Разговор с небожителем (Спасибо, Оленька!)
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю -- не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами -- той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена -- кто знает? -- не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье -- столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: "Услышь!"
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это -- подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: "Почто меня оставил?!"
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль -- не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы -- но в значении их узком --
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ --
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев --
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху --
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней -- добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий --
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел -- и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем -- Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так -- то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене -- туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед -- раз перспектива умереть
доступна глазу --
кто издали'
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то -- как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, --
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога --
пускай божка --
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат -- идолища с ликом
старьевщика -- для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору --
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал -- верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней -- комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега --
отбросов света, падающих с неба, --
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли -- задом наперед --
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю -- не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами -- той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена -- кто знает? -- не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье -- столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: "Услышь!"
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это -- подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: "Почто меня оставил?!"
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль -- не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы -- но в значении их узком --
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ --
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев --
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху --
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней -- добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий --
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел -- и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем -- Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так -- то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене -- туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед -- раз перспектива умереть
доступна глазу --
кто издали'
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то -- как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, --
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога --
пускай божка --
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат -- идолища с ликом
старьевщика -- для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору --
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал -- верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней -- комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега --
отбросов света, падающих с неба, --
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли -- задом наперед --
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
A conversation with a celestial (Thank you, Olenka!)
Here on earth
where I fell into truth, then into heresy,
where he lived, basking in other people's memories,
like a mouse in ash
where is the mouse worse
gnawed petit native vocabulary,
a stranger to you, where, thanks
to you, I look at myself from above,
already in no one
not seeing the place of which the verb
could touch without owning a throat,
choking nod
voiced fell, saliva
sprinkling a mouth in return for castal moisture,
leaning leaning tower of pisa to paper
in the darkness of the night
your gift to you
I return - not buried, not drunk;
and if the soul had a profile,
you would see
what is she
just a cast from a woeful gift,
that possessed nothing more
that with him is addressed to you.
I will not burn
you with a verb, a confession, a request,
damned questions - that smallpox
whose speech
almost from the swaddling
infected - who knows? - aren't you;
reliable, that is, a way of pain
you are deleted.
I won’t wait
of your answers, angel
so poorly presented face
like yours, to match
should be only
silence is so spacious that echo
no bursts of laughter are worth it
no cry: "Hear!"
Here it is to me
and the hearing that is accustomed to dissonance,
and facilitates a conversation with you
alone.
In the Ark is a chick,
without returning, he will prove that
all faith is nothing more than mail
one way.
Look, how, nag
and sire, mourn for the Lord, and this
one thing will save you an answer.
But this is a confirmation and a sign,
what's in poverty
eking days will not be afraid of theft,
what I put on the idea of camouflage.
There on the cross
I won’t cry: "Why did you leave me ?!"
I won’t turn myself into good news!
Because pain is not a violation of the rules:
there is suffering
ability of bodies
and man is a pain tester.
But either his own is unknown to him, or
her limit.
___
Here on earth
all mountains - but in their narrow sense -
end not with peaks, but with a descent
in pitch darkness,
and, clenching his mouth,
stigmata wrapped their sackcloth,
you go on things in the second round,
coming down from the cross.
Here on earth
from tenderness to insanity
all life forms are adaptations.
And including
look at the ceiling
and thirst to merge with God, as with a landscape,
in which we are looking for, say,
one shooter.
Like a nozzle
everything hangs on the hooks of their questions,
like a tram thief, bard or philosopher -
here on earth
from all angles
carries, as a fish, with the right and left
merging with nature or with a virgin
and a tower of words!
Spirit Healer!
I'm from the bottomless Moser dishes
so choked on brew minutes
and Roman letters,
what a greedy rumor
who wasn’t picky before
do not include twitter or the sound of trees -
I'm deaf today.
Oh no not help
I call yours, signified heights!
There are no hugs so as not to break up
like arrows at midnight.
I'm not burning candles
when, unclenching the iron embrace,
alarm clocks wrapped in dresses
thunder in the night!
And in this tower
in the great-granddaughter of Babylon, in the tower of words,
all the time unfinished, you're shelter
don't let me find you!
So quiet
up there, he meets a goldsmith,
that, in the attic, you’re flying
to the bottom of the well.
Up there -
hear one thing: thank you for
you took away everything than in your lifetime
I owned. For created firmly,
labor product
there is food of a thief and a prototype of Paradise,
rather - the extraction of time: losing
(let forever)
anything you
Do not dare to shout about loyal hope:
then Time, invisible before
in things traits
suddenly appear, and chest is cramped
from senile wrinkles; but these lines -
you won’t keep them, melting like hoarfrost,
touch them a little.
Thank you ...
Verney, the last grain of mind
thanks for not letting me stick
to those tabernacles, corps and vocabulary,
that you are not in the suit
my makings, complexes and odds
stopped by - and did not betray them to miserable forms
me into power.
___
You for the loss
I’ll take it all in revenge
my adaptation to the dial
struggle, merging with Time - God knows!
Yes, I’m full!
And if so, then it’s not long with time,
then what happens with each disc
there is a tunnel in the wall.
Well, swarm!
A swarm deeper and, like torn with meat,
fear for sad times,
before the death hour.
Shay the abyss of torment
try, overdo it in zeal!
But even the thought of - like him! - immortality
there is the thought of being alone, my friend.
This phrase
I want to scream and see
forward - once the prospect of dying
accessible to the eye -
who from afar '
will respond? Will an echo follow?
Or there’s no obstacle to her,
how on earth?
Silent night ...
Knocking head off on the table, falling asleep, extramural.
Brick excites the spine
oven mouse.
And outside the window
a crowd of trees in a wooden frame,
like light on a school chart
sleepy.
Everything broke away ...
And time. And fate. And about fate ...
Only the memory of myself remains
low voice.
She is one.
And then - like slag burned out, gravel,
due to some letters, photos,
mirrors, windows, -
stealthily ...
and it’s bitter that you don’t remember the main thing!
What a pity there is no god in Christianity -
let god -
memories with a handful of keys
from old rooms - idols with a face
junkman
Here on earth
where I fell into truth, then into heresy,
where he lived, basking in other people's memories,
like a mouse in ash
where is the mouse worse
gnawed petit native vocabulary,
a stranger to you, where, thanks
to you, I look at myself from above,
already in no one
not seeing the place of which the verb
could touch without owning a throat,
choking nod
voiced fell, saliva
sprinkling a mouth in return for castal moisture,
leaning leaning tower of pisa to paper
in the darkness of the night
your gift to you
I return - not buried, not drunk;
and if the soul had a profile,
you would see
what is she
just a cast from a woeful gift,
that possessed nothing more
that with him is addressed to you.
I will not burn
you with a verb, a confession, a request,
damned questions - that smallpox
whose speech
almost from the swaddling
infected - who knows? - aren't you;
reliable, that is, a way of pain
you are deleted.
I won’t wait
of your answers, angel
so poorly presented face
like yours, to match
should be only
silence is so spacious that echo
no bursts of laughter are worth it
no cry: "Hear!"
Here it is to me
and the hearing that is accustomed to dissonance,
and facilitates a conversation with you
alone.
In the Ark is a chick,
without returning, he will prove that
all faith is nothing more than mail
one way.
Look, how, nag
and sire, mourn for the Lord, and this
one thing will save you an answer.
But this is a confirmation and a sign,
what's in poverty
eking days will not be afraid of theft,
what I put on the idea of camouflage.
There on the cross
I won’t cry: "Why did you leave me ?!"
I won’t turn myself into good news!
Because pain is not a violation of the rules:
there is suffering
ability of bodies
and man is a pain tester.
But either his own is unknown to him, or
her limit.
___
Here on earth
all mountains - but in their narrow sense -
end not with peaks, but with a descent
in pitch darkness,
and, clenching his mouth,
stigmata wrapped their sackcloth,
you go on things in the second round,
coming down from the cross.
Here on earth
from tenderness to insanity
all life forms are adaptations.
And including
look at the ceiling
and thirst to merge with God, as with a landscape,
in which we are looking for, say,
one shooter.
Like a nozzle
everything hangs on the hooks of their questions,
like a tram thief, bard or philosopher -
here on earth
from all angles
carries, as a fish, with the right and left
merging with nature or with a virgin
and a tower of words!
Spirit Healer!
I'm from the bottomless Moser dishes
so choked on brew minutes
and Roman letters,
what a greedy rumor
who wasn’t picky before
do not include twitter or the sound of trees -
I'm deaf today.
Oh no not help
I call yours, signified heights!
There are no hugs so as not to break up
like arrows at midnight.
I'm not burning candles
when, unclenching the iron embrace,
alarm clocks wrapped in dresses
thunder in the night!
And in this tower
in the great-granddaughter of Babylon, in the tower of words,
all the time unfinished, you're shelter
don't let me find you!
So quiet
up there, he meets a goldsmith,
that, in the attic, you’re flying
to the bottom of the well.
Up there -
hear one thing: thank you for
you took away everything than in your lifetime
I owned. For created firmly,
labor product
there is food of a thief and a prototype of Paradise,
rather - the extraction of time: losing
(let forever)
anything you
Do not dare to shout about loyal hope:
then Time, invisible before
in things traits
suddenly appear, and chest is cramped
from senile wrinkles; but these lines -
you won’t keep them, melting like hoarfrost,
touch them a little.
Thank you ...
Verney, the last grain of mind
thanks for not letting me stick
to those tabernacles, corps and vocabulary,
that you are not in the suit
my makings, complexes and odds
stopped by - and did not betray them to miserable forms
me into power.
___
You for the loss
I’ll take it all in revenge
my adaptation to the dial
struggle, merging with Time - God knows!
Yes, I’m full!
And if so, then it’s not long with time,
then what happens with each disc
there is a tunnel in the wall.
Well, swarm!
A swarm deeper and, like torn with meat,
fear for sad times,
before the death hour.
Shay the abyss of torment
try, overdo it in zeal!
But even the thought of - like him! - immortality
there is the thought of being alone, my friend.
This phrase
I want to scream and see
forward - once the prospect of dying
accessible to the eye -
who from afar '
will respond? Will an echo follow?
Or there’s no obstacle to her,
how on earth?
Silent night ...
Knocking head off on the table, falling asleep, extramural.
Brick excites the spine
oven mouse.
And outside the window
a crowd of trees in a wooden frame,
like light on a school chart
sleepy.
Everything broke away ...
And time. And fate. And about fate ...
Only the memory of myself remains
low voice.
She is one.
And then - like slag burned out, gravel,
due to some letters, photos,
mirrors, windows, -
stealthily ...
and it’s bitter that you don’t remember the main thing!
What a pity there is no god in Christianity -
let god -
memories with a handful of keys
from old rooms - idols with a face
junkman
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Елена Глеклер
