- Дедушка, - обычно говорил маленький Ганс Касторп, войдя в кабинет, и
приподнимался на цыпочки, чтобы дотянуться до уха старика, - покажи мне,
пожалуйста, купель!
А дед, который и так уже откинул полы своего длинного сюртука из мягкой
материи и вытащил из кармана брюк связку ключей, отпирал стеклянный шкаф,
откуда на мальчика веяло странно приятным и непривычным ароматом. В шкафу
хранились всякие вышедшие из употребления, а потому страшно интересные
предметы: пара причудливо изогнутых серебряных канделябров, украшенный
деревянной резьбой поломанный барометр, альбом с дагерротипами, ликерный
ящичек из кедрового дерева, маленький турок, очень жесткий под своей пестрой
шелковой одеждой и снабженный часовым механизмом, который когда-то заставлял
его бегать по столу, но уже давно испортился, старинная модель корабля и
совсем внизу - даже мышеловка. Старик брал со средней полки сильно
потемневшую серебряную чашу, стоявшую на серебряной тарелке, и показывал
мальчику то и другое, причем, сняв чашу с тарелки, давал рассматривать их
порознь и пускался в объяснения, которые внук уже слышал много раз.
Первоначально чаша и тарелка существовали порознь - это было бесспорно,
но малышу объяснялось каждый раз заново; однако вот уже ровно сто лет,
говорил дед, как была приобретена эта чаша, и они употребляются вместе. Чаша
была очень красива, простой и благородной формы, созданная согласно строгим
вкусам начала прошлого века. Гладкая и цельная, она покоилась на круглой
подставке и была изнутри вызолочена; однако время стерло позолоту, и
осталось только немного желтоватого блеска. Единственным украшением служил
изящный венок из роз и зубчатых листьев, опоясывавший верхний край. Что
касается тарелки, то о ее гораздо большей древности явно говорили цифры на
внутренней стороне: "1650" было там написано вычурными цифрами, причем
вокруг них шел орнамент, выгравированный в тогдашней напыщенной и
причудливой "модной манере" и состоявший из сплетения гербов и арабесок - не
то звезд, не то цветов. А на обратной стороне были выведены пунктиром и
разнообразными шрифтами имена всех тех, кто, в ходе времени, являлись
владельцами этой тарелки. Их было уже семь, - возле каждого стояла дата
получения ее по наследству, и старик в широком галстуке указывал пальцем с
перстнем на всех по очереди. Мальчик видел здесь имя отца, деда и прадеда, а
затем частица "пра" в устах старика удваивалась, утраивалась и учетверялась;
мальчуган слушал, склонив голову набок, взор его становился задумчивым или
бездумно-мечтательным, как бы уходил вглубь, а губы принимали какое-то
благоговейно-дремлющее выражение, и это пра-пра-пра-пра - этот загадочный
звук могилы и засыпанного времени, выражавший вместе с тем благочестиво
сбереженную связь между настоящим, между собственной жизнью мальчика и тем,
что было давно-давно, действовал на него особым образом - примерно так, как
это и отражалось на его лице. Ему чудилось, будто, слыша это "пра", он
вдыхает затхлый холодок, царивший обычно в церкви св. Екатерины или в склепе
св. Михаила, будто чувствует на себе веяние таких мест, где идешь держа
шляпу в руках, почтительно наклонившись вперед и почему-то ступая на
цыпочках; ему чудилось, будто он слышит нездешнюю, умиротворенную и гулкую
тишину этих мест, а глухой слог "пра" вызывал в нем ощущение духовности,
смешанное с ощущением смерти и истории, - и все это действовало на мальчика
благотворно; может быть, даже именно ради этого слога, только чтобы еще раз
услышать его и повторить, он так часто просил деда показать купель.
Затем дед ставил чашу обратно на тарелку и давал малышу заглянуть в ее
гладкое, чуть золотящееся нутро, которое вдруг вспыхивало от света,
падавшего с потолка.
- Вот уже скоро восемь лет, - говорил дед, - как мы держали тебя над
нею, и вода, которой тебя крестили, стекала в нее... Кистер Лассен из церкви
святого Иакова лил ее в горсть нашему доброму пастору Бугенхагену, а оттуда
она лилась на твой вихор и в чашу. Но мы ее перед тем подогрели, чтобы ты не
испугался и не расплакался, а ты и не заплакал, наоборот - ты кричал перед
тем так, что Бугенхагену нелегко было произнести свою речь, но когда на тебя
полилась вода, ты вдруг затих - будем надеяться, что из уважения к святому
таинству. На днях минет сорок четыре года, как крестили твоего покойного
отца и с его головы в чашу стекала вода. Это происходило здесь, в доме его
родителей, наверху в зале, перед средним окном; его еще крестил старик
пастор Езекиил, тот самый, кого французы, когда он был юношей, чуть не
расстреляли за то, что он в своих проповедях громил их за разбой и поджоги,
- он тоже давным-давно на небесах. А семьдесят пять лет тому назад меня
самого крестили в этой же зале, и они держали мою голову над чашей, которая
стоит вот тут на тарелке, и пастор произносил те же слова, что и над тобой и
над твоим отцом, и так же стекала теплая чистая вода с моих волос (тогда их
было у меня на голове немногим больше, чем сейчас) в эту золотую чашу.
Ребенок поднимал глаза и смотрел на старчески сухощавую голову деда -
она ведь тоже была склонена над купелью в тот далекий час, о котором он
рассказывал внуку, - и в душе мальчика возникало уже не раз изведанное им
ощущение какой-то дремотной и мечтательной жути, чего-то, что проходит и все
же стоит на месте, что в своих изменениях пребывает неизменным, исчезает и
возвращается, оставаясь головокружительно единым. Это чувство появлялось у
него и раньше, его прикосновения он ждал и жаждал; отчасти ради него
мальчику и хотелось, чтобы ему все вновь и вновь показывали эту неподвижно
стоящую на месте и все-таки странствующую реликвию семьи.
(с) Томас Манн "Волшебная гора"
приподнимался на цыпочки, чтобы дотянуться до уха старика, - покажи мне,
пожалуйста, купель!
А дед, который и так уже откинул полы своего длинного сюртука из мягкой
материи и вытащил из кармана брюк связку ключей, отпирал стеклянный шкаф,
откуда на мальчика веяло странно приятным и непривычным ароматом. В шкафу
хранились всякие вышедшие из употребления, а потому страшно интересные
предметы: пара причудливо изогнутых серебряных канделябров, украшенный
деревянной резьбой поломанный барометр, альбом с дагерротипами, ликерный
ящичек из кедрового дерева, маленький турок, очень жесткий под своей пестрой
шелковой одеждой и снабженный часовым механизмом, который когда-то заставлял
его бегать по столу, но уже давно испортился, старинная модель корабля и
совсем внизу - даже мышеловка. Старик брал со средней полки сильно
потемневшую серебряную чашу, стоявшую на серебряной тарелке, и показывал
мальчику то и другое, причем, сняв чашу с тарелки, давал рассматривать их
порознь и пускался в объяснения, которые внук уже слышал много раз.
Первоначально чаша и тарелка существовали порознь - это было бесспорно,
но малышу объяснялось каждый раз заново; однако вот уже ровно сто лет,
говорил дед, как была приобретена эта чаша, и они употребляются вместе. Чаша
была очень красива, простой и благородной формы, созданная согласно строгим
вкусам начала прошлого века. Гладкая и цельная, она покоилась на круглой
подставке и была изнутри вызолочена; однако время стерло позолоту, и
осталось только немного желтоватого блеска. Единственным украшением служил
изящный венок из роз и зубчатых листьев, опоясывавший верхний край. Что
касается тарелки, то о ее гораздо большей древности явно говорили цифры на
внутренней стороне: "1650" было там написано вычурными цифрами, причем
вокруг них шел орнамент, выгравированный в тогдашней напыщенной и
причудливой "модной манере" и состоявший из сплетения гербов и арабесок - не
то звезд, не то цветов. А на обратной стороне были выведены пунктиром и
разнообразными шрифтами имена всех тех, кто, в ходе времени, являлись
владельцами этой тарелки. Их было уже семь, - возле каждого стояла дата
получения ее по наследству, и старик в широком галстуке указывал пальцем с
перстнем на всех по очереди. Мальчик видел здесь имя отца, деда и прадеда, а
затем частица "пра" в устах старика удваивалась, утраивалась и учетверялась;
мальчуган слушал, склонив голову набок, взор его становился задумчивым или
бездумно-мечтательным, как бы уходил вглубь, а губы принимали какое-то
благоговейно-дремлющее выражение, и это пра-пра-пра-пра - этот загадочный
звук могилы и засыпанного времени, выражавший вместе с тем благочестиво
сбереженную связь между настоящим, между собственной жизнью мальчика и тем,
что было давно-давно, действовал на него особым образом - примерно так, как
это и отражалось на его лице. Ему чудилось, будто, слыша это "пра", он
вдыхает затхлый холодок, царивший обычно в церкви св. Екатерины или в склепе
св. Михаила, будто чувствует на себе веяние таких мест, где идешь держа
шляпу в руках, почтительно наклонившись вперед и почему-то ступая на
цыпочках; ему чудилось, будто он слышит нездешнюю, умиротворенную и гулкую
тишину этих мест, а глухой слог "пра" вызывал в нем ощущение духовности,
смешанное с ощущением смерти и истории, - и все это действовало на мальчика
благотворно; может быть, даже именно ради этого слога, только чтобы еще раз
услышать его и повторить, он так часто просил деда показать купель.
Затем дед ставил чашу обратно на тарелку и давал малышу заглянуть в ее
гладкое, чуть золотящееся нутро, которое вдруг вспыхивало от света,
падавшего с потолка.
- Вот уже скоро восемь лет, - говорил дед, - как мы держали тебя над
нею, и вода, которой тебя крестили, стекала в нее... Кистер Лассен из церкви
святого Иакова лил ее в горсть нашему доброму пастору Бугенхагену, а оттуда
она лилась на твой вихор и в чашу. Но мы ее перед тем подогрели, чтобы ты не
испугался и не расплакался, а ты и не заплакал, наоборот - ты кричал перед
тем так, что Бугенхагену нелегко было произнести свою речь, но когда на тебя
полилась вода, ты вдруг затих - будем надеяться, что из уважения к святому
таинству. На днях минет сорок четыре года, как крестили твоего покойного
отца и с его головы в чашу стекала вода. Это происходило здесь, в доме его
родителей, наверху в зале, перед средним окном; его еще крестил старик
пастор Езекиил, тот самый, кого французы, когда он был юношей, чуть не
расстреляли за то, что он в своих проповедях громил их за разбой и поджоги,
- он тоже давным-давно на небесах. А семьдесят пять лет тому назад меня
самого крестили в этой же зале, и они держали мою голову над чашей, которая
стоит вот тут на тарелке, и пастор произносил те же слова, что и над тобой и
над твоим отцом, и так же стекала теплая чистая вода с моих волос (тогда их
было у меня на голове немногим больше, чем сейчас) в эту золотую чашу.
Ребенок поднимал глаза и смотрел на старчески сухощавую голову деда -
она ведь тоже была склонена над купелью в тот далекий час, о котором он
рассказывал внуку, - и в душе мальчика возникало уже не раз изведанное им
ощущение какой-то дремотной и мечтательной жути, чего-то, что проходит и все
же стоит на месте, что в своих изменениях пребывает неизменным, исчезает и
возвращается, оставаясь головокружительно единым. Это чувство появлялось у
него и раньше, его прикосновения он ждал и жаждал; отчасти ради него
мальчику и хотелось, чтобы ему все вновь и вновь показывали эту неподвижно
стоящую на месте и все-таки странствующую реликвию семьи.
(с) Томас Манн "Волшебная гора"
“Grandpa,” said little Hans Castorp, as he entered the office, and
stood on tiptoe to reach the old man's ear - show me
please font!
And the grandfather, who had already thrown back the floors of his long frock coat from the soft
matter and pulled out a bunch of keys from his trouser pocket, unlocked a glass cabinet,
from where the boy had an oddly pleasant and unusual odor. In the closet
all kinds of obsolete were stored, and therefore terribly interesting
items: a pair of bizarrely curved silver candelabra decorated
wooden carving broken barometer, album with daguerreotypes, liquor
cedar wood drawer, small Turk, very hard under its motley
silk clothes and equipped with a clockwork that once made
him running around the table, but has long since deteriorated, an old ship model and
at the bottom - even a mousetrap. The old man took from the middle shelf strongly
a darkened silver bowl, standing on a silver plate, and showed
the boy is both, moreover, having removed the bowl from the plate, he allowed them to be examined
apart and indulged in explanations that the grandson had already heard many times.
The original bowl and plate existed separately - it was indisputable,
but the baby was explained anew each time; however, for exactly one hundred years,
grandfather said how this cup was acquired, and they are used together. Bowl
was very beautiful, simple and noble form, created according to strict
tastes of the beginning of the last century. Smooth and solid, she rested on a round
stand and was gilded from the inside; however, time has erased the gilding, and
only a little yellowish shine remained. Served as the only decoration
a graceful wreath of roses and serrated leaves encircled the upper edge. what
As for the plate, the figures on its much greater antiquity clearly spoke
inside: "1650" was written there in elaborate numbers, moreover
around them was an ornament engraved in the then bombastic and
bizarre "fashionable manner" and consisting of a plexus of emblems and arabesques - not
then stars, not flowers. And on the reverse side were dashed and dotted
various fonts the names of all those who, in the course of time, were
the owners of this plate. There were already seven of them - each had a date
inheriting it, and the old man in a wide tie pointed a finger with
ring on everyone in turn. The boy saw here the name of his father, grandfather and great-grandfather, and
then the particle "pra" in the mouth of the old man doubled, tripled and quadrupled;
the boy listened with his head bowed to one side, his gaze became thoughtful or
thoughtlessly dreamy, as if going deep into, and lips took some kind of
reverently dormant expression, and this great-great-great-great-this mysterious
the sound of the grave and the time falling asleep, while expressing piously
the preserved connection between the present, between the boy’s own life and that
that was a long time ago, acted on him in a special way - something like
this was reflected on his face. It seemed to him that, hearing this “great”, he
inhales the musty chill that usually reigned in the church of St. Catherine or in the crypt
St. Michael, as if he feels the spirit of such places where you walk holding
hat in his hands, respectfully leaning forward and for some reason stepping on
tiptoe; it seemed to him that he hears the alien, peaceful and echoing
the silence of these places, and the deaf syllable “pra” evoked a sense of spirituality in him,
mixed with a sense of death and history - and all this acted on the boy
beneficially; maybe even just for the sake of this syllable, only to once again
to hear it and repeat, he so often asked his grandfather to show the font.
Then the grandfather put the bowl back on the plate and allowed the baby to look into it
a smooth, slightly golden inside that suddenly flashed from the light,
falling from the ceiling.
“It's been eight years already,” said the grandfather, “how we held you above
her, and the water that baptized you flowed into her ... Kister Lassen from the church
Saint Jacob poured it in a handful to our good pastor Bugenhagen, and from there
she poured on your tuft and in the bowl. But we warmed it before you
frightened and did not cry, but you did not cry, on the contrary - you screamed before
so that it wasn’t easy for Bugenhagen to make his speech, but when
water poured, you suddenly fell silent - let's hope that out of respect for the saint
the sacrament. The other day, a blowjob forty-four years, as your deceased was baptized
father and water flowed from his head into the bowl. It happened here in his house
parents, upstairs in the hall, in front of the middle window; the old man baptized him
pastor Hezekiel, the very one whom the French, when he was a youth, almost
shot for the fact that in his sermons he smashed them for robbery and arson,
- He, too, a long time ago in heaven. And seventy five years ago me
they baptized themselves in the same hall, and they held my head above the cup, which
stands here on a plate, and the pastor said the same words
stood on tiptoe to reach the old man's ear - show me
please font!
And the grandfather, who had already thrown back the floors of his long frock coat from the soft
matter and pulled out a bunch of keys from his trouser pocket, unlocked a glass cabinet,
from where the boy had an oddly pleasant and unusual odor. In the closet
all kinds of obsolete were stored, and therefore terribly interesting
items: a pair of bizarrely curved silver candelabra decorated
wooden carving broken barometer, album with daguerreotypes, liquor
cedar wood drawer, small Turk, very hard under its motley
silk clothes and equipped with a clockwork that once made
him running around the table, but has long since deteriorated, an old ship model and
at the bottom - even a mousetrap. The old man took from the middle shelf strongly
a darkened silver bowl, standing on a silver plate, and showed
the boy is both, moreover, having removed the bowl from the plate, he allowed them to be examined
apart and indulged in explanations that the grandson had already heard many times.
The original bowl and plate existed separately - it was indisputable,
but the baby was explained anew each time; however, for exactly one hundred years,
grandfather said how this cup was acquired, and they are used together. Bowl
was very beautiful, simple and noble form, created according to strict
tastes of the beginning of the last century. Smooth and solid, she rested on a round
stand and was gilded from the inside; however, time has erased the gilding, and
only a little yellowish shine remained. Served as the only decoration
a graceful wreath of roses and serrated leaves encircled the upper edge. what
As for the plate, the figures on its much greater antiquity clearly spoke
inside: "1650" was written there in elaborate numbers, moreover
around them was an ornament engraved in the then bombastic and
bizarre "fashionable manner" and consisting of a plexus of emblems and arabesques - not
then stars, not flowers. And on the reverse side were dashed and dotted
various fonts the names of all those who, in the course of time, were
the owners of this plate. There were already seven of them - each had a date
inheriting it, and the old man in a wide tie pointed a finger with
ring on everyone in turn. The boy saw here the name of his father, grandfather and great-grandfather, and
then the particle "pra" in the mouth of the old man doubled, tripled and quadrupled;
the boy listened with his head bowed to one side, his gaze became thoughtful or
thoughtlessly dreamy, as if going deep into, and lips took some kind of
reverently dormant expression, and this great-great-great-great-this mysterious
the sound of the grave and the time falling asleep, while expressing piously
the preserved connection between the present, between the boy’s own life and that
that was a long time ago, acted on him in a special way - something like
this was reflected on his face. It seemed to him that, hearing this “great”, he
inhales the musty chill that usually reigned in the church of St. Catherine or in the crypt
St. Michael, as if he feels the spirit of such places where you walk holding
hat in his hands, respectfully leaning forward and for some reason stepping on
tiptoe; it seemed to him that he hears the alien, peaceful and echoing
the silence of these places, and the deaf syllable “pra” evoked a sense of spirituality in him,
mixed with a sense of death and history - and all this acted on the boy
beneficially; maybe even just for the sake of this syllable, only to once again
to hear it and repeat, he so often asked his grandfather to show the font.
Then the grandfather put the bowl back on the plate and allowed the baby to look into it
a smooth, slightly golden inside that suddenly flashed from the light,
falling from the ceiling.
“It's been eight years already,” said the grandfather, “how we held you above
her, and the water that baptized you flowed into her ... Kister Lassen from the church
Saint Jacob poured it in a handful to our good pastor Bugenhagen, and from there
she poured on your tuft and in the bowl. But we warmed it before you
frightened and did not cry, but you did not cry, on the contrary - you screamed before
so that it wasn’t easy for Bugenhagen to make his speech, but when
water poured, you suddenly fell silent - let's hope that out of respect for the saint
the sacrament. The other day, a blowjob forty-four years, as your deceased was baptized
father and water flowed from his head into the bowl. It happened here in his house
parents, upstairs in the hall, in front of the middle window; the old man baptized him
pastor Hezekiel, the very one whom the French, when he was a youth, almost
shot for the fact that in his sermons he smashed them for robbery and arson,
- He, too, a long time ago in heaven. And seventy five years ago me
they baptized themselves in the same hall, and they held my head above the cup, which
stands here on a plate, and the pastor said the same words
У записи 3 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
