a window into another world, it is no coincidence that black cats with eyes bright as the sun are considered indispensable companions of witches. But, truly, Petrarch was gratified to look for a long time at these bottomless wells, at the very bottom of which he is - who knows! - Found both knowledge and inspiration. Unable to constantly look at the sun in Laura’s eyes, he preferred the eternal secret of his cat’s eyes to them.
We have not reached a single portrait of Madonna Laura. In “The Chancellor” the influence of medieval symbolism and courtly poetry is still strong: the poet will tell us a thousand times about the virtues of his beloved, his love torment and inescapable bitterness - but we still will not know if Madonna Laura is tall; is it slim. It may not be beautiful or smart at all, but is it not known that love tends to exaggerate virtues and turn sins into shortcomings, and shortcomings into weaknesses?
We do not have a portrait of Madonna Laura. But we have a Petrarch cat. This curious creature has lived for more than a century in the poet’s house, spending days and nights in a glass sarcophagus. The cat has a strange elongated torso; short paws; small egg-shaped head on a long neck. Such artists of the Middle Ages often painted women. And van Eyki, and Bosch, and Cranach will be in precisely such proportions to represent the female figure. It is amazing that these proportions were long embodied in the cat of one of the greatest poets so long before the women of the great Flemings and one protosurrealist.
However, at the time when Petrarch lived, and even much later, cats still could not draw. On those of the old paintings where you can see the cat, it looks like a disheveled lapdog, then a lizard. It is amazing that artists were much easier to portray a person than an animal. Against the backdrop of many painted horses, donkeys, dogs and even lions, we do not have many cats. But cats serve a person no less faithfully than dogs, protecting, warning, saving, healing. And yet, how rarely do we see cats in paintings. And how little we know about the cat of Petrarch.
Oh yes, even less than about beloved Madonna Laura, we know about the cats of Petrarch. Yes, definitely, Petrarch had several cats. We do not know how they looked, nor what their names were, nor how long they lived at Petrarch. Did they travel with him to Avignon? What did he say to his cat when he returned home and took off and put on a music stand only a recently laid wreath on his head? “Well, now, finally, I was honored with the honor of the ancients,” for example. Or maybe: “Holy heaven, how awkward to wear this crown!” Or: “Are you waiting for me? Again, that booby Petruccio left you without milk at night? ”
We don’t even know if it was cats or cats. If cats, Petrarch probably paternally chastised them for misbehavior, the consequence of which was always a brood of kittens. If the cats ... the poet probably tossed and turned in bed in the springtime, when at night he was awakened by a slovenly cat in the bushes under the window. The poet was embarrassed: he was uncomfortable with his neighbors, for, no matter how beautifully and naturally laid by Nature, it would be better if the cats shouted in other bushes, somewhere on the outskirts of the city, not against the wall of the house of the famous Florentine. Perhaps things would have been worse in Avignon, where Petrarch would have remembered the unbridled disposition of customs that had become the talk of the town, in which the throne of St. Petra. But the poet knew what cats were doing, simultaneously announcing the district with loud spring cries. And therefore, following the embarrassment and indignation of the poet, romantic tenderness would take hold. Let it be a shame to someone who thinks poorly about Petrarch, but, truly, becoming a diplomat and a poet, he did not stop being a man and love the woman of his life. God sees - and the cat of Petrarch knows - on these spring nights, the poet, awakened by the hymn of cat ecstasy, would have wished to give a lot in order to know at least once the happiness of bestowal and the triumph of possession in love!
And the cats of Petrarch knew everything. He shared with them what he did not always write about to friends. Over the years Petrarch art
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Юлия Шувалова
