Всенощные бдения под воскресные дни посещались хозяевами дворца сравнительно редко, но все службы под праздники двунадесятые выстаивались обязательно.
Дети одни, без родителей, в церковь не ходили по следующей причине: по придворным правилам, Царская Семья во время богослужений молилась на правом клиросе за особой бархатной занавесью, которая скрывала их от постороннего глаза. Одних же детей, без надзора, оставлять не полагалось. Вход же за занавеску посторонним лицам, даже моей матери, как воспитательнице, не разрешался. Тогда все маленькие сидели дома и очень огорчались: пение хора доносилось издалека, а пел хор воистину по-ангельски. Потом, в каждой службе есть начало театральное - с выходами, каждением, миропомазанием, с речитативами возгласов и ектений, с освящением елея и пяти хлебов и, особенно, с раздачей северных пахучих и нежно-пушистых верб: это радовало детский взор, удовлетворяло наблюдательность и пробуждало художественное и эстетическое восприятие. И потом всё это было так далеко от повседневной обычной жизни, от суеты дворца: церковные слова звучали торжественно и часто непонятно, и загадочно, и заклинательно, - всё это было в полном смысле добро зело.
В Ники было что-то от ученика духовного училища. Он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием; тогда он выходил из-за занавески, тушил огонёк, - и огарок, чтобы не дымил, опрокидывал в отверстие подсвечника, - делал это истово, по-ктиторски, и уголком блестящего глаза посматривал на невидимого отца. Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посередине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик.
Ники недурно знал чин служб, был музыкален и умел тактично и корректно подтягивать хору. У него была музыкальная память, и в спальной очень часто мы повторяли и "Хвалите" с басовыми раскатами, и аллилуйя, и особенно - "Ангельские силы на гробе Твоем". Если я начинал врать в своей вторе, Ники с регентской суровостью, не покидая тона, всегда сурово говорил:
- Не туда едешь!
Память у него была острая, и, надев скатерть вместо ризы, он читал наизусть многие прошения из ектений и, напружинив голос до диаконского оттенка, любил гудеть:
- О Благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе нашем... О супруге его...
А я должен был, и обязательно в тон, заканчивать:
- Господи, помилуй...
И так как протодиакон, обладатель превосходного бархатного баса и происходивший, очевидно, из какой-то северной карельской губернии, произносил "Алёксандр", то и Ники говорил "Алёксандр".
По окончании службы вся Семья по старшинству подходила к солее для лобызания креста, и все почтительно целовали руку протопресвитера, а протопресвитер отвечал целованием рук как у родителей, так и у детей.
Я всегда бывал в церкви, но стоял среди публики, недалеко от мамы.
По окончании обедни протодиакон выносил из алтаря большой серебряный поднос с просфорами и с уставным русским поклоном подходил к бархатной занавеске. Очевидно, по наследству от русских нянек Великие Князья просфорки называли "просвирками". Были они необычайно вкусно выпечены, башенками, с круглыми головками, на которых был выдавлен восьмиугольный крест с копьем, и тут же были ямочки от вынутых частиц. Александр-отец отламывал от головки твердо-мягкий кусочек и, съедая его на ходу, остальную просфорку отдавал какому-нибудь мальчику из публики. Я старался всегда подвернуться ему под руку и, если просфорка доставалась мне, был целый день счастлив и горд и как-то особенно чувствовал праздник."
_____
"Большую радость и удовольствие доставлял нам приезд во дворец четырех нянек-кормилиц, пестовавших и самого отца, и его детей.
Я теперь отдаю себе отчет, что при невероятной смеси кровей в Царской Семье эти мамки были, так сказать, драгоценным резервуаром русской крови, которая в виде молока вливалась в жилы романовского дома и без которой сидеть на русском престоле было бы очень трудно. Все Романовы, у которых были русские мамки, говорили по-русски с простонародным налётом. Так говорил и Александр Третий. Если он не следил за собой, то в его интонациях, как я понял в последствии, было что-то от варламовской раскатистости. И я сам не раз слышал его "чивой-то".
Выбирались мамки из истовых крестьянских семей и по окончании своей миссии отправлялись обратно в свои деревни, но имели право приезда во дворец, во-первых, в день Ангела своего питомца, а во-вторых, к празднику Пасхи и на ёлку, в день Рождества.
Во дворце хранились для них парчовые сарафаны и нарядные кокошники, и было в этом что-то от русских опер, от "Снегурочки". Сначала их вели к родителям, а потом к нам, детям. И тут начинались восклицания, поцелуи, слёзы, критика: "Как ты вырос, а носище-то, ногти плохо чистишь", и т.д. Александр Третий твёрдо знал, что его мамка любит мамуровую пастилу и специально заказывал её на фабрике Блигкена и Робинсона. На Рождестве мамки обязаны были разыскивать свои подарки. И так как мамка Александра была старенькая и дряхленькая, то под дерево лез сам Александр с сигарой и раз чуть не устроил пожара. Эта нянька всегда старалась говорить на "вы", но скоро съезжала на "ты". У неё с ним были свои "секреты", и для них они усаживались на красный диван, разговаривали шепотом и иногда явно переругивались. Подслушиватели уверяли, что она его упрекала за усердие к вину, а он парировал: "Не твое дело". Она спрашивала: "А чьё же?" В конце концов старуха, сжав губы, решительно и властно вставала, уходила в дальние комнаты и возвращалась оттуда со стаканом воды в руках. На дне стакана лежал уголёк.
Александр начинал махать руками и кричать лакею:
- Скорей давай мохнатое полотенце, а то она мне новый сюртук испортит.
- Новый сошьёшь, - сердито отвечала мамка и, набрав в рот воды, брызгала ему в лицо и, пробормотав какую-то таинственную молитву, говорила:
- Теперь тебя ничто не возьмёт: ни пуля, ни кинжал, ни злой глаз.
Однажды, косясь на Государыню, он вдруг громко спросил:
- А не можешь ли ты чивой-то сделать, чтобы я свою жену в карты обыгрывал?
Старуха ему просто и ясно ответила:
- Молчи, путаник.
А в другой раз, перецеловав его лицо, руки, плечи, обняв его по-матерински за шею, она вдруг залилась горючими слезами.
- Что с тобой, мамонька? - встревожился Александр. - Чивой-то ты? Кто-нибудь тебя обидел?
Старуха отрицательно покачала головой.
- В чем же дело?
- Вспомнила, родненький, вспомнила. Одну глупость вспомнила.
- Да что вспомнила-то? - озабоченно спрашивал Александр.
- Уж и силен же ты был, батюшка, ох и силен!
- Да что я, дрался, что ль, с тобой?
- И дрался, что греха таить? А самое главное - кусался. И зубёнков ещё не было, а так, деснушками, как ахнешь, бывало, за сосок, аж в глаза ночь набежит.
Александр ахнул от смеха и расцеловал свою старуху, гордую и счастливую.
- Зато уж и выкормила, уж и выходила, богатырёк ты мой любимый, болезный...
Эта мамка пользовалась во дворце всеобщим уважением, и не было ничего такого, чего ни сделал бы для неё Александр. Говорили, что в Ливадии на смертном одре вспомнил он о ней и сказал:
- Эх, если бы жива была старая! Впрыснула бы с уголька, и всё как рукой бы сняло. А то профессора, аптека...
...Всех этих нянек поставляла ко двору деревня, находившаяся около Ропши. Каждой кормилице полагалось: постройка избы в деревне, отличное жалованье и единовременное пособие по окончании службы. Работа была обременительная, и за всё время пребывания во дворце мамка не имела права ни ездить домой, ни выходить в город".
____
Потом уже, в зрелые годы, я осознал свою аничковскую жизнь и понял, что тайна династий заключается в том, что они несут в себе особенную, я бы сказал - козлиную кровь. Пример: если возьмёте самого лучшего, самого великолепного барана и поставите его во главе бараньего же стада, то рано или поздно он заведёт стадо в пропасть. Козлишко же, самый плохонький, самый шелудивенький, приведёт и выведет баранов на правильную дорогу. На земле много учёных, но никому в голову не приходит изучить загадку династий, козлиного водительства, ибо таковая загадка несомненно существует. И ещё другое: стада человеческие, увы, имеют много общего со стадами бараньими. Я имею право сказать это, ибо едал хлеб из семидесяти печей.
И когда Ники, этот козлёнок, поправлял меня в пении, повелевал мне не ошибаться, он смотрел на меня такими глазами, которых я нигде не видал, и я чувствовал некоторую робость, совершенно тогда необъяснимую, как-будто огонёк прикасался тогда к моей крови".
___
"Вспоминаю, как иногда, выезжая, например, в театр, Родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы, и Мария Фёдоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность - и как всё вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.
И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своем предсмертном дневнике: "Кругом - трусость и измена". Но... этого нужно было ожидать.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы..."
(Из воспоминаний В. К. Олленгрэна, который в раннем возрасте воспитывался вместе с Николаем II и другими царскими детьми, будучи сыном придворной учительницы)
Из книги «Царские дети», сост. Н. К. Бонецкая
На фотографии: Ники, Жоржик
Дети одни, без родителей, в церковь не ходили по следующей причине: по придворным правилам, Царская Семья во время богослужений молилась на правом клиросе за особой бархатной занавесью, которая скрывала их от постороннего глаза. Одних же детей, без надзора, оставлять не полагалось. Вход же за занавеску посторонним лицам, даже моей матери, как воспитательнице, не разрешался. Тогда все маленькие сидели дома и очень огорчались: пение хора доносилось издалека, а пел хор воистину по-ангельски. Потом, в каждой службе есть начало театральное - с выходами, каждением, миропомазанием, с речитативами возгласов и ектений, с освящением елея и пяти хлебов и, особенно, с раздачей северных пахучих и нежно-пушистых верб: это радовало детский взор, удовлетворяло наблюдательность и пробуждало художественное и эстетическое восприятие. И потом всё это было так далеко от повседневной обычной жизни, от суеты дворца: церковные слова звучали торжественно и часто непонятно, и загадочно, и заклинательно, - всё это было в полном смысле добро зело.
В Ники было что-то от ученика духовного училища. Он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием; тогда он выходил из-за занавески, тушил огонёк, - и огарок, чтобы не дымил, опрокидывал в отверстие подсвечника, - делал это истово, по-ктиторски, и уголком блестящего глаза посматривал на невидимого отца. Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посередине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик.
Ники недурно знал чин служб, был музыкален и умел тактично и корректно подтягивать хору. У него была музыкальная память, и в спальной очень часто мы повторяли и "Хвалите" с басовыми раскатами, и аллилуйя, и особенно - "Ангельские силы на гробе Твоем". Если я начинал врать в своей вторе, Ники с регентской суровостью, не покидая тона, всегда сурово говорил:
- Не туда едешь!
Память у него была острая, и, надев скатерть вместо ризы, он читал наизусть многие прошения из ектений и, напружинив голос до диаконского оттенка, любил гудеть:
- О Благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе нашем... О супруге его...
А я должен был, и обязательно в тон, заканчивать:
- Господи, помилуй...
И так как протодиакон, обладатель превосходного бархатного баса и происходивший, очевидно, из какой-то северной карельской губернии, произносил "Алёксандр", то и Ники говорил "Алёксандр".
По окончании службы вся Семья по старшинству подходила к солее для лобызания креста, и все почтительно целовали руку протопресвитера, а протопресвитер отвечал целованием рук как у родителей, так и у детей.
Я всегда бывал в церкви, но стоял среди публики, недалеко от мамы.
По окончании обедни протодиакон выносил из алтаря большой серебряный поднос с просфорами и с уставным русским поклоном подходил к бархатной занавеске. Очевидно, по наследству от русских нянек Великие Князья просфорки называли "просвирками". Были они необычайно вкусно выпечены, башенками, с круглыми головками, на которых был выдавлен восьмиугольный крест с копьем, и тут же были ямочки от вынутых частиц. Александр-отец отламывал от головки твердо-мягкий кусочек и, съедая его на ходу, остальную просфорку отдавал какому-нибудь мальчику из публики. Я старался всегда подвернуться ему под руку и, если просфорка доставалась мне, был целый день счастлив и горд и как-то особенно чувствовал праздник."
_____
"Большую радость и удовольствие доставлял нам приезд во дворец четырех нянек-кормилиц, пестовавших и самого отца, и его детей.
Я теперь отдаю себе отчет, что при невероятной смеси кровей в Царской Семье эти мамки были, так сказать, драгоценным резервуаром русской крови, которая в виде молока вливалась в жилы романовского дома и без которой сидеть на русском престоле было бы очень трудно. Все Романовы, у которых были русские мамки, говорили по-русски с простонародным налётом. Так говорил и Александр Третий. Если он не следил за собой, то в его интонациях, как я понял в последствии, было что-то от варламовской раскатистости. И я сам не раз слышал его "чивой-то".
Выбирались мамки из истовых крестьянских семей и по окончании своей миссии отправлялись обратно в свои деревни, но имели право приезда во дворец, во-первых, в день Ангела своего питомца, а во-вторых, к празднику Пасхи и на ёлку, в день Рождества.
Во дворце хранились для них парчовые сарафаны и нарядные кокошники, и было в этом что-то от русских опер, от "Снегурочки". Сначала их вели к родителям, а потом к нам, детям. И тут начинались восклицания, поцелуи, слёзы, критика: "Как ты вырос, а носище-то, ногти плохо чистишь", и т.д. Александр Третий твёрдо знал, что его мамка любит мамуровую пастилу и специально заказывал её на фабрике Блигкена и Робинсона. На Рождестве мамки обязаны были разыскивать свои подарки. И так как мамка Александра была старенькая и дряхленькая, то под дерево лез сам Александр с сигарой и раз чуть не устроил пожара. Эта нянька всегда старалась говорить на "вы", но скоро съезжала на "ты". У неё с ним были свои "секреты", и для них они усаживались на красный диван, разговаривали шепотом и иногда явно переругивались. Подслушиватели уверяли, что она его упрекала за усердие к вину, а он парировал: "Не твое дело". Она спрашивала: "А чьё же?" В конце концов старуха, сжав губы, решительно и властно вставала, уходила в дальние комнаты и возвращалась оттуда со стаканом воды в руках. На дне стакана лежал уголёк.
Александр начинал махать руками и кричать лакею:
- Скорей давай мохнатое полотенце, а то она мне новый сюртук испортит.
- Новый сошьёшь, - сердито отвечала мамка и, набрав в рот воды, брызгала ему в лицо и, пробормотав какую-то таинственную молитву, говорила:
- Теперь тебя ничто не возьмёт: ни пуля, ни кинжал, ни злой глаз.
Однажды, косясь на Государыню, он вдруг громко спросил:
- А не можешь ли ты чивой-то сделать, чтобы я свою жену в карты обыгрывал?
Старуха ему просто и ясно ответила:
- Молчи, путаник.
А в другой раз, перецеловав его лицо, руки, плечи, обняв его по-матерински за шею, она вдруг залилась горючими слезами.
- Что с тобой, мамонька? - встревожился Александр. - Чивой-то ты? Кто-нибудь тебя обидел?
Старуха отрицательно покачала головой.
- В чем же дело?
- Вспомнила, родненький, вспомнила. Одну глупость вспомнила.
- Да что вспомнила-то? - озабоченно спрашивал Александр.
- Уж и силен же ты был, батюшка, ох и силен!
- Да что я, дрался, что ль, с тобой?
- И дрался, что греха таить? А самое главное - кусался. И зубёнков ещё не было, а так, деснушками, как ахнешь, бывало, за сосок, аж в глаза ночь набежит.
Александр ахнул от смеха и расцеловал свою старуху, гордую и счастливую.
- Зато уж и выкормила, уж и выходила, богатырёк ты мой любимый, болезный...
Эта мамка пользовалась во дворце всеобщим уважением, и не было ничего такого, чего ни сделал бы для неё Александр. Говорили, что в Ливадии на смертном одре вспомнил он о ней и сказал:
- Эх, если бы жива была старая! Впрыснула бы с уголька, и всё как рукой бы сняло. А то профессора, аптека...
...Всех этих нянек поставляла ко двору деревня, находившаяся около Ропши. Каждой кормилице полагалось: постройка избы в деревне, отличное жалованье и единовременное пособие по окончании службы. Работа была обременительная, и за всё время пребывания во дворце мамка не имела права ни ездить домой, ни выходить в город".
____
Потом уже, в зрелые годы, я осознал свою аничковскую жизнь и понял, что тайна династий заключается в том, что они несут в себе особенную, я бы сказал - козлиную кровь. Пример: если возьмёте самого лучшего, самого великолепного барана и поставите его во главе бараньего же стада, то рано или поздно он заведёт стадо в пропасть. Козлишко же, самый плохонький, самый шелудивенький, приведёт и выведет баранов на правильную дорогу. На земле много учёных, но никому в голову не приходит изучить загадку династий, козлиного водительства, ибо таковая загадка несомненно существует. И ещё другое: стада человеческие, увы, имеют много общего со стадами бараньими. Я имею право сказать это, ибо едал хлеб из семидесяти печей.
И когда Ники, этот козлёнок, поправлял меня в пении, повелевал мне не ошибаться, он смотрел на меня такими глазами, которых я нигде не видал, и я чувствовал некоторую робость, совершенно тогда необъяснимую, как-будто огонёк прикасался тогда к моей крови".
___
"Вспоминаю, как иногда, выезжая, например, в театр, Родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы, и Мария Фёдоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность - и как всё вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.
И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своем предсмертном дневнике: "Кругом - трусость и измена". Но... этого нужно было ожидать.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы..."
(Из воспоминаний В. К. Олленгрэна, который в раннем возрасте воспитывался вместе с Николаем II и другими царскими детьми, будучи сыном придворной учительницы)
Из книги «Царские дети», сост. Н. К. Бонецкая
На фотографии: Ники, Жоржик
All-night vigils on Sundays were visited by the owners of the palace relatively rarely, but all services during the twelfth holidays were obligatory.
Children alone, without parents, did not go to church for the following reason: according to court rules, the Tsar Family prayed on the right choir during divine services behind a special velvet curtain that hid them from prying eyes. Children alone were not supposed to be left without supervision. Entrance behind the curtain to strangers, even my mother, as a teacher, was not allowed. Then all the little ones sat at home and were very upset: the choir sang from far away, and the choir sang truly in an angelic way. Then, in each service there is a theatrical beginning - with exits, censing, anointing, with recitations of exclamations and litanies, with the consecration of oil and five loaves and, especially, with the distribution of northern odorous and softly fluffy willows: this pleased the children's eyes, satisfied the observation and Aroused artistic and aesthetic perception. And then all this was so far away from everyday ordinary life, from the bustle of the palace: church words sounded solemnly and often incomprehensibly, and mysteriously, and incantatively - all this was, in the full sense, good.
Nicky had something from a student at a spiritual school. He loved to light and place candles in front of the icons and carefully monitored their burning; then he went out from behind the curtain, extinguished the light, and toppled the cinder in order to prevent smoke, toppling it into the opening of the candlestick, - he did it earnestly, as if in a professor, and looked out at the corner of his brilliant eye at his invisible father. His cherished desire was to put on a golden elementary, stand near the priest in the middle of the church and during the anointing hold a sacred glass.
Nicky knew the rank of services not bad, he was musical and knew how to tactfully and correctly tighten the chorus. He had a musical memory, and in the bedroom we very often repeated “Praise” with bass peals, and hallelujah, and especially “Angelic forces on your grave”. If I began to lie in my second, Nicky with regency sternness, without leaving his tone, always said sternly:
- You’re not going there!
He had keen memory, and putting on a tablecloth instead of a robe, he recited many petitions from litany by heart and, springing his voice to the diaconic shade, he liked to buzz:
- About the Most Pious, Autocratic, Great Sovereign ... About his wife ...
And I had to, and always in tone, finish:
- Lord have mercy...
And since the protodeacon, the owner of excellent velvet bass and who came, apparently, from some northern Karelian province, pronounced "Aleksandr", then Nicky also said "Aleksandr".
At the end of the service, the whole Family, by seniority, approached the salt for kissing the cross, and everyone respectfully kissed the protopresbyter's hand, and the protopresbyter answered with kissing the hands of both parents and children.
I have always been to church, but stood among the public, not far from my mother.
At the end of the mass, the protodeacon took out a large silver tray with prosphora from the altar and, with a statutory Russian bow, approached the velvet curtain. Obviously, by inheritance from the Russian nannies, the Great Princes of the bridle were called "pastries." They were unusually deliciously baked, with turrets, with round heads on which an octagonal cross with a spear was extruded, and immediately there were dimples from the removed particles. Alexander the father broke off a hard-soft piece from the head and, eating it on the go, he gave the rest of the wire to some public boy. I tried to always turn up under his arm and, if the bridle came to me, I was happy and proud all day and somehow I especially felt the holiday. "
_____
"The great joy and pleasure was brought to us by the arrival in the palace of four nannies, nurses, who nurtured both the father himself and his children.
I am now aware that with an incredible mixture of blood in the Tsar’s Family, these mothers were, so to speak, a precious reservoir of Russian blood, which poured into the veins of the Romanov’s house in the form of milk and without which it would be very difficult to sit on the Russian throne. All the Romanovs, who had Russian mothers, spoke Russian with a simple raid. So said Alexander the Third. If he did not follow himself, then in his intonations, as I understood later, there was something from Varlamov's recklessness. And I myself have repeatedly heard him "polite."
Moms were selected from the true peasant families and at the end of their mission they went back to their villages, but had the right to come to the palace, firstly, on the day of their pet's angel, and secondly, on Easter and on the Christmas tree, on Christmas Day.
Brocade sundresses and elegant kokoshniks were stored for them in the palace, and there was something in this from Russian operas, from Snegurochka. First they were led to their parents, and then to us children. And then exclamations, kisses, tears, criticism began: “How did you grow up, but a rhino, you’re not good at cleaning your nails,” etc. Alexander the Third firmly knew that his mother loves mamura’s marshmallow and specially ordered it at the Bligken and Robinson factory. At Christmas, mothers had to look for their presents. And since Alexander’s mother was old and decrepit
Children alone, without parents, did not go to church for the following reason: according to court rules, the Tsar Family prayed on the right choir during divine services behind a special velvet curtain that hid them from prying eyes. Children alone were not supposed to be left without supervision. Entrance behind the curtain to strangers, even my mother, as a teacher, was not allowed. Then all the little ones sat at home and were very upset: the choir sang from far away, and the choir sang truly in an angelic way. Then, in each service there is a theatrical beginning - with exits, censing, anointing, with recitations of exclamations and litanies, with the consecration of oil and five loaves and, especially, with the distribution of northern odorous and softly fluffy willows: this pleased the children's eyes, satisfied the observation and Aroused artistic and aesthetic perception. And then all this was so far away from everyday ordinary life, from the bustle of the palace: church words sounded solemnly and often incomprehensibly, and mysteriously, and incantatively - all this was, in the full sense, good.
Nicky had something from a student at a spiritual school. He loved to light and place candles in front of the icons and carefully monitored their burning; then he went out from behind the curtain, extinguished the light, and toppled the cinder in order to prevent smoke, toppling it into the opening of the candlestick, - he did it earnestly, as if in a professor, and looked out at the corner of his brilliant eye at his invisible father. His cherished desire was to put on a golden elementary, stand near the priest in the middle of the church and during the anointing hold a sacred glass.
Nicky knew the rank of services not bad, he was musical and knew how to tactfully and correctly tighten the chorus. He had a musical memory, and in the bedroom we very often repeated “Praise” with bass peals, and hallelujah, and especially “Angelic forces on your grave”. If I began to lie in my second, Nicky with regency sternness, without leaving his tone, always said sternly:
- You’re not going there!
He had keen memory, and putting on a tablecloth instead of a robe, he recited many petitions from litany by heart and, springing his voice to the diaconic shade, he liked to buzz:
- About the Most Pious, Autocratic, Great Sovereign ... About his wife ...
And I had to, and always in tone, finish:
- Lord have mercy...
And since the protodeacon, the owner of excellent velvet bass and who came, apparently, from some northern Karelian province, pronounced "Aleksandr", then Nicky also said "Aleksandr".
At the end of the service, the whole Family, by seniority, approached the salt for kissing the cross, and everyone respectfully kissed the protopresbyter's hand, and the protopresbyter answered with kissing the hands of both parents and children.
I have always been to church, but stood among the public, not far from my mother.
At the end of the mass, the protodeacon took out a large silver tray with prosphora from the altar and, with a statutory Russian bow, approached the velvet curtain. Obviously, by inheritance from the Russian nannies, the Great Princes of the bridle were called "pastries." They were unusually deliciously baked, with turrets, with round heads on which an octagonal cross with a spear was extruded, and immediately there were dimples from the removed particles. Alexander the father broke off a hard-soft piece from the head and, eating it on the go, he gave the rest of the wire to some public boy. I tried to always turn up under his arm and, if the bridle came to me, I was happy and proud all day and somehow I especially felt the holiday. "
_____
"The great joy and pleasure was brought to us by the arrival in the palace of four nannies, nurses, who nurtured both the father himself and his children.
I am now aware that with an incredible mixture of blood in the Tsar’s Family, these mothers were, so to speak, a precious reservoir of Russian blood, which poured into the veins of the Romanov’s house in the form of milk and without which it would be very difficult to sit on the Russian throne. All the Romanovs, who had Russian mothers, spoke Russian with a simple raid. So said Alexander the Third. If he did not follow himself, then in his intonations, as I understood later, there was something from Varlamov's recklessness. And I myself have repeatedly heard him "polite."
Moms were selected from the true peasant families and at the end of their mission they went back to their villages, but had the right to come to the palace, firstly, on the day of their pet's angel, and secondly, on Easter and on the Christmas tree, on Christmas Day.
Brocade sundresses and elegant kokoshniks were stored for them in the palace, and there was something in this from Russian operas, from Snegurochka. First they were led to their parents, and then to us children. And then exclamations, kisses, tears, criticism began: “How did you grow up, but a rhino, you’re not good at cleaning your nails,” etc. Alexander the Third firmly knew that his mother loves mamura’s marshmallow and specially ordered it at the Bligken and Robinson factory. At Christmas, mothers had to look for their presents. And since Alexander’s mother was old and decrepit
У записи 15 лайков,
5 репостов,
601 просмотров.
5 репостов,
601 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
