"Услужливость, ласковость очень сложных и очень простых машин, как, например, трактор или линотип, приводили его к мысли, что добро в человечестве так заразительно, что передается металлу. Когда над городом, изумительно высоко в голубом небе, аэроплан величиной с комарика выпускал нежные, молочно-белые буквы во сто крат больше него самого, повторяя в божественных размерах росчерк фирмы, Мартын проникался ощущением чуда. А дядя Генрих, подкармливая своего черного зверька, с ужасом и отвращением говорил о закате Европы, о послевоенной усталости, о нашем слишком трезвом, слишком практическом веке, о нашествии мертвых машин; в его представлении была какая-то дьявольская связь между фокстротом, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кроме того, дяде Генриху казалось, что он живет в эпоху страшной спешки, и было особенно смешно, когда он об этой спешке беседовал в летний день, на краю горной дороги, с аббатом, — меж тем, как тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звоном отряхиваясь от мух, моргая белыми ресницами, опускала голову полным невыразимой прелести движением и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изредка копыто, и, если разговор о безумной спешке наших дней, о власти доллара, об аргентинцах, соблазнивших всех девушек в Швейцарии, слишком затягивался, а наиболее нежные стебли уже оказывались в данном месте съеденными, она слегка подвигалась вперед, при чем со скрипом поворачивались высокие колеса таратайки, и Мартын не мог оторвать взгляд от добрых седых лошадиных губ, от травинок, застрявших в удилах"
(Владимир Набоков "Подвиг")
(Владимир Набоков "Подвиг")
“The helpfulness and affection of very complex and very simple machines, such as a tractor or linotype, led him to think that the good in humanity is so contagious that it is transmitted to the metal. When over an city, amazingly high in the blue sky, an airplane the size of a mosquito produced the gentle, milky white letters are a hundred times larger than himself, repeating in divine proportions the stroke of the company, Martyn was imbued with a sense of miracle, while Uncle Henry, feeding his black beast, spoke with horror and disgust about the decline of Europe, about the post-war fatigue and, about our too sober, too practical century, about the invasion of dead cars, in his mind there was some kind of devilish connection between the foxtrot, skyscrapers, ladies' mods and cocktails. In addition, Uncle Henry thought that he was living in an era of terrible rush, and it was especially funny when he talked about this rush on a summer day, on the edge of a mountain road, with the abbot, meanwhile the clouds were floating quietly, and the old pink abbot horse, ringing itself off from flies, blinking white eyelashes, lowered head full of inexpressible delights of movement I was eating and juicyly crunching with roadside grass, wincing my skin and occasionally rearranging the hoof, and if the conversation about the crazy rush of our days, about the power of the dollar, about the Argentines, seducing all the girls in Switzerland, was too long, and the most tender stems were already eaten in this place "she moved forward slightly, with which the high wheels of the taratayka turned with a creak, and Martyn could not tear his eyes away from the good gray horse lips, from the blades of grass stuck in the bits"
(Vladimir Nabokov "Feat")
(Vladimir Nabokov "Feat")
У записи 3 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Лапин
