Молитва
Село Струги, где проживает отец Анатолий, тихое, бедное, бревенчатое и славится лишь на всю округу густыми сиреневыми садами. Очень давно какой–то прохожий заверил баб, что древо–сирень от всякого мора охраняет, — ну и приветили это древо у себя, и дали развернуться ему от края до края.
В сиреневую пору села не видно. Если смотреть на него издали, то увидишь одно густое лиловое облако, лежащее на земле.
В эту пору я ночевал у отца Анатолия. Наши научники и грамотеи считают его «горе–священником», так как и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист, и проповеди у него нескладные, что мужицкая речь.
— Но зато в Бога так верит, — говорили в ответ полюбившие его, — что чудеса творить может!
Меня уверяли чуть ли не клятвою: когда отец Анатолий молится, то лампады и свечи сами собою загораются!
Окна батюшкиной горницы были открыты в сад, на белую ночь, всю в сирени, зорях и соловьях. Отец Анатолий сидел на подоконнике и несколько раз оборачивался в мою сторону, видимо, ждал, когда я засну. Я притворился спящим.
Отец Анатолий снял с себя затрапезный заплатанный подрясник и облекся в белый, из–под которого видны были дегтярные мужицкие сапоги. Он к чему–то готовился. Расчесывая гребнем рыжевато–пыльную бороду и такие же волосы, рука его вздрагивала. Мне показалось, что по его грубому крестьянскому лицу прошла судорога и между густыми бровями залегло раздумье.
Оглянувшись еще раз на меня, он встал на табуретку, зажег огарок свечи и большой для его маленького роста сумрачной земледельческой рукою стал затоплять перед иконами все лампады.
Темный передний угол осветился семью огнями. Встав перед иконами, отец Анатолий несколько минут смотрел на эти огни, словно любуясь ими. От его созерцательного любования в горнице и в сиреневом саду стало как будто бы тише, хотя и пели соловьи.
И вдруг тишина эта неожиданно вздрогнула от глухого вскрика и тяжелого падения на колени отца Анатолия.
Он приник головою к полу и минут десять лежал без движения. Меня охватило беспокойство. Наконец он поднимает лицо к Нерукотворному Спасу — большому черному образу посредине — и начинает разговаривать с Ним. Вначале тихо, но потом все громче и горячее:
— Опять обращаюсь к Твоей милости и до седьмидесяти седьмин буду обращаться к Тебе, пока не услышишь меня, грешного священника Твоего!..
Подними с одра болезни младенца Егорку!.. Ему, Господи, семь годков всего… Пожить ему хочется… Только и бредит лугами зелеными, да как он грибы пойдет собирать, и как раков ловить… Утешь его, мальчонку–то! Возьми его за рученьку! Обними его, Господи, Господи, Господи!.. Один он у родителей–то… Убиваются они, ибо кормилец и отрада их помирает!..
Господи! Как мне легко помыслить о воскресении Твоем, так и Тебе исцелить младенца! Надоел я Тебе, Господи, мольбами своими, но не могу отступить от Тебя, ибо велико страдание младенца!
Отец Анатолий опять приник лбом к полу и уже всхлипом и стоном выговаривал слова:
— Помоги… исцели… Егорку–то!.. Младенца Георгия!..
Он протянул вперед руку, словно касался крах ризы Стоящего перед ним Бога.
Это было страшно. В бедной вдовьей избе, среди суровой мужицкой обстановки, позолоченной лишь лампадными огнями, священник, похожий на мужика, разговаривает с Богом и, может быть, видит неизреченное Его сияние…
Так молиться может только Боговидец. Отец Анатолий положил три земных поклона и как бы успокоился.
Несколько минут стоял молча, изможденный и бледный, с каплями пота на сияющем лбу.
Губы его дрогнули. Он опять заговорил с Богом, но уже тише, но с тем же упованием и твердостью.
— Аз недостойный и грешный священник Твой, молил Тебя неоднократно спасти от зловредного винопития раба Твоего Корнилия… и паки молю: спаси его! Погибает он! Жена его плачет, дети плачут… Скоро в кусочки они пойдут… Не допусти, Господи! Подкрепи его… Корнилия–то!
Прости такожде раба Твоего Павлушку… т. е. Павла. Павла, Господи! Я все это Тебе по–деревенски изъясняю… Огрубел язык мой… Так вот, этот Павлушка… по темноте своей… по пьяному делу песни нехорошие про святых угодников пел… проходя с гармошкой мимо церкви, плевался на нее… Ты прости его. Господи, и озари душу его!.. Он покается!
И еще. Господи, малая докука к Тебе… Награди здоровьем и детьми хорошими Ефима Петровича Абрамова… Он ведь за свой счет подсвечники в церкви посеребрил и обещает даже ризу мне новую купить, а то моя–то совсем обветшала… в заплатках вся… Благослови его, Милосердный… Он добрый!
О чем же еще я хотел молить Тебя? Да. Вот, урожай пошли нам хороший… и чтобы это травы были… и всякая овощь, и плод… А Дарья–то Иванникова поправилась. Господи! Благодарю Тебя и воспеваю пречестное имя Твое!.. Три зимы она лежала в расслаблении и скорби, а теперь ходит и радуется!
Вот и все пока… Да!.. еще вот, спаси и помилуй гостя моего здесь лежащего раба Твоего Василия… Ему тоже помоги… Он душою мается…
И еще спаси и сохрани… раба Твоего… как это его по имени–то?
Отец Анатолий замялся и стал припоминать имя, постукивая по лбу согнутым пальцем.
— Ну, как же это его? Вот память–то моя стариковская!.. Да, вот этого… что у Святой горы проживает… и пчельник еще у него… валенки мне подарил… Добрый он… Его все знают… Борода до пояса… у него… Ну, как же это его величают? На языке имя–то!..
Отец Анатолий постоял перед Господом в задумчивости и кротко сказал Ему:
— Ты его знаешь, Господи! Ты всех знаешь… Прости меня, Милосердный, за беспокойство… Тяжко, поди, Тебе, Господи, смотреть на нас грешных и недостойных?
Отец Анатолий погасил лампады, оставив лишь гореть одну, перед Нерукотворным Спасом.
Проходя к своему соломенному ложу, он остановился около меня и вздохнул:
— Спит человек!.. А спать–то пошел, видимо, не помолившись… Эх, молодость! Ну, что тут поделаешь?.. Надо перекрестить его… Огради его, Господи, силою честного и животворящего Твоего креста и спаси его от всякого зла…
(Василий Никифоров-Волгин)
Село Струги, где проживает отец Анатолий, тихое, бедное, бревенчатое и славится лишь на всю округу густыми сиреневыми садами. Очень давно какой–то прохожий заверил баб, что древо–сирень от всякого мора охраняет, — ну и приветили это древо у себя, и дали развернуться ему от края до края.
В сиреневую пору села не видно. Если смотреть на него издали, то увидишь одно густое лиловое облако, лежащее на земле.
В эту пору я ночевал у отца Анатолия. Наши научники и грамотеи считают его «горе–священником», так как и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист, и проповеди у него нескладные, что мужицкая речь.
— Но зато в Бога так верит, — говорили в ответ полюбившие его, — что чудеса творить может!
Меня уверяли чуть ли не клятвою: когда отец Анатолий молится, то лампады и свечи сами собою загораются!
Окна батюшкиной горницы были открыты в сад, на белую ночь, всю в сирени, зорях и соловьях. Отец Анатолий сидел на подоконнике и несколько раз оборачивался в мою сторону, видимо, ждал, когда я засну. Я притворился спящим.
Отец Анатолий снял с себя затрапезный заплатанный подрясник и облекся в белый, из–под которого видны были дегтярные мужицкие сапоги. Он к чему–то готовился. Расчесывая гребнем рыжевато–пыльную бороду и такие же волосы, рука его вздрагивала. Мне показалось, что по его грубому крестьянскому лицу прошла судорога и между густыми бровями залегло раздумье.
Оглянувшись еще раз на меня, он встал на табуретку, зажег огарок свечи и большой для его маленького роста сумрачной земледельческой рукою стал затоплять перед иконами все лампады.
Темный передний угол осветился семью огнями. Встав перед иконами, отец Анатолий несколько минут смотрел на эти огни, словно любуясь ими. От его созерцательного любования в горнице и в сиреневом саду стало как будто бы тише, хотя и пели соловьи.
И вдруг тишина эта неожиданно вздрогнула от глухого вскрика и тяжелого падения на колени отца Анатолия.
Он приник головою к полу и минут десять лежал без движения. Меня охватило беспокойство. Наконец он поднимает лицо к Нерукотворному Спасу — большому черному образу посредине — и начинает разговаривать с Ним. Вначале тихо, но потом все громче и горячее:
— Опять обращаюсь к Твоей милости и до седьмидесяти седьмин буду обращаться к Тебе, пока не услышишь меня, грешного священника Твоего!..
Подними с одра болезни младенца Егорку!.. Ему, Господи, семь годков всего… Пожить ему хочется… Только и бредит лугами зелеными, да как он грибы пойдет собирать, и как раков ловить… Утешь его, мальчонку–то! Возьми его за рученьку! Обними его, Господи, Господи, Господи!.. Один он у родителей–то… Убиваются они, ибо кормилец и отрада их помирает!..
Господи! Как мне легко помыслить о воскресении Твоем, так и Тебе исцелить младенца! Надоел я Тебе, Господи, мольбами своими, но не могу отступить от Тебя, ибо велико страдание младенца!
Отец Анатолий опять приник лбом к полу и уже всхлипом и стоном выговаривал слова:
— Помоги… исцели… Егорку–то!.. Младенца Георгия!..
Он протянул вперед руку, словно касался крах ризы Стоящего перед ним Бога.
Это было страшно. В бедной вдовьей избе, среди суровой мужицкой обстановки, позолоченной лишь лампадными огнями, священник, похожий на мужика, разговаривает с Богом и, может быть, видит неизреченное Его сияние…
Так молиться может только Боговидец. Отец Анатолий положил три земных поклона и как бы успокоился.
Несколько минут стоял молча, изможденный и бледный, с каплями пота на сияющем лбу.
Губы его дрогнули. Он опять заговорил с Богом, но уже тише, но с тем же упованием и твердостью.
— Аз недостойный и грешный священник Твой, молил Тебя неоднократно спасти от зловредного винопития раба Твоего Корнилия… и паки молю: спаси его! Погибает он! Жена его плачет, дети плачут… Скоро в кусочки они пойдут… Не допусти, Господи! Подкрепи его… Корнилия–то!
Прости такожде раба Твоего Павлушку… т. е. Павла. Павла, Господи! Я все это Тебе по–деревенски изъясняю… Огрубел язык мой… Так вот, этот Павлушка… по темноте своей… по пьяному делу песни нехорошие про святых угодников пел… проходя с гармошкой мимо церкви, плевался на нее… Ты прости его. Господи, и озари душу его!.. Он покается!
И еще. Господи, малая докука к Тебе… Награди здоровьем и детьми хорошими Ефима Петровича Абрамова… Он ведь за свой счет подсвечники в церкви посеребрил и обещает даже ризу мне новую купить, а то моя–то совсем обветшала… в заплатках вся… Благослови его, Милосердный… Он добрый!
О чем же еще я хотел молить Тебя? Да. Вот, урожай пошли нам хороший… и чтобы это травы были… и всякая овощь, и плод… А Дарья–то Иванникова поправилась. Господи! Благодарю Тебя и воспеваю пречестное имя Твое!.. Три зимы она лежала в расслаблении и скорби, а теперь ходит и радуется!
Вот и все пока… Да!.. еще вот, спаси и помилуй гостя моего здесь лежащего раба Твоего Василия… Ему тоже помоги… Он душою мается…
И еще спаси и сохрани… раба Твоего… как это его по имени–то?
Отец Анатолий замялся и стал припоминать имя, постукивая по лбу согнутым пальцем.
— Ну, как же это его? Вот память–то моя стариковская!.. Да, вот этого… что у Святой горы проживает… и пчельник еще у него… валенки мне подарил… Добрый он… Его все знают… Борода до пояса… у него… Ну, как же это его величают? На языке имя–то!..
Отец Анатолий постоял перед Господом в задумчивости и кротко сказал Ему:
— Ты его знаешь, Господи! Ты всех знаешь… Прости меня, Милосердный, за беспокойство… Тяжко, поди, Тебе, Господи, смотреть на нас грешных и недостойных?
Отец Анатолий погасил лампады, оставив лишь гореть одну, перед Нерукотворным Спасом.
Проходя к своему соломенному ложу, он остановился около меня и вздохнул:
— Спит человек!.. А спать–то пошел, видимо, не помолившись… Эх, молодость! Ну, что тут поделаешь?.. Надо перекрестить его… Огради его, Господи, силою честного и животворящего Твоего креста и спаси его от всякого зла…
(Василий Никифоров-Волгин)
Prayer
The village of Strugi, where Father Anatoly lives, is quiet, poor, timbered and is famous only throughout the district for its dense lilac gardens. A long time ago, a passerby assured the women that he was protecting the lilac tree from every pestilence — well, they greeted this tree at home and allowed it to turn from edge to edge.
In the lilac season, the village is not visible. If you look at it from afar, you will see one thick purple cloud lying on the ground.
At this time, I spent the night with Father Anatoly. Our scholars and scholars consider him a “grief priest,” since he is poor in his mind, his education is small, and his face is plain, and his sermons are awkward, which is peasant speech.
“But then he believes in God like that,” those who loved him said in reply, “that miracles can work!”
They assured me almost with an oath: when Father Anatoly prays, the lamps and candles themselves light up by themselves!
The windows of the priest's chamber were opened into the garden, on a white night, all in lilac, dawns and nightingales. Father Anatoly sat on the windowsill and turned around several times in my direction, apparently waiting for me to fall asleep. I pretended to be sleeping.
Father Anatoly took off the shabby, patched cassock and dressed in white, from under which tarry peasant boots were visible. He was preparing for something. Combing a reddish-dusty beard and the same hair with a comb, his hand trembled. It seemed to me that a convulsion had passed through his gruff peasant face and a thought lay between his thick eyebrows.
Looking back at me again, he stood on a stool, lit a candle stub and, with a gloomy agricultural hand, large for his small stature, began to flood all the icon lamps in front of the icons.
The dark front corner was lit with seven lights. Standing in front of the icons, Father Anatoly looked at these lights for several minutes, as if admiring them. His contemplative admiration in the upper room and in the lilac garden seemed to be quieter, although nightingales sang.
And suddenly this silence suddenly started from a deaf cry and a heavy fall on the knees of Father Anatoly.
He laid his head on the floor and for ten minutes lay motionless. I was worried. Finally, he raises his face to the Savior, the great black image in the middle, and begins to speak with Him. Quiet at first, but then louder and hotter:
- Again I appeal to Your mercy and until seventy weeks I will appeal to You until you hear me, Your sinful priest! ..
Raise Yegor from the bed of the baby’s illness! .. God, he’s seven years old ... He wants to live ... He only raves about green meadows, how he’ll go to pick mushrooms and how to catch crayfish ... Comfort him, little boy! Take it by the hand! Hug him, Lord, Lord, Lord! .. He is alone with his parents ... They are killed, because the breadwinner and their joy are dying! ..
Lord How easy it is for me to think about your resurrection, so it is for you to heal the baby! I am tired of You, Lord, with my prayers, but I cannot backslide from You, for the suffering of the baby is great!
Father Anatoly again pressed his forehead to the floor and, with a sob and a groan, he uttered the words:
- Help ... heal ... Egor something! .. Baby George! ..
He held out his hand as if touching the collapse of the robe of the God before him.
It was scary. In a poor widow's hut, in the midst of a harsh peasant environment, gilded only by lamp lights, a priest who looks like a peasant talks to God and, perhaps, sees His indescribable radiance ...
Only the God-seer can pray in this way. Father Anatoly laid down three earthly nods and seemed to calm down.
For several minutes he stood silently, exhausted and pale, with drops of sweat on his radiant forehead.
His lips twitched. He spoke again with God, but more quietly, but with the same hope and firmness.
“Az, your unworthy and sinful priest, begged you repeatedly to save Cornelius from your evil drinking of thy servant ... and I pray: save him!” He is dying! His wife is crying, the children are crying ... Soon they will go to pieces ... God forbid! Support him ... Cornelius something!
Forgive me the same as Thy servant Pavlushka ... i.e., Paul. Paul, Lord! I will explain all this to you in a village way ... My tongue has become coarse ... So this Pavlushka ... in his dark ... on a drunken affair, he sang bad songs about saints ... passing the church with an accordion, he spat on her ... You forgive him. Lord, and illumine his soul! .. He repents!
And further. My God, a small document for you ... Award Yefim Petrovich Abramov with good health and children ... He, at his own expense, silvered the candlesticks in the church and promises even to buy me a new robe, otherwise mine has completely deteriorated ... all in patches ... Bless him, Merciful ... He is kind!
What else did I want to pray for you? Yes. Here, the harvest has come to us good ... and so that it is herbs ... and any vegetable, and fruit ... But Daria, Ivannikova recovered. Lord I thank you and sing your holy name! .. For three winters she lay in relaxation and sorrow, and now she walks and rejoices!
That's all for now ... Yes! .. yet here, save and have mercy on my guest, your servant Vasily lying here ... Help him too ... He is struggling with his soul ...
And save and save ... Thy servant ... what is his name?
Father Anatoly hesitated and began to remember the name, tapping on his bent forehead.
The village of Strugi, where Father Anatoly lives, is quiet, poor, timbered and is famous only throughout the district for its dense lilac gardens. A long time ago, a passerby assured the women that he was protecting the lilac tree from every pestilence — well, they greeted this tree at home and allowed it to turn from edge to edge.
In the lilac season, the village is not visible. If you look at it from afar, you will see one thick purple cloud lying on the ground.
At this time, I spent the night with Father Anatoly. Our scholars and scholars consider him a “grief priest,” since he is poor in his mind, his education is small, and his face is plain, and his sermons are awkward, which is peasant speech.
“But then he believes in God like that,” those who loved him said in reply, “that miracles can work!”
They assured me almost with an oath: when Father Anatoly prays, the lamps and candles themselves light up by themselves!
The windows of the priest's chamber were opened into the garden, on a white night, all in lilac, dawns and nightingales. Father Anatoly sat on the windowsill and turned around several times in my direction, apparently waiting for me to fall asleep. I pretended to be sleeping.
Father Anatoly took off the shabby, patched cassock and dressed in white, from under which tarry peasant boots were visible. He was preparing for something. Combing a reddish-dusty beard and the same hair with a comb, his hand trembled. It seemed to me that a convulsion had passed through his gruff peasant face and a thought lay between his thick eyebrows.
Looking back at me again, he stood on a stool, lit a candle stub and, with a gloomy agricultural hand, large for his small stature, began to flood all the icon lamps in front of the icons.
The dark front corner was lit with seven lights. Standing in front of the icons, Father Anatoly looked at these lights for several minutes, as if admiring them. His contemplative admiration in the upper room and in the lilac garden seemed to be quieter, although nightingales sang.
And suddenly this silence suddenly started from a deaf cry and a heavy fall on the knees of Father Anatoly.
He laid his head on the floor and for ten minutes lay motionless. I was worried. Finally, he raises his face to the Savior, the great black image in the middle, and begins to speak with Him. Quiet at first, but then louder and hotter:
- Again I appeal to Your mercy and until seventy weeks I will appeal to You until you hear me, Your sinful priest! ..
Raise Yegor from the bed of the baby’s illness! .. God, he’s seven years old ... He wants to live ... He only raves about green meadows, how he’ll go to pick mushrooms and how to catch crayfish ... Comfort him, little boy! Take it by the hand! Hug him, Lord, Lord, Lord! .. He is alone with his parents ... They are killed, because the breadwinner and their joy are dying! ..
Lord How easy it is for me to think about your resurrection, so it is for you to heal the baby! I am tired of You, Lord, with my prayers, but I cannot backslide from You, for the suffering of the baby is great!
Father Anatoly again pressed his forehead to the floor and, with a sob and a groan, he uttered the words:
- Help ... heal ... Egor something! .. Baby George! ..
He held out his hand as if touching the collapse of the robe of the God before him.
It was scary. In a poor widow's hut, in the midst of a harsh peasant environment, gilded only by lamp lights, a priest who looks like a peasant talks to God and, perhaps, sees His indescribable radiance ...
Only the God-seer can pray in this way. Father Anatoly laid down three earthly nods and seemed to calm down.
For several minutes he stood silently, exhausted and pale, with drops of sweat on his radiant forehead.
His lips twitched. He spoke again with God, but more quietly, but with the same hope and firmness.
“Az, your unworthy and sinful priest, begged you repeatedly to save Cornelius from your evil drinking of thy servant ... and I pray: save him!” He is dying! His wife is crying, the children are crying ... Soon they will go to pieces ... God forbid! Support him ... Cornelius something!
Forgive me the same as Thy servant Pavlushka ... i.e., Paul. Paul, Lord! I will explain all this to you in a village way ... My tongue has become coarse ... So this Pavlushka ... in his dark ... on a drunken affair, he sang bad songs about saints ... passing the church with an accordion, he spat on her ... You forgive him. Lord, and illumine his soul! .. He repents!
And further. My God, a small document for you ... Award Yefim Petrovich Abramov with good health and children ... He, at his own expense, silvered the candlesticks in the church and promises even to buy me a new robe, otherwise mine has completely deteriorated ... all in patches ... Bless him, Merciful ... He is kind!
What else did I want to pray for you? Yes. Here, the harvest has come to us good ... and so that it is herbs ... and any vegetable, and fruit ... But Daria, Ivannikova recovered. Lord I thank you and sing your holy name! .. For three winters she lay in relaxation and sorrow, and now she walks and rejoices!
That's all for now ... Yes! .. yet here, save and have mercy on my guest, your servant Vasily lying here ... Help him too ... He is struggling with his soul ...
And save and save ... Thy servant ... what is his name?
Father Anatoly hesitated and began to remember the name, tapping on his bent forehead.
У записи 3 лайков,
1 репостов,
206 просмотров.
1 репостов,
206 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Вероника Вовденко
