Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!
На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.
Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали,
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.
Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!
И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.
Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.
Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.
И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.
Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.
Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!
1963
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
1961
МОНОЛОГ ГОЛУБОГО ПЕСЦА
Я голубой на звероферме серой,
но, цветом обреченный на убой,
за непрогрызной проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.
И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя.
И вою я, ознобно, тонко вою
трубой косматой Страшного суда,
прося у звезд или навеки волю,
или хотя бы линьку навсегда.
Заезжий мистер на магнитофоне
запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
завыть, сюда попав,— еще не так.
И падаю я на пол, подыхаю,
а все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
и знаю — никогда не убегу.
Однажды, тухлой рыбой пообедав,
увидел я, что дверь не на крючке,
и прыгнул в бездну звездную побега
с бездумностью, обычной в новичке.
В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
что небо не разбито на квадраты,
как мне казалось в клетке изнутри.
Я кувыркался. Я точил балясы
с деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
того, что он такой же голубой.
Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
и не было ни друга, ни подруги.
Дитя неволи — для свободы слаб.
Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму — родину мою.
И я вернулся, жалкий и побитый,
но только оказался в клетке вновь,
как виноватость сделалась обидой
и превратилась в ненависть любовь.
На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно —
электротоком. Чисто как-никак.
Гляжу на эскимоску-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
и чешут пальцы мой загривок кротко,
но в ангельских глазах ее — тоска.
Она меня спасет от всех болезней
и помереть мне с голоду не даст,
но знаю, что меня в мой срок железный,
как это ей положено,— предаст.
Она воткнет, пролив из глаз водицу,
мне провод в рот, обманчиво шепча...
Гуманны будьте к служащим! Введите
на звероферме должность палача!
Хотел бы я наивным быть, как предок,
но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит — тем я буду предан.
Кто меня гладит — тот меня убьет.
1967
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!
На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.
Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали,
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.
Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!
И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.
Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.
Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.
И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.
Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.
Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!
1963
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
1961
МОНОЛОГ ГОЛУБОГО ПЕСЦА
Я голубой на звероферме серой,
но, цветом обреченный на убой,
за непрогрызной проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.
И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя.
И вою я, ознобно, тонко вою
трубой косматой Страшного суда,
прося у звезд или навеки волю,
или хотя бы линьку навсегда.
Заезжий мистер на магнитофоне
запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
завыть, сюда попав,— еще не так.
И падаю я на пол, подыхаю,
а все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
и знаю — никогда не убегу.
Однажды, тухлой рыбой пообедав,
увидел я, что дверь не на крючке,
и прыгнул в бездну звездную побега
с бездумностью, обычной в новичке.
В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
что небо не разбито на квадраты,
как мне казалось в клетке изнутри.
Я кувыркался. Я точил балясы
с деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
того, что он такой же голубой.
Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
и не было ни друга, ни подруги.
Дитя неволи — для свободы слаб.
Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму — родину мою.
И я вернулся, жалкий и побитый,
но только оказался в клетке вновь,
как виноватость сделалась обидой
и превратилась в ненависть любовь.
На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно —
электротоком. Чисто как-никак.
Гляжу на эскимоску-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
и чешут пальцы мой загривок кротко,
но в ангельских глазах ее — тоска.
Она меня спасет от всех болезней
и помереть мне с голоду не даст,
но знаю, что меня в мой срок железный,
как это ей положено,— предаст.
Она воткнет, пролив из глаз водицу,
мне провод в рот, обманчиво шепча...
Гуманны будьте к служащим! Введите
на звероферме должность палача!
Хотел бы я наивным быть, как предок,
но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит — тем я буду предан.
Кто меня гладит — тот меня убьет.
1967
People laughed behind the wall
and I looked at this wall
with a soul like a sick girl
in hands empty gradually.
People laughed behind the wall.
They seemed to be mocking.
They laughed at me
and how shamelessly they laughed!
Actually there, at a party,
tired of spinning on the floor,
they laughed just like that -
not over me and not over someone.
People laughed behind the wall
they warmed themselves up with wine,
and about me with my patient,
laughing, and did not suspect.
People laughed ... How many times
I, too, laughed so much,
and behind the wall someone is fading
and resignedly bitterly to this!
And he thought we were driving trouble
and she’s almost giving up
what am i laughing at him
and maybe even mocking.
Yes, that’s how the globe of the earth works,
and so it will be arranged forever:
someone weeps behind the wall
when we laugh carelessly.
But this is how the world of earth is arranged
and so we will never fade:
someone laughing at the wall
when we almost cry.
And don’t take sin into your soul,
when you are gloomy and broken
there, behind the wall, someone's laugh
consider an envious resentment.
As equilibrium is being.
Envy is self-insulting in him.
After all, for your misfortune
other people's happiness is redemption.
Wish that your last hour,
when their eyes freeze, closing
people were laughing at the wall
laughed, still laughed!
1963
Evgeny Evtushenko. My most.
Moscow, Publishing House of JSC "HGS" 1995
Do Russians want war?
You ask for silence
over the expanse of arable land and fields
and birches and poplars.
You ask those soldiers
that under the birches lie
and let their sons tell you
Do the Russians want war.
Not only for your country
the soldiers died in that war
and so that people of the whole earth
could easily dream.
Under the rustle of leaves and posters
You sleep, New York, you sleep, Paris.
May your dreams answer you
Do the Russians want war.
Yes, we know how to fight,
but do not want to again
soldiers fell in battle
to his sad land.
You ask mothers,
ask my wife
and then you must understand
Do the Russians want war.
1961
MONOGUE OF BLUE DOG
I'm blue at the fur farm gray
but color doomed to slaughter
behind unbroken wire mesh
I do not console myself with being blue.
And I rush to molt. I'm fierce
ripping off himself violently from itself,
but blue, splashing and exulting
rushing through the skin, treacherously blind.
And I howl, chills, subtle howl
the pipe shaggy of the Last Judgment,
asking the stars or forever for free
or at least molt forever.
Visiting mr on tape recorder
captured my howl. What a simpleton!
He just did not howl, but he could also
howl, having got here, is not so.
And I fall to the floor, die
but I still can’t die.
I look longingly at my native Dachau
and I know - I will never run away.
Once, having eaten rotten fish,
I saw that the door is not on the hook
and jumped into the abyss of starry escape
with thoughtlessness common in a novice.
Lunar carats flew into my eyes.
I realized, taking the moon on a guide
that the sky is not broken into squares
as it seemed to me inside the cage.
I tumbled. I sharpened balances
with trees. I was myself.
And the snow, overflowing, was not afraid
that he is the same blue.
But I'm tired. Blizzards rocked me.
I could not pull out the bogged paws,
and there was neither friend nor girlfriend.
The child of bondage is weak for freedom.
Who conceived in a cage - that cries in a cage,
and with horror I realized that I love
the cell where they hide me behind a grid,
and a fur farm - my homeland.
And I came back miserable and beaten
but just ended up in a cell again,
how guilt became an insult
and love has become hate.
At the fur farm, however, change.
They used to choke just in bags before.
Now they kill us in a modern way -
electric current. Purely after all.
I’m looking at the eskimos-animal hunter.
A hand caresses me caressingly
and my fingers scratch my scruff meekly,
but in her angelic eyes is longing.
She will save me from all diseases
and will not let me die of hunger,
but I know that I’m iron in my term,
as it should be, she will betray.
She will stick, spilling water from her eyes,
I have a wire in my mouth, whispering deceptively ...
Be humane to the employees! Enter
at the fur farm the post of executioner!
I wish I could be naive like an ancestor
but I was born in captivity. I'm not that one.
Who feeds me - that I will be betrayed.
Who strokes me - that will kill me.
1967
and I looked at this wall
with a soul like a sick girl
in hands empty gradually.
People laughed behind the wall.
They seemed to be mocking.
They laughed at me
and how shamelessly they laughed!
Actually there, at a party,
tired of spinning on the floor,
they laughed just like that -
not over me and not over someone.
People laughed behind the wall
they warmed themselves up with wine,
and about me with my patient,
laughing, and did not suspect.
People laughed ... How many times
I, too, laughed so much,
and behind the wall someone is fading
and resignedly bitterly to this!
And he thought we were driving trouble
and she’s almost giving up
what am i laughing at him
and maybe even mocking.
Yes, that’s how the globe of the earth works,
and so it will be arranged forever:
someone weeps behind the wall
when we laugh carelessly.
But this is how the world of earth is arranged
and so we will never fade:
someone laughing at the wall
when we almost cry.
And don’t take sin into your soul,
when you are gloomy and broken
there, behind the wall, someone's laugh
consider an envious resentment.
As equilibrium is being.
Envy is self-insulting in him.
After all, for your misfortune
other people's happiness is redemption.
Wish that your last hour,
when their eyes freeze, closing
people were laughing at the wall
laughed, still laughed!
1963
Evgeny Evtushenko. My most.
Moscow, Publishing House of JSC "HGS" 1995
Do Russians want war?
You ask for silence
over the expanse of arable land and fields
and birches and poplars.
You ask those soldiers
that under the birches lie
and let their sons tell you
Do the Russians want war.
Not only for your country
the soldiers died in that war
and so that people of the whole earth
could easily dream.
Under the rustle of leaves and posters
You sleep, New York, you sleep, Paris.
May your dreams answer you
Do the Russians want war.
Yes, we know how to fight,
but do not want to again
soldiers fell in battle
to his sad land.
You ask mothers,
ask my wife
and then you must understand
Do the Russians want war.
1961
MONOGUE OF BLUE DOG
I'm blue at the fur farm gray
but color doomed to slaughter
behind unbroken wire mesh
I do not console myself with being blue.
And I rush to molt. I'm fierce
ripping off himself violently from itself,
but blue, splashing and exulting
rushing through the skin, treacherously blind.
And I howl, chills, subtle howl
the pipe shaggy of the Last Judgment,
asking the stars or forever for free
or at least molt forever.
Visiting mr on tape recorder
captured my howl. What a simpleton!
He just did not howl, but he could also
howl, having got here, is not so.
And I fall to the floor, die
but I still can’t die.
I look longingly at my native Dachau
and I know - I will never run away.
Once, having eaten rotten fish,
I saw that the door is not on the hook
and jumped into the abyss of starry escape
with thoughtlessness common in a novice.
Lunar carats flew into my eyes.
I realized, taking the moon on a guide
that the sky is not broken into squares
as it seemed to me inside the cage.
I tumbled. I sharpened balances
with trees. I was myself.
And the snow, overflowing, was not afraid
that he is the same blue.
But I'm tired. Blizzards rocked me.
I could not pull out the bogged paws,
and there was neither friend nor girlfriend.
The child of bondage is weak for freedom.
Who conceived in a cage - that cries in a cage,
and with horror I realized that I love
the cell where they hide me behind a grid,
and a fur farm - my homeland.
And I came back miserable and beaten
but just ended up in a cell again,
how guilt became an insult
and love has become hate.
At the fur farm, however, change.
They used to choke just in bags before.
Now they kill us in a modern way -
electric current. Purely after all.
I’m looking at the eskimos-animal hunter.
A hand caresses me caressingly
and my fingers scratch my scruff meekly,
but in her angelic eyes is longing.
She will save me from all diseases
and will not let me die of hunger,
but I know that I’m iron in my term,
as it should be, she will betray.
She will stick, spilling water from her eyes,
I have a wire in my mouth, whispering deceptively ...
Be humane to the employees! Enter
at the fur farm the post of executioner!
I wish I could be naive like an ancestor
but I was born in captivity. I'm not that one.
Who feeds me - that I will be betrayed.
Who strokes me - that will kill me.
1967
У записи 5 лайков,
0 репостов,
301 просмотров.
0 репостов,
301 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
